Туман дымился по лесистым склонам и у подножия темных до синевы гор. Замки, городские ворота и башни церквей отсвечивали красным; к тому же в лесу раздавались шумные клики охоты, звучали рога, со всех сторон слышался звонкий собачий лай, и едва я вышел из лесу, как мимо меня проскочил стройный олень.
Красный восход,— значит, дождик пойдет! Если я хотел держаться намеченного плана, мне нечего было и думать о ночлеге,— этим я лишил бы себя дневного пропитания. Поэтому я с некоторым страхом думал о предстоящем дожде и о том, что мне придется брести вторую ночь насквозь промокшим. Сырость и грязь довершают насмешку судьбы и отнимают у несчастного последнее утешение — надежду припасть к родной земле там, где его никто не видит. Повсюду неумолимая сырость встречает его пронизывающим холодом, и он вынужден все время держаться на ногах.
Уже через несколько часов серая пелена тумана закрыла солнце, и пелена эта начала медленно распадаться на мокрые нити, пока они не перешли в сплошной, равномерный дождь, который продолжался весь день. Только изредка эта однообразная холодная и мокрая сетка перемежалась с еще более сильными потоками ливня, подстегиваемого ветром; он вносил более быстрый ритм в это царство воды, заливавшей поля и дороги. Невозмутимо шагал я сквозь потоки, радуясь, что мое новое платье сделано из добротной ткани, которая выдержит это испытание. Только в полдень, не откладывая больше, я зашел в деревню и пообедал горячим супом с мясом и овощами, а также куском хлеба. Потом я часок отдохнул и снова вышел под дождь. Чтобы добраться до дому, мне нужно было не меньше недели, и я должен был строго придерживаться установленного мною самим распорядка, чтобы уложиться в этот срок, причем не имел права ни уставать, ни болеть. Только при этих условиях я мог завершить свой путь, ни от кого не завися и оставаясь до конца хозяином своей судьбы.
Спустя несколько часов я снова попал на лесную просеку, все время пытаясь выйти на большую главную дорогу, которая постепенно вывела бы меня на правильный путь. В стороне от дороги я заметил огромный бук, покрытый еще довольно густой пожелтевшей листвою; я направился к нему и на земле, между его корнями, нашел хорошо защищенное местечко, где и прикорнул. В это время из леса вышла, ковыляя, старушка; одной рукой она придерживала жалкую вязанку хвороста, которую несла на голове, а седые волосы ее были такие жесткие и растрепанные, что их не отличить было от сухих веток; другой рукой она с трудом тащила позади себя сломанную маленькую березку. Она шла дрожащими шажками, боязливо вздыхая, и, запыхавшись от усилий, тянула через все препятствия непокорное деревцо, подобно муравью, который тащит не по силам тяжелый стебелек к своему жилищу. Сочувственно глядел я на эту бедную женщину и должен был себе признаться, что ей, наверно, приходится еще тяжелее, чем мне, а все же она не останавливается и борется за существование. И все же мне было достаточно плохо,— я даже не мог помочь или дать ей что-либо. Стыдясь своей беспомощности, я не отрывал от нее глаз, как вдруг на дороге появился лесник, пожалуй, того же возраста, как и старушка, но краснолицый, усатый, с небольшими серьгами в ушах и глупыми глазами навыкате. Он сразу же накинулся на женщину, которая, испугавшись, отпустила деревцо, и начал кричать:
— Эй ты, бродяга, опять воровала лес?
Старушка клялась всеми святыми, что она нашла эту березку па дороге и что деревцо уже было сломано. Но он продолжал кричать:
— Ты еще врешь? Подожди, я тебя проучу!
Старый лесник схватил старуху за сморщенное ухо, которое выглядывало из-под сдвинувшегося ситцевого платка, притянул ее ближе и уже собирался так тащить за собой. Его бесчеловечность привела меня в негодование. Внезапно мне пришла в голову блестящая мысль, я вытащил из своего дорожного мешка пожелтевший череп, надел его на палку и выставил из листвы кустарника, за которым меня не было видно. Одновременно я закричал сердитым голосом:
— Отпусти старуху, негодяй! — причем я слегка потряс череп, так что зубы его застучали и зашуршала листва, откуда он выглядывал. Этим людям должно было показаться, что из-за кустов их окликает сама смерть.
