Наконец она исчезла в голубой ночи, и остался только повисший в небе светоч — то была утренняя звезда, или Люцифер, и эту звезду он, проснувшись, увидел в небе. Терзаемый неодолимым влечением и тоской, он едва мог дождаться удобного момента, чтобы наконец подробнее осведомиться о незнакомке и найти доступ к ней. Как это ни странно, он первым делом взял ключ от калитки, проскользнул в нее и нанес дамам утренний визит.
Он застал их за укладкой чемоданов,— они на неделю-другую собирались уехать на небольшой соседний курорт и поджидали наемную коляску, каждый год отвозившую их туда. Едва Цвихан начал задавать свои вопросы о соседке-пряхе, как Корнелия на мгновение приостановила свою работу и, стоя коленями на чемодане, с недоумением уставилась в лицо вопрошавшему.
— Это, наверно, Афра Цигония Майлюфт! — произнесла она, удивленная или, вернее, застигнутая врасплох. Ибо она и раньше находила непонятным, что он, по-видимому, еще не слыхал об этой странной красавице. Но, заметив, как у него заблестели глаза, когда он повторил за ней услышанное имя, она прервала его внезапным приглашением сопровождать ее и мать на воды. Если эта особа его интересует, добавила она, покраснев, они в дороге расскажут ему о ней подробнее, а кроме того, насколько им известно, она на днях тоже приедет на курорт, чтобы встретиться там с друзьями. Тогда у него будет полная возможность видеть красивую соседку и познакомиться с ней. Альбертус тотчас же помчался к себе домой, чтобы собрать кое-какой багаж. Часом позже он уже сидел с обеими женщинами в дорожной коляске и теперь узнал, что девица Афра Цигония Майлюфт, собственно, родилась не в их городе; она лишь с недавнего времени живет в том доме на положении родственницы-сироты, а вообще предана вере, считается святой и даже, как говорят, уже почти вступила в евангелическое братство так называемых гернгутеров.
Корнелия и ее мать пристально наблюдали за господином Цвиханом, в надежде, что их сообщение отпугнет его. Но он еще мечтательнее смотрел перед собой, весь уйдя в сладостные мысли. Ему казалось, что все это лишь открывает для него заманчивую перспективу приобщиться к какому-то неведомому блаженству. Поэтому его приятельницы, желая его рассеять, по приезде на воды сейчас же вовлекли его в круг веселых курортных гостей, обособленно от которых держалась небольшая группа просто одетых мужчин и женщин, занятых укреплением своего здоровья. Альбертуса всегда водили не по тем дорожкам, по которым прогуливались, спокойно беседуя, эти тихие люди, и так вышло, что когда однажды вечером действительно прибыла та, кого называли Афрой Цигонией, он обнаружил ее лишь на другое утро. В обществе двух других религиозных особ она садилась в дорожную карету, и он успел только заметить ту сдержанную, но искреннюю приветливость, с какой оставшиеся окружили и проводили одетую по-дорожному молодую девушку. Вот карета уже тронулась и вскоре исчезла из виду, а провожавшие прошли мимо Альбертуса с благочестивым и удовлетворенным видом людей, хорошо исполнивших желанное и важное для них дело.
— Теперь это милое дитя в надежных руках! — услышал он их слова.— Теперь она пойдет навстречу своему спасению п вскоре пребудет в вертограде господнем!
Korfta Альбертус это услышал, его мысленному взору представилась картина, показавшаяся ему бесконечно страшной, и с тяжелым сердцем поспешил он к своим доброжелательницам, чтобы осведомиться о значении виденной им сцены. С улыбкой они сообщили ему, что эта новость как раз везде обсуждается: говорят, что Афра уехала в Саксонию, чтобы быть принятой в гернгутское братство и остаться там на всю жизнь. «Это мой сон! — сказал он себе.— Она шествует со светочем во мраке навстречу утренней звезде, но я не дам этой Корнелии удержать меня и на сей раз последую за Афрой Цигонией!» Внешне ничем не проявляя своего волнения, он оставался еще дня два на водах. Но затем, не простившись, рано утром уехал домой, передал свои имущественные дела нотариусу, дом — кухарке, запасся деньгами и исчез из города в погоне за своим видением. Он был плохо знаком с географией западного мира и, кроме того, никому не желал открывать цель своего путешествия, а потому некоторое время блуждал, пока не очутился в окрестностях Гернгута. Здесь он кружил, все более приближаясь к этой колонии блаженных, наконец проник туда и стал добиваться принятия в их среду. Но так как ни по внешности, ни по языку, ни по выражению глаз, ни по своим манерам он не выказывал никакого духовного родства или даже просто знакомства с тем, к чему он якобы стремился, и вообще представлялся в делах религии темным варваром, с ним обошлись холодно и подозрительно и после нескольких вопросов отпустили, отказав в его просьбе. Он стоял огорченный и растерянный, и даже слезы навернулись у него на глаза, когда он подумал о своем напрасном путешествии, как вдруг мимо него прошли женщины, составлявшие хор девственниц, и последней была Афра Цигония. Увидев Аль-бертуса, она, казалось, узнала его или вспомнила, потому что приостановилась, внимательно присматриваясь к нему. Он немедленно воспользовался этим, чтобы с почтительным поклоном приблизиться к ней и пробормотать признание, что он из пылкой любви последовал за ней, но его просьба о принятии в число братьев была отклонена. Ее взор со смущением, но, как казалось ему, также с состраданием и любовью, покоился на нем и сиял каким-то мягким внутренним светом. Потом она тихим, но благозвучным голосом сказала, что ему нужнее любовь к господу и Спасителю, нежели земная любовь, но что его не оттолкнут, и пусть он день или два подождет в гостинице. Кротко и серьезно поклонившись ему, она ушла вслед за своими сестрами.
