— весело воскликнул Джованни, стоя в проеме двери. Он теперь возвращался с работы в хорошем настроении, даже если приходилось задерживаться допоздна.
Антонио представил своих друзей и сказал, что они ждут еще одного, поэтому не садятся за стол.
— Так вот,— продолжал свою мысль Джино,— вы воспитали мужественных, честных людей. И, думаю, у вас нет основания быть недовольным Лаурой и Джованни, который, судя по вашим рассказам, с детских лет частенько бывал п пашем доме.
— Больше, чем в своем собственном,— не преминул вставить Джованни.
Антонио расстроганно проговорил:
— Да простятся мне несколько высокопарные слова, но когда в тяжкие дни оккупации стоял вопрос: жизнь или свобода, Филиппо, не колеблясь, сделал свой выбор. Думаю, что и Джованни, войдя в нашу семью...
Лаура не дала, ему закончить и, глядя на мужа, негромко сказала:
— Прости, Тони, что я вмешалась, но ты мог уже убедиться в... честности моего мужа... К тому же он прекрасный, смелый шофер...
Джованни взял ее за руку и тихо, подавляя досаду, проговорил:
— Хозяйка не должна забывать о своих обязанностях.
Лаура виновато улыбнулась и принялась расставлять на столе тарелки.
— Вот только напрасно уехал он в Штаты,— будто его и не прерывали, продолжал Антонио, которому очень важно было мнение Джино.
Джованни тоже с интересом смотрел на этого человека с головой льва, не сомневаясь, что наделен он не
только физической силой, что-то в нем и привлекало, и настораживало молодого человека.
— Не мешало бы вспомнить историю с Марио. Ведь Филиппо уехал сразу после суда,— подсказал Казано-ва. Он обернулся к присутствующим и пояснил: — Марио к концу войны было семнадцать. Он вместе с двумя дружками выпросил у нас взрывчатку.
— Конечно, ничего бы не выпросили,— улыбаясь, пояснил Джино.— Но эти трое ребят задумали такую диверсию, что отказать им было невозможно. Вы же знаете,— он обращался и к Антонио, и к Лауре, и к.Джованни,— сколько тоннелей по пути на юг, виадук над пропастью, снова тоннель. Мальчики долго толклись там, выискивали удобное место. Наконец нашли. С нависшей над железнодорожным полотном скалы можно было спрыгнуть прямо на крыши эшелона. Определили у самого тоннеля и вторую точку, где им надлежало спрыгнуть с поезда на пологую террасу, выступавшую над ущельем...
— Помните, англичане и американцы топтались тогда на юге,— снова вмешался темпераментный Казано-ва.— Никак не могли потеснить гитлеровские войска на север. Тем по железной дороге непрерывно подбрасывали снаряжение, свежие силы.
Антонио кивнул — кто же об этом, не знал там, в Риме? Оккупанты расстреляли тысячи людей, зверствовали, а союзники, как-сказал Казанова, «топтались», никак не могли вышибить фашистов из Рима...
Страшную могилу в Ардеатинских катакомбах видели и Джованни с Лаурой, и они не спускали глаз с партизан. Все это было когда-то, еще до их рождения. О тех страшных днях в Риме знали, но вот о том, что происходило здесь, в Лигурии, никто и ничего не рассказывал.
— Мальчишки рассчитали верно. Ланци, стоявшие на тормозных площадках, не ожидали, что буквально с неба на них свалятся трое смельчаков,— неторопливо рассказывал Джино.— Они пробежали по крышам, сталкивая конвоиров в пропасть, а взрывчатку бросили так близко от тоннеля, что был взорван не только эшелон — обрушилась часть скалы. Семь месяцев — до самого конца войны — железную дорогу не могли восстановить.
— А ребята?.. Им удалось спрыгнуть?— Джованни рывком поднялся, подошел к Джино.