Лесник обернулся в ту сторону, откуда раздался голос; он застыл, побледнев, как плохо выпеченный хлеб, и отпустил ста-рушкино ухо. Медленно я втянул обратно привидение; лесник недвижно смотрел на это место; когда же я выставил череп из кустов немного повыше, круглые глаза лесника последовали за ним, после чего он убрался с такой быстротой, с какой только могли унести его дрожащие ноги, и больше не произнес ни звука. Только на значительном расстоянии, где дорога поворачивала в сторону, он ненадолго остановился и осторожно взглянул назад. Когда я снова покачал черепом, беглец мгновенно исчез за поворотом и больше уже не показывался. Конечно, у него не было никакого основания предполагать, что в такую погоду, да еще ради какой-то бедной нищенки кто-нибудь станет заниматься фокусами в лесной чаще, а кроме того, и серьги достаточно свидетельствовали о его суеверии. Старушка была в таком ужасе, что ничего не заметила, кроме бегства своего мучителя; не зная, что с ним приключилось, она бросила все и тоже поспешила удалиться; дрожащими руками она махала в воздухе, что-то бормоча себе под нос.
Я же сунул в мешок старый желтоватый череп, который сослужил такую хорошую службу. Забавная шутка согрела меня, и я еще немного отдохнул, подобно победителю на поле брани. Было радостно сознавать, что даже в таком трудном и, казалось бы, безвыходном положении незначительный поворот событий сделал меня на некоторое время хозяином людских судеб. Я пытался представить себе посрамленного злодея и разобраться в корнях его звериной натуры. Мысленно я видел его округлые блестящие глаза, ярко-красное, набухшее лицо, седые, тщательно распушенные усы, блестящие пуговицы его форменной куртки, и мне казалось, что причина всей этой дикой, крикливой сцены — безграничное тщеславие, которое у такого грубого и глупого человека может проявиться только так.
«Возможно,— подумал я,— что этот негодяй — заботливый отец и супруг в кругу своей семьи, добрый товарищ среди себе подобных, пока никто не препятствует его болтливому бахвальству; он, наверно, доволен собой и по глупости своей считает себя героем, когда тащит за ухо слабую старуху. Возможно, что где-нибудь в другом месте, в церкви или на исповеди, он признает за собой некоторые погрешности; но, будучи опьянен тщеславием и самодовольством, он забывается и потворствует своим страстям. Тем яснее замечает он пороки своего начальника, а тот, в свою очередь, дурные стороны своего начальства, и так на всех ступенях общественной лестницы — каждый замечает недостатки другого, но зато дает полную волю своим собственным порокам, ни в чем не желая себя обуздывать, самозабвенно любуясь своим величием. И все эти десятки тысяч людей, зависимых друг от друга, воспитывающие себя подобным образом, поглаживают седые усы и вращают глазами не от прирожденной злобы, а из ребяческого тщеславия. Они тешат свое тщеславие, когда приказывают и когда повинуются, они тщеславны в своей гордости и в своем смирении; они лгут из тщеславия и говорят правду не ради нее самой, а потому что им кажется, что это приличествует данной минуте. Зависть, алчность, жестокосердие, злословие, леность — все эти пороки можно обуздать либо усыпить; но лишь тщеславие вечно бодрствует и непрестанно впутывает человека в тысячу ложных или, во всяком случае, излишних дел, в жестокости, в большие или малые опасности, и все они в конце концов делают из этого человека совершенно иное существо, чем он хотел бы быть. И вот следствием этого является болезненное заблуждение, отклонение от своего собственного «я» вместо укрепления его, к которому стремится тщеславный.
Но так происходит лишь с более невежественной частью людей, с толпой нищих духом. Одаренные и образованные — другая, более деликатная половина человечества — не заблуждаются в самих себе, у них есть волшебная формула, которая гласит: «Невинное тщеславие — лишь безобидное украшение бытия. Это наилучшее домашнее средство для воспитания человечности и противоядие против невежественного, злобного тщеславия! Красивое тщеславие, придающее изящную завершенность и закругленность собственному существу, способствует расцвету всех ростков, заложенных в нас и делающих нас нужными и приятными для света; оно является одновременно и топким ценителем, и строгим судьей самого себя и подстегивает нас обнаружить в самой благородной форме все то истинное и прекрасное, что иначе осталось бы лежать под спудом. Сам Христос был чуточку тщеславен, так как завивал волосы и бороду свою и позволял умащать себе ноги!»
Так звучит эта прекрасная песня, и подобное тщеславие есть тот истинный Молох, чей слабый огонь съедает людей и камни. Он остается всегда самим собою, этот Молох, ничего не боится и улыбается своей железной улыбкой, в то время как пылает его ненасытное чрево. В нем сгорают и дружба, и любовь, и свобода, и отечество, словом, все прекрасные вещи, а когда ему нечего пожирать, он остывает, подобно печи, полной пепла».