Уже на другое утро Альбертуса посетил один из старших братьев, который еще раз выслушал и расспросил его. Придала ли Альбертусу вновь охватившая его мечтательно-сладостная надежда более благочестивый вид или девица Майлюфт пользовалась здесь весьма большим влиянием, но только он был допущен к испытанию PI зачислен в самый низший класс новичков, причем предполагалось, что по прошествии некоторого времени он должен будет тянуть жребий, который и решит вопрос о его окончательном приеме. Как известно, этот способ применялся и в более важных делах, чтобы оставить место для непосредственного проявления божьей воли.
Теперь молодому человеку нужно было научиться надлежащим образом читать, молиться и петь, быть скромным, тихим и трудолюбивым, а главное — размышлять о своей греховной и низменной жизни; но в душе он ничего такого не чувствовал, он думал только о той, которая, как ему казалось, была им любима — об Афре, а потому все его новые обязанности оказались очень трудными, и он ежедневно выдавал себя отнюдь не благочестивыми взорами и словами. Любимую он видел лишь издали, во время богослужебных собраний, где она сидела в рядах девственниц, тогда как он вздыхал в хоре холостых мужчин. Но, казалось, она каждый раз ищет его глазами и одно мгновение смотрит на него, словно проверяя, здесь ли он еще. И это всегда был тот открытый детский взгляд, который в первый раз так внезапно растрогал его. И тогда он снова обретал мужество и продолжал свои труды по превращению в святого. Но это дело подвигалось у него так малоуспешно, что несколько месяцев спустя решено было, прежде чем тратить на него дальнейшие усилия, обратиться к божестве иному оракулу. В торжественном собрании, где предстояло решить несколько схожих дел, при таинственном сиянии свечей, Альбертус отдельно от других преклонял колени, в то время как весь зал был наполнен звуками молитв и песнопений. Потом его подвели к урне, и он среди глубокого молчания вытянул свой жребий. Этот жребий был ему благоприятен и определил его вступление в несколько более высокий испытательный класс. Сидя вновь в рядах своих собратьев, он был так потрясен, что не мог присоединиться к пению и молитве, которые тем временем возобновились, так как пользовавшийся большим уважением и много путешествовавший миссионер опустился на колени в том месте, которое только что занимал Альбертус Цвихаи. Предстояло решить вопрос, должен ли этот миссионер взять на себя одну африканскую факторию с чрезвычайно нездоровым климатом, как он того настойчиво желал, или же ему придется довольствоваться более здоровым воздухом, как требовала община, ввиду того, что силы его были подорваны. Оракул удовлетворил его желание, после чего он возвратился на старое место и опять стал на колени. Вновь зазвучало пение, и Альбертус Цвихан, успевший немного прийти в себя, воспользовался нараставшим общим воодушевлением, чтобы отыскать прекрасную Афру Цигонию Майлюфт, которой он еще не видел. Он нашел ее не на обычном месте,— она смиренно преклоняла колени рядом с посланцем божьим, где блуждающий взор Альбертуса неожиданно и обнаружил ее. Ибо что касалось х\фры, то вопрос шел о том, соответствует ли воле провидения, чтобы она, в качестве жены миссионера, последовала за ним в суровую жаркую пустыню, или же ее здоровье слишком нежно и хрупко, а она сама слишком сосредоточена в себе и утонченна для такой жизни. Но когда ее подвели к урне, жребий удовлетворил и ее желание. Теперь она рука об руку со своим избранником вышла вперед, чтобы их тут же обручили, и ее всегда такие спокойные глаза светились, пожалуй, чуточку теплее и ярче, чем подобало для такого земного дела.