— Жив остался лишь Марио. Те двое, очевидно, не учли скорости эшелона. Худенький, легкий Марио чудом удержался' на краю террасы, над самой пропастью...— Джино замолчал. Вспомнились и многие другие события тех лет, вспомнились партизаны, которые теперь ему, пожилому человеку, -казались совсем мальчиками. И среди них несколько пятнадцатилетних...
— Не всякий на такое решится.
Джино поднял голову, взглянул на стоявшего перед ним молодого человека и чуть улыбнулся:
— Таких, чтобы «не решились», в моем отряде не было. Пока длилось молчание, Антонио упорно смотрел на
свои сплетенные пальцы, но теперь, когда разговор возобновился, спросил, каким образом все это повлияло на Филиппо, на его отъезд.
— Дело в том, что Марио потом после войны судили,— нахмурившись, пояснил Джино.— И приговорили к двадцати девяти годам каторги.
Лицо Джованни выразило такое недоумение, что Казакова торопливо пояснил: Марио был предъявлен счет. Ну как же — разрушение дороги... Платить, конечно, было нечем. Вот и последовал приговор.
— Ужасно! Ведь это... ужасно,— Лаура не находила слов, чтобы выразить свое возмущение.
— Теперь я понимаю,— глухо произнес Антонио.— С ним случилось бы то же самое.
— Вполне возможно,— сказал Казакова.— Взрывчатка-то была из «чертовой кухни»...
И неожиданными были слова Джованни:
— Так уж устроена жизнь! — Он криво усмехнулся и повторил: — Да, так она устроена, и ничего тут не поделаешь!
Джино пристально взглянул на него, а Казакова, приблизившись, сверкнул карими, как каштаны, глазами и, глядя на Джованни снизу вверх, резко спросил:
— Ты так считаешь?! Ты еще мальчик — и так считаешь?!
Джованни отступил к окну. Но Казакова, сжав в кулак сухие пальцы, наступал:
— Так устроена?! Да, Филиппо уехал! А мы все, мы добивались своего и вытащили е каторги Марио...
— Правда, целых три года длилась борьба,— добавил Джино,
— Разве в этом дело?! Пусть три года. Но победили мы... коммунисты!..
Джино повернул свою большую голову с копной седых волос и укоризненно взглянул на Казанову: зачем эта патетика?!
— Ну и что?! — запальчиво проговорил тот.— Я не могу спокойно... об этом! И никогда не смогу! Даже через сто лет!
Антонио, точно в забытьи, покачивал головой. Двадцать девять лет каторги для юноши... Филиппо тоже ожидала каторга. Да, по всей вероятности, так... Жизнью рисковал, и в награду — суд! Будто над преступником... Как же он, отец, ни о чем не догадался, почему не расспросил? В душе еще и укорял Филиппо за его отъезд...
Сердце сжималось от почти физической боли за сына: что он тогда пережил! Какую горечь, какую обиду. Увидеть бы мальчика, прижать к груди... Разве меньше становится боль оттого, что сын уже взрослый, разве жалость не такая же щемящая?!
Дверь растворилась, и высокий, в отлично сшитом костюме, тонкий, как юноша, но уже поседевший мужчина, весело проговорил:
— Салюта, компаньи! Вашу квартиру, синьор Антонио, я очень легко отыскал, потому что голос нашего друга Казаковы слышен даже во дворе.— Вошедший поставил на стул большую красивую корзину с фруктами и полез за пазуху.
Еще до того, как он извлек оттуда крохотного черного котенка с белым пятном на лбу, Джино и Казанова расхохотались.
— Щенка принес!—выкрикнул Казанова, вытирая выступившие на глазах слезы.
— Ничего подобного,— возразил Джино.— На этот раз детеныша тюленя.
— Не угадали, всего лишь Мур-Мура,— невозмутимо ответил Энрико и, подойдя к Лауре, протянул ей котенка.— Вам, синьора, подарок. Я совершенно точно знаю: он в этот дом принесет счастье.
