А потому суматоха в отделении «Е» продолжится до тех пор, пока сестры досконально не проверят меня на запах и прочее.
Двери лифта раздвигаются. Я был прав – палаты заперты, царит тишина, и все отделение пустынно, как последний концерт «Бэй Сити Роллерс», на который меня занесло. Между прочим, отличное представление. Единственная сестра затаилась в ожидании на своем посту и делает вид, будто увлечена романом в мягкой обложке. Она прикинулась пышнотелой блондинкой, и хотя меня вовсе не прельщают формы человечьих самок с тонкими талиями и тому подобным, я и сквозь облачение вижу, что эта представительница динов потрясающе хороша.
Дабы избежать дальнейших проволочек, я подкатываю к стойке, делаю пируэт и тяну вниз собственные уши, позволяя сестре вдохнуть мой мужественный-премужественный запах. Как-то раз, будучи на рогах, я испробовал этот дискотечный финт на человеческой женщине и тут же получил пощечину, хотя до сих пор так и не понял, какое именно из моих телодвижений показалось ей непристойным.
– Он чист! – возвещает сестра, и двери палат распахиваются одна за другой, словно доминошные кости. Пациенты высыпают в коридор, все как один жалуясь на непрерывные проверки системы безопасности. Под тонкими больничными халатами я различаю, как шевелятся хвосты, сверкают шипы, скребут когти, и на мгновение становлюсь в мечтах пациентом отделения «Е» и несколько дней живу на свободе.
От сестры не ускользает мой мечтательный взгляд.
– Сюда пускают только больных, – сообщает она.
– Я чуть ли не желаю им оказаться.
– Могу сломать вам руку, – шутит она, но я вежливо отклоняю предложение. Было бы воистину чудесно вырваться из этих корсетов, этих зажимов и оттянуться несколько дней в блаженном ощущении себя как себя, Велосираптора, однако не следует переходить границу, и для меня эта граница – физическая боль.
– Я вижу это постоянно, – продолжает сестра, будто читая мои мысли. – Мы готовы на многое, только бы стать самими собой.
– А на что готовы лично вы? – перехожу я на режим заигрывания. Знаю, знаю, я должен думать о работе, но Берк никуда не денется, подождет минуту-другую, пока я тут перья распускаю.
Сестра пожимает плечами и склоняется к стойке.
– Что бы я сделала? Не знаю, – говорит она, задумчиво подняв брови. – Ломать руку, должно быть, очень больно.
– Вот и я того же мнения.
Размышляя, она стряхивает на плечо фальшивую прядь.
– Я бы могла простудиться.
– Слишком просто, – возражаю я. – С простудой в больницу не положат.
– С по-настоящему тяжелой простудой?
– Ну, думаю, у вас получится.
– О боже мой, только не заболеть! – взвизгивает она с притворным ужасом.
– Может, немножко стоит?
– Но только чтоб вылечиться.
Я киваю и наклоняюсь поближе:
– Еще как вылечиться. – Нас разделяет не более дюйма.
Сестра обольстительно покашливает, склоняется еще и говорит:
– Вроде бы там, снаружи, свирепствуют весьма привлекательные недуги любовного свойства.
Получив номер ее домашнего телефона, я следую по направлению к палате Берка, четвертой слева по коридору. Всевозможные пациенты, не устрашенные моим появлением, безмолвно шаркают мимо, когда я иду через холл. Тут и перевязанные раны, и лапы, соединенные с капельницами, и закрепленные на вытяжке хвосты, причем все эти дины, ясное дело, куда более озабочены состоянием своего здоровья, нежели появлением очередного посетителя в и без того переполненном отделении.
На дверях палаты висит грифельная доска с именами мистера Берка, а также его соседа, некоего Фелипе Суареса, и я, не забыв натянуть широкую улыбку, заглядываю внутрь. В этом мире существует два вида свидетелей: те, кто откликается на улыбку, и те, кто откликается на угрозы. Надеюсь, что Берк относится к первому типу, ибо я с большой неохотой даю волю рукам, не пуская их в ход без крайней на то необходимости, да и не колотил я никого последние девять месяцев; хорошо бы и дальше так. Не говоря уж о том, какое оскорбление я нанесу гуманным больничным правилам, наводя страх на госпитализированного Велосираптора.
Впрочем, пока об этом беспокоиться нечего: кровати окружены свисающими занавесками, так что взгляд мой натыкается лишь на пару тонких белых полотнищ, лениво колышущихся от потолочного вентилятора, словно флаги сдавшейся крепости. Открытый стенной шкаф демонстрирует два одеяния на вешалках – пару незаполненных человечьих тел, склонившихся к дезинфицированному полу.
– Мистер Берк? – пробую я позвать.
Нет ответа.
– Мистер Берк?
– Он спит, – доносится слева голос столь флегматичный, что, похоже, владелец его совершенно одурманен лекарствами.
На цыпочках я захожу в палату и крадусь к занавешенной больничной кровати. Маленький силуэт за занавеской – мистер Суарес, я полагаю, – хрипит, словно старый «Шеви В-8», пытаясь повернуться.