Раскрыв рот, Альбертус сидел бледный, как мертвец, и только оттого, что он не был способен ни вздохнуть, ни издать стон, никто не обратил на него внимания. Когда все окончилось, он бесшумно пробрался к своему ложу и провел ужасную ночь. Его наивное и близорукое себялюбие терзало ему сердце, как извивающаяся змея. В промежутках между приступами боли он вновь и вновь видел Афру об руку с миссионером, плавно уносящихся вдаль. Так вот какой свет несла она в том обманчивом сне! Утром Альбертус показался на людях и был измучен, удручен, и казалось, он вот-вот свалится с ног. Чтобы подбодрить его движением и деятельностью, его назначили хозяйственным помощником другого миссионера, который собирался в дорогу,— ему было поручено объехать Гренландию, Лабрадор и страну калмыков. Без всякого сопротивления Альбертус дал подготовить себя к путешествию и отбыл со своим духовным руководителем, так больше и не повидав Афры. Но на память о себе она послала ему красиво переплетенную толстую книжку, содержавшую па каждый день года изречение или стих, а кроме того, к ней была прикреплена палочка слоновой кости для пророческого прокалывания страниц. С этой книжкой в руках он сидел как-то, несколько месяцев спустя, в Гренландии, на морском берегу вблизи Сент-Яна. Бледное солнце освещало воды, и то тут, то там над поверхностью моря всплывали тюлени. Альбертус наугад сонно ткнул палочкой в книгу; он был утомлен работой на складе и в канцелярии и предавался вялым мечтам, как вдруг прочел удивительную строфу песни:
В саду, излюбленном тобой, В раю сердец, где ты бродил, Журчит фонтан, и дух святой Свершает омовенье крыл. Цветет божественный жасмин, А воздух благостен и тих. И там у грядки георгин Целует девушку жених.
От последних строк он сперва наполовину, а потом и совсем приободрился. Он вдруг увидел сад за своим домом и стройную соседку Корнелию, проскальзывающую сквозь жасминовые кусты, и хотя книжка, которую он держал в руке, была отпечатана за несколько лет до того, все же он тотчас усмотрел в прочитанной строфе откровение свыше или, скорее, чудесно переданный через Афру призыв к возвращению на родину и женитьбе на Корнелии, которая с каждым мгновением, когда он теперь о ней думал, казалась ему все более желанной. Но и к Афре Цигонии он впервые с того дня, как ему пришлось тянуть жребий, почувствовал признательное благоволение, убежденный, что она мудрее его и в конце концов направила его на тот путь, которого он никогда не должен был покидать. В этом он видел смысл ее ухода во сне и того света, что она зажгла для него. Ночью он сложил свои пожитки, скрылся от своего начальства и на китобойном судне уплыл на юг. Он неудержимо стремился на родину и однажды вечером позвонил у своего дома,— как раз к этому времени у него иссякли все наличные деньги: ведь он отсутствовал уже десятый месяц. Пока он обдумывал, стоит ли пройти сегодня же за садовую калитку, несмотря на уже опускавшиеся сумерки, чтобы обрадовать покинутую подругу, дверь дома вдруг отворилась, и показался какой-то незнакомец; то был изрытый оспой, желто-коричневый мужчина с кривым носом, большими усами и выпуклыми глазами, обутый по-домашнему в турецкие туфли; с головы его свисал длинный красный колпак, какие бывают у жителей Средиземноморского побережья, а также у моряков. Увидев у двери человека, он спросил, зачем тот звонил и что ему нужно.
— Как зачем? — с изумлением ответил тот.— Я хочу войти в свой дом! Я Иеронимус Цвихан.
— Иеронимус Цвихап — это я! — грубо ответил стоявший на пороге и захлопнул дверь.
Альбертус простоял несколько минут, прежде чем ему пришло в голову отправиться к нотариусу,— он-то ведь должен был знать, что за жилец обосновался в его доме. Однако нотариус, ужину которого Альбертус помешал, посмотрел на него с удивлением и спросил, как же это он наконец появился, после того как о нем так долго ничего не было слышно (ведь в те времена еще не было теперешних разнообразных способов оповещения, чтобы разыскивать пропавших без вести). Дом занимает не кто иной, как приемный сын и единственный наследник покойного Цвихана, или, по крайней мере, человек, который, подобно Альбертусу, выдает себя за такового и располагает одинаковыми с ним документами. Мадемуазель Корнелия имярек, которую считали невестой Альбертуса, показала на суде, будто сам Альбертус доверительно открыл ей тайну, что он не Иеронимус, а у него был носивший это имя единоутробный брат, который утонул, он же сам — родной, хотя и внебрачный сын старого Цвихана. На основании этого свидетельства неожиданно появившемуся Иеронимусу пока разрешили пребывание в доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119