Я бы бросился на помощь, я бы действительно бросился, но, желая удостовериться, что Джейси и Валлардо целы и невредимы, оборачиваюсь и застываю, не в состоянии отвести глаз от длинных трещин, ползущих по всему резервуару, увеличивающихся, выбрасывающих все новые и новые ветви. Вода сочится, вода напирает, стекло прогибается, и прежде чем я успеваю скомандовать ногам: «Бегите, глупые, спасайтесь!», стены раскалываются, настежь отворяя шлюзы.
Я хотел поплавать; теперь у меня есть такая возможность. Гленда, Джудит, Валлардо, Джейси, новорожденный, лаборатория – все исчезает под низвергающейся толщей, и привинченные к полу столы превращаются в искусственные рифы этого новоиспеченного океана. Я борюсь с волной, меня затягивает под воду, воздух бурлит в легких и рвется наружу. Я пытаюсь выплыть… и врезаюсь головой в пол. Ложное направление. Я плыву в другую сторону и вскоре вырываюсь на воздух, жадно глотая кислород.
Накатившая вторая волна заливает мой разинутый рот. Я давлюсь и снова ухожу под воду, лихорадочно ища поблизости опору. Как говорят – в третий раз не выплывешь? Тогда мне больше не стоит. Ценой неимоверных усилий я изгибаю хвост и опять вылетаю на поверхность, едва избежав столкновения с очередной волной. Осколки скорлупы проносятся мимо меня, словно обломки кораблекрушения, и я сопротивляюсь новому валу, тянущему меня к смерти.
Дверь в лабораторию открыта, и вода, закрутившись в водовороте, устремляется в коридор. Меня несет к этой опасной зоне, но я бьюсь, как лосось, идущий на нерест против течения, и хватаюсь за все, что попадается. Кажется, на другом конце лаборатории я вижу конечности, молотящие по воде точно так же, как мои собственные, но жалящая пелена на глазах не дает рассмотреть ни форму, ни цвет.
– Гленда! – кричу я, и клокочущая в горле вода превращает мой зов в «Бленда!», но ответа не получаю. Ничего не выходит и с «Блейби», и с «Бабларбо», и с «Блудибт». Ухватившись за ручку бунзеновской горелки, я удерживаюсь на одном месте и жду, пока стихнет шторм, тратя все силы на то, чтобы голова оставалась над водой.
Со временем основная масса воды вытекает из лаборатории, и я стою по колено в смеси жидкости, битого стекла и осколков скорлупы.
– Есть кто-нибудь здесь? – пытаюсь я позвать, но с удивлением обнаруживаю, что не издаю ни звука. В горле скопилась вода. Кажется, я не дышал больше минуты.
Встревоженный тем, что не заметил этого раньше, я перегибаюсь через разбитый стул и испытываю на себе метод Хаймлиха. Используя этот метод, дины должны нажимать на живот значительно выше, чем люди, но я учил это давным-давно и не слишком прилежно – лучше не спрашивайте. Струя выстреливает из меня на добрые четыре фута, добавив в лужи еще несколько миллилитров, и я снова могу вдохнуть полной грудью прекрасный спертый воздух.
– Есть кто-нибудь здесь? – пробую я вторично. Мой голос слабее, чем хотелось бы, но, по крайней мере, слышен. Никакого ответа, если не считать шипения закороченных динамиков. Хорошо, что они установлены высоко на стене, так что искры не попадают в этот новый аквапарк, иначе я бы засиял, как новогодняя елка в Рокфеллеровском центре.
Стараясь избегать участков повышенной опасности, я тяжело шагаю из лаборатории в сырые больничные вестибюли, тщательно очищенные наводнением; стремительный поток смыл всю грязь со стен. На ходу я выкрикиваю имена и, осмотрев несколько пустых комнат, уже начинаю переживать, что я единственный, кто остался в живых, как вдруг слышу свое имя, донесшееся из параллельного коридора. Я кидаюсь на голос… и вижу Гленду, лежащую в натекшей с нее луже, улыбающуюся мне, с трудом переводящую дыхание; на клюве ее капельки воды вперемешку с кровью.
Джудит Макбрайд тоже здесь, лежит на ветхом дубовом письменном столе, обмякшая и бездыханная. Руки ее вывернуты, ноги изогнуты под невероятным углом, голова повернута так, что лица я не вижу.
– Это поток ее так? – спрашиваю я.
– Это я ее так, – отвечает Гленда, поднимается, подходит к Джудит и поворачивает ко мне голову вдовы. На ее горле ясно видны три огромные раны от укусов, а почти всю кровь смыло за последние несколько минут. Уверен, ей было не слишком больно и все кончилось в одно мгновение.
– Она знала, Винсент. Сука должна была умереть.
– Ты поступила правильно, – пытаюсь я избавить Гленду от угрызений совести. Убить кого-то, пусть даже человека, дело нелегкое, ни для ума, ни для сердца. Несмотря на нынешнюю беспечность, Гленде нелегко будет заснуть в ближайшее время. – Пойдем, – похлопываю я ее по спине. – Поможешь мне искать остальных.