– Не знаете, когда он проснется? – спрашиваю я. С половины Берка не слышно ни звука. Ни вздоха, ни храпа.
– Кто проснется?
– Мистер Берк. Когда он обычно просыпается?
– Шоколад есть?
Разумеется, у меня нет шоколада.
– Конечно, есть.
Тень за занавеской кашляет и приподнимается в постели:
– Давайте сюда. Вы отдергиваете занавеску, даете мне шоколад, мы беседуем.
Я не могу вспомнить ни одного динозавра, которому бы нравился шоколад. Наши вкусовые луковицы не способны ощутить богатую структуру столь беспорядочно организованного лакомства, и хотя со временем мы научились глотать всевозможные жирные субстанции, плоды рожкового дерева и его ближайших родственников никогда не занимали высокого места в списке наших естественных предпочтений. С другой стороны, иные дины готовы жрать все подряд. Подозревая, что откроется передо мной (господи, надеюсь, я ошибаюсь), я нерешительно отдергиваю занавеску…
Суарес оказывается Компи. Я так и знал. И теперь мне предстоит общение с этой тварью. Это может затянуться на добрые шесть или семь часов.
– Ну? – вопрошает он, медленно разводя иссохшими слабенькими лапками. – Где шоколад?
Суарес безобразнее большинства виденных мною Компи, но это, возможно, результат болезни, которую он умудрился подхватить. Шкура его беспорядочно испещрена зелеными и желтыми пятнами, и я не могу решить, лучше ли это обычного навозного окраса его вида. Гибкий клюв усеян язвами, маленькими гнойными отметинами, вызывающими в памяти старую изъеденную молью одежду, что чахнет в моем чулане. А голос его – этот голос! – точно как у водителя, оттащившего мою машину, только с легкой примесью веселящего газа.
– Ну, где шоколад? – скрежещет он, и я сдерживаю порыв удавить обладателя этих голосовых связок его же подушкой. Это было бы слишком просто.
– Шоколад потом, – сообщаю я, отодвигаясь от кровати. – Сначала расскажите мне о Берке.
– Сначала шоколад.
– Сначала говорить.
Компи капризничает. Я стою на своем. Он снова капризничает. Я настаиваю. Он колотит слабенькими кулачками по поручням кровати, а я широко зеваю, демонстрируя превосходную гигиену полости рта.
– Ладно, – сдается Компи. – Что вы хотите знать?
– Когда просыпается Берк?
– Он не просыпается.
– Я понимаю, что сейчас он не просыпается. Я имею в виду, как долго он обычно спит?
– Он всегда спит.
Хватит с меня. Я лезу в карман и делаю вид, будто ухватил нечто размером со «Сникерс». Показывая Суаресу руку (пустую), я пожимаю плечами:
– Похоже, ты не получишь свой шоколад.
Господи, иногда приходится вести себя с этими тупицами, будто с малыми детьми.
– Нет-нет-нет-нет! – пронзительно верещит он все громче, доходя до таких высот, что и не снились величайшему из кастратов-контратеноров. Должно быть, по всей округе стаканы полопались.
Как только мои барабанные перепонки наглухо затворяют ставни, я наклоняюсь к кровати Берка и приглядываюсь. Ничего. Ни малейшего движения. И это после столь выдающейся какофонии… что ж, возможно, он действительно не просыпается.
– Ты хочешь сказать, что Берк в коме? – оборачиваюсь я к Суаресу.
– Ну. Кома. Кома. Шоколад?
Вот дьявол… Почему же Дан не упомянул об этом в клубе?
– Шоколад?
Уже нимало не беспокоясь, что разбужу свидетеля, я заглядываю за занавеску Донована Берка. Опрометчивый шаг. Меня окутывает дух человечьего праздника Благодарения, состоящий из тяжелых запахов копченого окорока и жареной индейки. Затем я вижу пропитанные спекшейся кровью повязки, за которыми плоть, истерзанная пламенем, – язвы, раны, сочится гной, похожий на заварной крем; я глаз не могу оторвать от обуглившейся шелухи, покрывшей бедного Раптора, столь сходного со мной размерами и статью.
Через несколько минут я прихожу в себя; коленки у меня подгибаются, руки дрожат. Все же я как-то умудряюсь удержаться на ногах да еще задернуть занавеску. Теперь за нею всего лишь неподвижная блеклая тень, которая может быть, а может и не быть изуродованным коматозным телом Донована Берка. И хотя я бесконечно счастлив оттого, что перед глазами у меня снова чистая белая кисея, все же ловлю себя на извращенном желании разодрать ее и вновь погрузиться в созерцание – как будто впитывая взглядом результаты столь ужасной катастрофы, я смогу отвести ее от себя самого. Однако настойчивый вой Суареса обрывает мои фантазии.
– Шоколад!
– Говорит… говорит он когда-нибудь? – спрашиваю я.
– А, да, бывает – говорит, – отзывается Компи. – Очень громко. Громко-прегромко.
Выходит, это не кома. Я решаю не посвящать Суареса в медицинские тонкости.
– Бывает, что говорит… что именно он говорит? – меньше всего мне хочется в результате этой авантюры начать говорить, как Компи.