— И лиры? — с едва уловимой иронией произнес Джованни и тут же с неудовольствием подумал: вероятно, так сказала бы и Сильвана.
Гость пропустил эти слова мимо ушей и с воодушевлением обратился к присутствующим:
— Компаньи, дорогие, мои, я искренне рад, что вы здоровы и веселы.
Джино подошел к нему и, полуобняв за плечи, подвел к Антонио.
— Это и есть Энрико — друг вашего сына. Знакомьтесь!
— С приездом! — Антонио был несколько смущен элегантным видом гостя. Но голубые глаза, смотревшие на мир с детской непосредственностью, его обезоружили. Он обеими руками пожал руку гостя. Хотелось, конечно, тут же порасспросить его о Филиппо, но это было бы невежливо, и старик попросил всех придвинуться к столу.
— Налейте, милая хозяюшка, Мур-Муру молока,— заботливо проговорил Энрико, поглаживая сидевшего на руках у Лауры котенка.— Между прочим, Мур-Мур на всех языках будет — Мур-Мур... Наш бедняга, подозреваю, еще не обедал.
— Судя по тому, что хребет у него прирос к шерсти, он не обедал ни вчера, ни позавчера, ни неделю назад,— с серьезным видом констатировал Джино.— Нашел мой друг, что подарить женщине,
— Не слушайте скептиков, синьора! Это будет красавец кот — пушистый, ласковый! — убежденно произнес Энрико.
— Нет, он невозможен! — с притворным огорчением проговорил Казанова.— Ничуть не переменился. Нельзя его приглашать в приличный дом. Помните, как он у меня вечно что-нибудь клянчил для своей живности? Пойми же, Энрико, ты ученый, известный физик...
— Между прочим, благодаря одному ушастому песику стал ученым,— совершенно серьезно Ответил Энрико:- А то бы вы сейчас сказали: а ведь бедняга Энрико мог бы стать хорошим физиком, царство ему небесное! Ну, а песик, мой Каро, спас мне жизнь!
— Предупредил об опасности? — живо поинтересовался Джованни. Ему хотелось загладить сорвавшиеся с языка слова о лирах.
— Да нет, все это было проще,— немного смутился Энрико. Антонио, не спуская с него глаз, подумал: наверное, занятый наукой, этот человек так и остался в. жизненных вопросах тем же юношей, каким его знали и партизаны, и его, Антонио, сын, который всегда покро-
вительствовал своим товарищам, даже если они были старше.
— Как все было, расскажу я,— вмешался Казанова, и выражение его лица мгновенно изменилось — сошлись на переносице брови, глаза потемнели, углубились мор-щины.— Энрико случайно попал в облаву,— резко продолжал он.— Гитлеровцы согнали людей, объявили их заложниками.— Он тяжело перевел дыхание — однажды видел, как фашисты расстреливали всех подряд: и женщин, и детей.
— У меня на руках была собачонка, мой Каро,— пояснил Энрико. Он не хотел, чтобы эмоциональный Казанова сейчас, на этой радостной встрече, начал вспоминать все то, что когда-то пришлось пережить, и продолжал: — Гитлеровцы, как все немцы, люди сентиментальные. Человека расстрелять — это запросто, а как же быть с собакой? Бедняжка будет выть, кто ее накормит, куда ее деть? И сентиментальный убийца крикнул мне: «Вег мит дем хунд!» Ну, раз «вег» — так «вег», я мгновенно убрался со своим «хундом». Что ж удивительного, что я до конца дней своих буду считать себя в неоплатном долгу перед четвероногими друзьями?
— Ты прав, Франческо, наш Энрико неподражаем,— со снисходительным видом заметил Джино, и было совершенно очевидно, что и теперь он все еще видит в Энрико не только ученого с именем, а прежнего нежного и мужественного юношу, которого в бою воспитывал и которым гордился.— И, так как рассказам о собаках конца-края не будет, разолью-ка я вино.
