Лесной домик, старинная гостиница и мельница у пенистого лесного ручья вскоре превратились в один веселый лагерь. Тихие обитатели были застигнуты врасплох и оглушены празднеством; они смотрели и слушали, они дивились и смеялись — бесчисленные удивительные персонажи внезапно окружили их со всех сторон. Что же касается артистов, то картины природы и пробуждающейся весны оживили в них чувства, дремавшие в самых недрах души. Свежий воздух наполнил их радостью, и если веселье минувшей ночи основывалось на заранее продуманной подготовке, то веселье этого дня хотелось срывать наугад и свободно, как плоды с дерева. Театральные костюмы вызывают самые фантастические чувства и желания, и теперь, когда они стали чем-то привычным, уже казалось, что иначе и быть не может; беспечные счастливцы затевали все новые и новые шутки, игры, шалости — и остроумные и самые что ни на есть ребячливые. Иногда вся местность оглашалась благозвучным, уверенным пением — то оно раздавалось под кущей деревьев, то доносилось из кабачка, то — из толпы ландскнехтов, обступивших дочку мельника. Но при всем этом каждый оставался тем, чем был, и вечные человеческие переживания скользили, как легкие тени, но радостным лицам. Ворчливый при случае ворчал, озорной сердил обидчивого, беспечный вызывал придиру на легкую перебранку; неудачник вдруг вспоминал о своих заботах и глубоко вздыхал; бережливый и опасливый украдкой пересчитывал свою наличность, а ветреный, у которого карман уже опустел, удивлял и огорчал его внезапной просьбой о ссуде. Но все это пролетало и, кружась, исчезало, как порыв ветерка над зеркальной гладью вод.
Меня тоже на некоторое время покрыла тень такого облака. Следуя за мельничным ручьем, я ушел глубже в лес и умыл лицо в свежих и светлых волнах. Потом присел на бревна плотины и задумался о прошлой ночи и странном приключении у дома Агнесы. Тихое журчание воды привело меня в полудремотное состояние, и мои мысли, как во сне, унеслись на родину. Мне мерещилось, что я сижу возле покойной Анны у тихого лесного ключа, и на мне костюм персонажа из «Вильгельма Телля». Потом рядом с Анной я ехал верхом по местности, озаренной вечерним светом, и теперь я взирал на все это со спокойным сердцем, как на видение ушедших дней, как на что-то законченное и не допускающее изменения. Но вот эта картина развеялась и померкла, уступив место образу Юдифи, с которой я шел куда-то среди ночи. Потом я был в ее доме, когда его осаждали братья милосердия, видел ее во фруктовом саду, когда она выходила из осенней мглы, и, наконец,— на возу переселенцев, исчезавшем вдали. «Где она? Что с ней стало?» — кричал во мне голос, и от тоски по ней я вдруг пробудился. В ярком свете дня я видел Юдифь — она вновь стояла и ходила передо мной, но под ее милыми ногами не было земли, и мной овладело такое чувство, будто вместе с ней у меня отняли все, будто я безвозвратно потерял самое лучшее, что у меня было и еще могло быть.
Я думал о беге неумолимого времени и, вздыхая, тихо покачивал головой; лишь теперь от звона бубенцов мои мысли совсем пробудились и пришли в порядок. Я подумал, наконец, и о матушке, правда, лишь как о чем-то таком, что само собою разумеется и что утратить невозможно, подумал как о всегда обеспеченном домашнем хлебе. Что матушка тоже когда-нибудь может исчезнуть — этого я не понимал и никогда об этом не думал. Все же я сосредоточенно размышлял об одинокой женщине, грустившей в тихой комнате; мне шел уже двадцать второй год, а я до сих пор не мог дать ей ясный отчет о моих видах на будущее, о том, как я думаю жить на свете. Быстро передвинул я наперед висевшую у меня на поясе сумочку — в ней, помимо носового платка и других предметов, лежали наличные деньги, остаток той суммы, которую, с обычной пунктуальностью, матушка недавно мне прислала. Однако подсчитывать их сейчас не имело смысла, и я передвинул сумку обратно, но не скрыл от себя, что мое маленькое домашнее провидение не одобрило бы моего участия в празднике. Наряд шута стоил, правда, не много,— потому я главным образом и избрал его. Тем не менее мог настать час, когда я горько пожалел бы и об этой скромной затрате. Впрочем, я уже лучше матушки понимал, что необходимо и полезно молодому парню,— особенно сейчас, когда из веселого лагеря до меня как раз донеслась новая песня. Я снова покачал головой, так что зазвенели бубенцы, вскочил и убежал. Я приятно проводил время, переходя с места на место и знакомясь с окрестностями, то в обществе других гостей, то один. Около полудня я натолкнулся на элегантного Эриксона, шедшего из города. Предметом разговора стало поведение нашего друга Люса. Эриксон пожал плечами и говорил мало, я же выражал удивление и долго распространялся о том, как, мол, не стыдно Люсу так поступать. Я порицал его самым резким образом, и к этому меня еще подзадоривала смутная мысль, что минувшей ночью я лишь случайно удержался от некоего непозволительного порыва, когда Агнеса, в смятении чувств, обвила руками мою шею. Моя добродетель казалась мне несокрушимой, ибо, благодаря проснувшимся воспоминаниям о Юдифи и сильной тоске по ней, я чувствовал достаточную уверенность в себе. И все-таки было странно, что переживания минувших дней, неподходящие и опасные для меня, теперь послужили к тому, чтобы уберечь меня от нынешних соблазнов.