Читая себе самому эту гневную проповедь, я неутомимо шагал дальше, и так как это брожение мыслей помогало мне преодолеть холод, то я и дальше продолжал размышлять на ходу. Я проверил самого себя и собственное поведение и решил оценить свое положение в тщеславном мире на тот случай, если бы я теперь или когда-нибудь оказался относительно свободным от этого порока. «Совершенно верно,— размышлял я,— что тщеславные являются рабами людей, свободных от тщеславия, так как домогаются их одобрения; но рабы восстают и делаются беспощадными, как негры в Сан-Доминго. И в том и в другом случае надлежит пройти через это или поладить с ними так, чтобы не потерпеть ущерба ни душой, ни телом. Но зачем надобно отличаться от них, подниматься выше их? Не для того ли, чтобы возгордиться своим превосходством и тем самым выказать свое тщеславие?»
Я зашел в тупик и, пока искал выхода, мои умствования прервал порыв ветра, который так сильно тряхнул какое-то дерево, что оно внезапно обрушило на мои плечи целые потоки воды, накопившейся в его ветвях. Я, в свою очередь, стал отряхиваться и, оглядываясь кругом, искать пристанища, которого не было и воспользоваться которым я не имел права. Все же я жаждал какого-нибудь облегчения и решил наконец избавиться от черепа Цвихана, который сильно мешал мне не столько своей тяжестью, сколько неудобной формой. Но когда я собрался было незаметно положить его в придорожные кусты, мною вдруг овладело желание и даже потребность проявить в моем положении, в котором я все делал лишь по необходимости, хоть каким-нибудь поступком свою свободную волю и таким образом хоть на йоту подняться над своим уделом. Итак, я снова уложил в мешок свою добровольную ношу и продолжал тягостное странствие, которое, в довершение всего, завело меня на заброшенные и трудные тропинки.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГРАФСКИЙ ЗАМОК
Так это длилось вплоть до сумерек, когда усталость, озноб и общая слабость совсем одолели меня, и я спасся от полного морального крушения лишь тем, что сказал себе: «Нет, о том, чтобы погибнуть, не может быть и речи,— все печали и горести на свете преходящи». Я снова собрал последние силы и победил утомление.
Наконец я вышел из лесу и увидел перед собою широкую долину, где, по-видимому, было расположено богатое имение; вместо лесной чащи здесь высились прекрасные парковые деревья, и меж них виднелись крыши; дальше, среди полей и пастбищ, были разбросаны дома деревни. Прямо перед собой я увидел небольшую церковь, двери ее были открыты.
Я вошел внутрь; там уже было темно, и лишь неугасимая лампада, подобно мерцающей красноватым светом звезде, качалась перед алтарем. Церковь была, очевидно, очень старая, окна частично состояли из цветных стекол, стены и пол были покрыты надгробиями и памятниками.
«Здесь я проведу ночь,— подумал я,— здесь, под сенью этого храма, я отдохну».
Я уселся в исповедальне, похожей на шкаф, где лежала толстая подушка, и собрался было задернуть занавеску, чтобы сразу же уснуть, как чья-то рука удержала шелковую зеленую шторку, и я увидел кистера, неслышно следовавшего за мной в мягких туфлях. Он спросил:
— Вы что, хотите переночевать, приятель? Нет, здесь нельзя оставаться!
— Почему нельзя? — спросил я.
— Потому что я сейчас запираю церковь. Уходите отсюда! — отвечал кистер.
— Я не могу идти,— сказал я,— оставьте меня здесь всего лишь на несколько часов, божья матерь не рассердится на вас за это!
— Уходите, сейчас же,— крикнул он,— здесь вам оставаться нельзя!
Огорченный, я вышел из церкви, а бдительный звонарь принялся запирать двери. Я очутился посреди кладбища, которое походило на заботливо возделанный сад; каждая могила или несколько могил вместе представляли собою живописную цветочную клумбу; особенно прелестны были детские могилки — то они были собраны в кружок на зеленой полянке, то расположены в одиночку, в уютном, скрытом уголке под деревом, то среди могил взрослых,— так дети цепляются за фартук матери. Дорожкп были посыпаны гравием и тщательно разровнены; никакой стены не было, они вели прямо под темную сень рощи, где росли клены, вязы и ясени. Дождь почти перестал; еще падали шумные капли, но на западе уже показалась полоска огненного заката, бросавшая слабые отсветы на мраморные надгробия. Невольно я опустился на садовую скамейку среди могил.
В тени деревьев показалась стройная фигура женщины, шедшей легким и стремительным шагом; ее густые темные локоны развевал ветерок; одной рукой она придерживала на груди накидку, в другой держала зонтик, который, однако, был закрыт.
Это прелестное существо весело двигалось среди могил и, казалось, внимательно разглядывало, не пострадали ли растения от бури и дождя. Бросив легкий зонтик на дорожку, она время от времени нагибалась, подвязывала качающуюся розу или срезала блестящими ножницами астру, а затем спешила дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119