— Приступайте, приступайте, дорогие гости,— спохватился Антонио.— За обедом и поговорим.
Все проголодались и с аппетитом принялись уничтожать закуски. Когда же Лаура принесла жаркое — захлопали в ладоши, расхваливая хозяйку.
— Это синьор Казанова,— смущенно проговорила та.
— Я лишь давал советы,— скромно заметил Казанова.
— Божественно! Брависсимо! — воскликнул Энрико.— Такое же жаркое ты, комнаньо, подал нам, когда изгнали проклятых ланци — двадцать пятого апреля!
— Жаркое было двадцать шестого,— уточнил Джино.— А двадцать пятого все мы были еще очень заняты и компаньо Казанова тоже.
— Прекрасный день! — мечтательно произнес Энрико и, обращаясь к молодым, чтобы сделать разговор общим,
добавил: — Жаркое, и все мы в этот день по очереди объяснились в любви Лауре — нашей партизанской медсестре, в которую были влюблены тайно, всем отрядом!
— И мой отец тоже?— зардевшись, спросила Лаура. —- Еще бы! И он потерял голову. Джина громко рассмеялся.
— Признаюсь, я тоже, хоть и не пытался с вами конкурировать.
— И кого же она выбрала? — спросила молодая женщина, лукаво взглянув на Казанову. Стало тихо, совсем тихо. Никто уже не улыбался.
— Она любила русского,— негромко произнес Энри-ко.— Русского, который погиб в последнем бою...
— И до сих пор верна своей любви,— вздохнув, негромко досказал Джино.— Лучших среди нас не стало...
И горячо подхватил Энрико:
— Ты тогда сказал: пришла свобода! Если б могли вместе с нами порадоваться наши гарибальдийцы! Как часто вспоминались эти слова...
И хоть никто больше ничего не сказал, но все поднялись и молча выпили красное, как кровь, терпкое вино.
Джованни наклонил голову и первым нарушил молчание.
— Свобода... Все осталось по-прежнему. Так стоило ли...— пробормотал он. Брови его нахмурились, глаза потемнели.— Смерть — всегда смерть! И она... отвратительна.
Все взоры обратились к нему. И снова воцарилось молчание. Но на этот раз оно было будто вынужденным, неловким, словно разом смолк оркестр, не приняв чьей-то резкой, фальшивой ноты.
— Ты не прав, мой мальчик! — наконец мягко сказал Энрико.— Не может она быть отвратительной, если ты навеки остался в душах, а значит, и в жизни других людей. Наши товарищи живут, молодые и прекрасные,— голос Энрико чуть дрогнул, и он тихо заключил:. — Будет у тебя сын — поймешь, что ради него, ради его счастья...
Джино положил на плечо Энрико свою большую тяжелую руку и проникновенно сказал:
— Ты всегда умел находить правильные слова. Чувствуя всеобщее отчуждение и главное, что все это понимает и Лаура, Джованни упрямо сказал:
— Но отец Лауры... Он поступал...
— По велению сердца! — досказал Казанова.
— И много ли счастья принес этим своей дочери, своему отцу?!
И снова молчание. Не вязалось то, что говорил молодой человек, с понятиями этих пожилых, убежденных в своей правотелюдей. Но и ответить ему двумя словами никто не мог. Лишь Антонио нервно стискивал пальцы, глядя то на внучку, то на ее мужа. Наконец он не выдержал:
— Я не знал более счастливого дня...— глухо начал он.— Нет, не было у меня такого дня, как тот, когда там, в горах, люди- говорили о моем сыне, о моем Филиппо. Можно заработать много денег, но такие... такие слова — они дороже всего...— Он обернулся к внучке.— Что скажешь ты, моя девочка?
Как ни трудно было Лауре — она смутно догадывалась, почему возражает этим людям Джованни, и хотелось поддержать мужа — но не смогла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23