– Ну… это… имена зовет. Он зовет: «Джудит, Джудит» и стонет потом. Очень громко.
– Джудит?
– А еще он зовет Джей Си!
– Джей Си? Инициалы?
– Джудит, Джудит! – хохочет Суарес, брызгая слюной на простыни. – Джей Си! Джудит!
Я провожу рукой по волосам – жест, который подхватил еще мальчишкой, когда учился вести себя, как подобает настоящему человеку. Сей невербальный сигнал предназначен выражать отчаяние или что-то в этом роде, как мне объясняли тогда, и впоследствии я так и не смог от него отделаться.
– Что еще он говорит? Продолжай.
– Маму, бывает, зовет, – будто величайшую из тайн выдавливает из себя Суарес, – а другой раз как заладит: «Джудит! Джудит!»
Теперь, полагаю, самое время все это записать. Я начинаю страницу словами «зовет Джудит» – хотя бы потому, что Компи никак не может заткнуться и продолжает выкрикивать это имя. Вторая запись – «Джей Си», «мама» – третья. Прости, мама.
– К нему еще кто-нибудь приходил?
– Ко мне приходили! – взвизгивает Суарес и приступает к демонстрации целой кучи фотографий девять на двенадцать, валяющихся на его тумбочке. Среди них и вполне оправданные изображения других Компи, маленьких жилистых созданий, явно состоящих в родстве с мистером Фелипе Суаресом, но есть и другие, чуть более подозрительные – моментальные снимки привлекательных Стегозавров и Бронтов – скорей всего, окантованные фотографии моделей, извлеченные из рамок.
– Просто очаровательно, – причмокиваю я. – Очень мило. – Я закрываю глаза и… да, так и есть, новый приступ мигрени захлестывает мозги. Я глубоко вздыхаю и медленно говорю: – Я хочу знать… были ли у него… у мистера Берка… Раптора, лежащего в той кровати… какие-нибудь посетители.
– Э-э… – часто-часто моргает Суарес. – Э-э-э…
– Ты понял?
– Э-э-э… Да. Да.
– Да, у него были посетители, или да, ты понял?
– Да – посетители. Один. Один посетитель.
Наконец-то.
– Это был родственник? Приятель?
Суарес склоняет голову набок, словно пес, ожидающий, когда же ты наконец кинешь эту чертову палку, и клюв его изгибается в ухмылке.
– Кто это был? Ты слышал имя?
– Джудит! – вопит он и взрывается хохотом. – Джудит, Джудит, Джудит!
Я шарахаюсь от Суареса, в ушах звенит. С Компи всегда так – чертову уйму времени тратишь, пытаясь добиться ответа, а в результате остаешься ни с чем. Подумываю, не попросить ли порыться в записях о посетителях Берка мою новую подружку-медсестру – ее зовут Рита, и она Аллозавр, не хухры-мухры! Уверен, для меня она сделает это, несмотря на весьма спорную законность такого поступка, однако не хочется навлекать на нее неприятности. Во всяком случае, пока, в мое отсутствие и на трезвую голову.
Однако, проходя мимо, я слегка ей киваю, мол, увидимся позже, а она в ответ подмигивает.
– Возможно, вам следует удалить шоколад из диеты мистера Суареса, – советую я, выпуская остатки злости на Компи, нарушившего своей бестолковостью присущую мне нерасположенность к причинению страданий немощным и убогим. – Он явно превысил норму. – И я, пятясь, захожу в лифт.
Рита прикусывает нижнюю губу – ах господи, она это умеет, я просто схожу с ума, глядя на эту куколку, – и говорит:
– Это предписание врача?
– Более того, – отзываюсь я. – Это предписание Винсента.
Двери сходятся, и я поздравляю себя с тем, какая же я ловкая рептилия.
Снова оказавшись в конторе, я нахожу себе отличную работенку: крою по телефону Дана, почему не сообщил мне, в каком прискорбном состоянии находится Берк, на которого я весь день угробил; однако мысли мои далеко. Вопреки моим смутным подозрениям, пожар в «Эволюция-клубе», как бы трагичен он ни был, имеет все признаки несчастного случая, так что я вполне готов составить отчет, получить у Тейтельбаума свою тысячу баксов и наконец завалиться спать.
– Если тебе от этого легче станет, – говорит Дан, – я получил кое-какие сведения о парне. Просто записи полистал. Могу сбросить на факс.
– Что-нибудь интересное?
– Дата рождения, послужной список и так далее. Нет, ничего интересного.
– Все-таки пришли, – говорю я. – Осчастливлю клиента.
За те две минуты, что уйдут на изучение факса, Тейтельбаум сможет приписать к счету страховой компании лишние десять минут: дневной тариф отталкивается от среднестатистических норм, и гонорар взлетает до небес.
Вскоре из факса вылезают шесть из восемнадцати оставшихся у меня листов бумаги. За неплатежи изъяли большую часть моей мебели, в том числе столы, шкафы, жалюзи, но одна телефонная линия и факсовый аппарат у меня все же остались, напоминая о тех днях, когда я за все платил звонкой монетой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40