— Готов поспорить,— прервал меня Эриксон,— что сегодня он обманет бедняжку и не возьмет с собой. Следовало бы сыграть с ним шутку, чтобы его образумить. Возьми экипаж и поезжай в город. Если не найдешь этого вертопраха ни дома, ни у его девушки, вези ее сразу сюда; действуй от имени Розалии, скажи, что она так распорядилась, тогда мать не станет возражать. Я за все отвечаю. А Люсу потом просто скажешь, что считал своим долгом исполнить его собственное поручение — ведь он вчера ночью с такой настойчивостью просил тебя взять на себя заботу об Агнесе!
Я нашел эту выдумку вполне приемлемой и сейчас же поехал в город. В пути я встретил Люса, который сидел один в коляске, закутанный в теплый плащ. Однако конусообразный с подвесками головной убор царя и причудливо завитая черная борода в достаточной мере выдавали запоздалого ряженого.
— Куда ты? — крикнул он мне.
— Мне поручено,— ответил я,— разыскать тебя и позаботиться о том, чтобы ты взял с собой эту милую девушку, Агнесу, если ты не подумаешь о ней сам! По-видимому, дело обстоит именно так, и если ты ничего не имеешь против, я заеду за ней, притом от твоего имени. Так хочет красивая вдова, за которой бегает Эриксон.
— Что ж, действуй, сынок! — как можно равнодушнее произнес Люс, хотя явно испытывал некоторое удивление.
Он плотнее закутался в плащ и резко приказал кучеру ехать дальше, а я вскоре остановился перед домом Агнесы. Топот копыт и дребезжанье внезапно остановившихся колес необычно прозвучали на тихой окраинной площади, и Агнеса в тот же миг с сияющими глазами очутилась у окна. Едва она увидела, что из коляски вышел я, ее взор опять омрачился, но все же, когда я вошел в комнату, она еще была полна ожидания.
Ее мать оглядела меня со всех сторон, и, продолжая смахивать старым страусовым пером пыль со своего алтаря, с висевшей над ним картины, с фарфоровых чашечек и хрустальных бокалов, а также с восковых свечей, она принялась болтать:
— Ну, вот и к нам в дом заглянул карнавал, хвала деве Марии! Что за славный шут этот господин! Но скажите, что же это такое? Что сделал господин Люс с моей дочерью? Сидит девочка все утро, не ест, не спит, не смеется и не плачет!.. Это мой портрет, сударь, такой я была двадцать лет назад! Впрочем, кажется, вы уже видели его! Слава Спасителю, мне еще не страшно на него смотреть! Скажите же мне, что с моей деткой? Наверно, господину Люсу пришлось отчитать ее. Я все время говорю: она еще слишком глупа, да и недостаточно образованна для такого важного человека! Ничему не учится и такая неловкая! Да, да, ты только посмотри, Агнеса, разве это у тебя от меня? Неужели ты не видишь по портрету, с каким достоинством я держалась, когда была молода? Разве не была я совсем как благородная дама?
На все это я ответил приглашением, переданным от имени Люса, а также от имени госпожи Розалии; к тому же я привел всякие причины, по которым он якобы не мог явиться сам. Мать Агнесы неоднократно перебивала меня восклицаниями:
— Живей, живей. Нези! Пресвятая Мария! Какие там собрались богатые люди! Чуточку маловата ростом, да, чуточку маловата эта милая дама, но все-таки прелестна! Теперь ты можешь наверстать, если что вчера упустила или сделала не так. Ступай, одевайся, неблагодарная! Надень все те драгоценные вещи, что тебе подарил господин Люс! Вот валяется на ковре полумесяц! Но прежде всего нужно тебе причесать волосы,— с вашего позволения, сударь!
Агнеса уселась посреди комнаты, и щеки ее слегка зарделись от вновь зародившейся надежды. Мать причесала ее с большим искусством. Она не без грации водила гребнем, и я, рассматривая статную женщину и все еще красивые черты ее лица, должен был признать, что ее тщеславие когда-то имело свое оправдание.
Агнеса сидела с обнаженными плечами, осененными мраком ее распущенных волос, и я долго смотрел, как мать расчесывает длинные пряди, умащает и заплетает их, отступая при этом далеко назад,— это было пленительное, умиротворяющее зрелище. Она говорила без умолку, мы же с Агнесой молчали и хорошо знали почему. Из всех этих речей мне было ясно, что Агнеса даже родной матери ничего не рассказала о горе, пережитом ею минувшей ночью, и отсюда я сделал вывод о том, как жестоко должна была страдать девушка.
Наконец волосы были уложены почти так же, как вчера, и Агнеса ушла с матерью л их общую спальню, чтобы облачиться в одежду Дианы; едва справившись с этим, обе они появились снова, и туалет был закончен в моем присутствии,— старухе очень уж хотелось поболтать и узнать возможно больше подробностей о празднике и о том, как все происходило. А затем она сварила крепкий шоколад, свой излюбленный напиток, составные части которого, равно как и печенье, были заготовлены еще с утра, на случай ожидавшегося посещения ассирийского царя.
Теперь бережливая дама решила, что этот ароматный напиток вполне может заменить обед, и она усердно принялась за него, так как сварила целый котелок. Агнеса тоже выпила две чашки и съела изрядный кусок пирога. Я охотно составил им компанию, хотя отведал уже разных яств. Человеку за свою жизнь приходится сталкиваться с самыми неожиданными формами гостеприимства. Теперь мне самому трудно представить себе, что я, наряженный шутом, мирно ел и пил в изящном маленьком памятнике строительного искусства, между Дианой и старой Сивиллой.
Ввиду хорошей погоды и по просьбе старухи, желавшей похвастать перед соседями, крыша экипажа, когда мы отъезжали, была откинута; мать Агнесы, посылая нам вслед прощальные приветствия и добрые пожелания, махала платком из открытого окна. Спутница моя тайком вздыхала и немного успокоилась, лишь когда мы выехали за ворота. Она принялась болтать, ни одним словом не упоминая о происшествиях минувшей ночи. Она расспрашивала, как задумано сегодняшнее увеселение, кого мы можем встретить за городом и когда оттуда вернемся, ибо не отваживалась еще открыто высказывать свою надежду поехать обратно с Люсом, а не со мной. Я ничего не мог сказать ей по этому поводу п выразил лишь предположение, что все общество разъедется одновременно, хотя, на мой взгляд, сегодня и вовсе не следовало возвращаться домой!
Агнеса так радостно поддержала эту мысль, будто серьезно ее разделяла. Но едва мы с некоторого расстояния увидели сверкавшую белизной виллу, Агнеса снова заволновалась: она краснела и бледнела и, когда на холмике у дороги показалась часовня, пожелала выйти.
Подобрав свое серебряное одеяние, Агнеса поспешила по ступеням наверх и вошла в маленький храм. Кучер снял шляпу, положил ее рядом с собой на козлы, перекрестился и воспользовался свободной минуткой, чтобы прочесть «Отче наш». Таким образом, мне не оставалось ничего иного, как с некоторым смущением подойти к двери часовни и ждать окончания непредвиденной задержки. На дверном косяке висела под стеклом печатная молитва, имевшая приблизительно следующий заголовок: «Молитва возлюбленнейшей, блаженнейшей, всеоб-надеживающей святой деве Марии, матери божией, дарительнице, помощнице и заступнице. Одобрена и рекомендована его преосвященством, господином епископом, утесненным женским сердцам к благотворному употреблению»,— и так далее. Было также прилоя^ено наставление к пользованию с указанием, сколько раз нужно прочесть «Ave» l и другие молитвы. Тот же текст, наклеенный на картон, лежал на нескольких старых деревянных скамьях. Кроме них, внутри часовни не было ничего, если не считать простого алтаря, завешенного поблекшим покровом фиолетового цвета. Над алтарем было изображено поклонение ангелов, написанное неискусной рукой, а впереди стояла восковая фигурка Марии в жестком шелковом кринолине с металлическими блестками всех цветов. Вокруг алтаря на стене были развешаны восковые жертвенные сердечки всевозможных размеров, украшенные самым различным образом. В одно из них был воткнут шелковый цветочек, из другого вырывался язык пламени сусального золота, третье пронизывала стрела. Какое-то сердце было целиком завернуто в красную шелковую тряпочку и обвито золотой ниткой, а еще одно было утыкано, как подушечка, большими булавками, должно быть,
1 Начало католической молитвы «Ave Maria» («Привет тебе, Мария») (лат.).— Ред.
для изображения горькой муки той, что его подарила. Зато сердце, выкрашенное в зеленый цвет и испещренное алыми розочками, казалось, свидетельствовало о радости по поводу достигнутого исцеления.
К сожалению, я не прочел текста самой молитвы, но я мог смотреть только на молящуюся; в своем одеянии языческой богини, с целомудренным полумесяцем над челом, она преклоняла колени на ступеньке алтаря перед восковой женской фигурой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119