До поздней ночи мы обшариваем здание, не оставляя без внимания ни одной комнаты, заглядывая под каждый стол, в каждую мензурку. Клиника невероятно велика, гигантский муравейник проходов и сводчатых комнат, вода разнесла повсюду мертвых уродцев – даже те, которых Гленда оставила в живых, погибли в потоке.
В час ночи мы обнаруживаем Валлардо; его шкура побагровела, тело под тяжестью вод раздулось и опухло. Он как-то попал в кладовку и не смог выбраться оттуда. Возможно, виной тому его тучность или бесполезный слабенький хвост. Как бы то ни было, он мертв, и обсуждать тут больше нечего.
Рот у него забит мусором – яичным желтком, скорлупой, последом, – и мы извлекаем все это, дабы упростить ситуацию для посторонних. Зачем смущать их, заставляя разбираться во всем, здесь произошедшем? На первое время и так хватит, а потом неизбежное расследование Совета отыщет здесь столько грязи, что ее хватит на десять тех резервуаров. Мы оттаскиваем тело Валлардо в комнату, где осталась Джудит Макбрайд, и кладем их бок о бок. Из чистого альтруизма: команде чистильщиков будет куда проще, если все трупы окажутся в одном месте.
Два часа ночи, три, четыре. Мы с Глендой уже обыскали весь дом сверху донизу.
– Давай разойдемся и попробуем еще, – предлагаю я, и Гленда не настолько глупа, чтобы спорить.
Джейси и ее ребенка нигде нет. Я не отчаиваюсь. Я не переживаю. Я просто делаю свою работу. У меня першит в горле.
До рассвета мы успеваем трижды осмотреть здание, и я окончательно замыкаюсь в себе. Я так хочу. Это единственный способ заглушить боль.
После того как мы высыпаем на труп Валлардо содержимое дезинтеграционного мешочка, а затем точно так же поступаем с Джудит, хотя она на самом деле никогда не была дином, Гленда убеждает меня, что раз мы до сих пор не нашли Джейси, то не найдем ее здесь никогда. Уверен, она ждет, что я начну спорить, настаивать, заставлять ее продолжить поиски, но я ничего такого не делаю. Я соглашаюсь с ней хотя бы потому, что в глубине души давно признал ее правоту. Если Джейси здесь нет, значит, ее здесь нет. Сейчас я не в состоянии думать о том, что из этого следует; я не желаю об этом думать.
– Должно быть, ей удалось. – Слова Гленды звучат мягко, разумно, покровительственно. Чудеса, она не ругается – наверное, поток промыл ей глотку, – но я едва отмечаю эту победу хороших манер.
– Да, – киваю я. Надеюсь, она права.
– Возможно, она убежала и вернулась домой. Можешь попробовать отыскать ее там.
– Да, – киваю я. Я знаю, что это не так. Джейси скрылась из города, из страны, из этого мира, почем я знаю. Я никогда больше не увижу Джейси Холден.
– Пойдем-ка, – говорит Гленда, и я позволяю ей напялить на меня человечью оболочку, затем взять под руку и вывести из комнаты и клиники на светлые улицы Бронкса в хлопотливое осеннее утро. Солнце играет на брошенных машинах и разбитых светофорах, озаряя все своим великолепием.
– Смотри, Винсент, – Гленда ведет меня по дороге, стараясь бодро подпрыгивать на каждом шагу и даже шаркать, будто весело скользя по асфальту, – сегодня утром даже Бронкс полон надежды.
Эпилог
Прошел год, и частное детективное агентство Ватсона и Рубио стало частным детективным агентством Рубио и Ветцель. Мне потребовалось на это несколько месяцев, но в конце концов я позволил убрать имя Эрни с витрины оставив табличку на двери в бывший его кабинет. Каждый день я смотрю на нее. Мы с Глендой неуклонно карабкаемся к вершинам нашего ремесла, так что приходится работать сверхурочно, чтобы справиться со всеми возложенными на нас делами. На самом деле, мы теперь вынуждены отклонять иные предложения, но всякий раз, когда мы говорим «нет, спасибо», я будто ощущаю голодные спазмы, напоминающие о тех временах, когда в холодильнике у меня не было ничего, кроме завалящего помидора и запаса базилика.
Что касается базилика и его нечестивых собратьев, то я регулярно посещаю собрания Анонимных травоголиков, и мой тамошний наставник, Аллозавр, прежде торчавший от молотых семян сельдерея с солью, – бейсболист, играющий – подумать только – за «Доджерс», так что для меня всегда оставлены бесплатные места прямо за отбивающим. Прошло двести тринадцать дней с тех пор, как я последний раз пробовал травку, так что на этой неделе должен получить вторую золотую медаль. Невеликие цели, маленькие шажки, но это путь к нормальной жизни.
Так называемое расследование Советом дела Макбрайдов/Валлардо/Берка/Холден было прекращено по указанию незримых воротил, стремящихся избежать глобальной катастрофы, а я не собирался ради этого дерьма вторично рисковать своей потрепанной шкурой. Главное опасение состояло в том, что общество динов окажется неспособным правильно осознать происшедшее – и прежде всего тот факт, что некто чужой смог подняться на такую высокую ступень нашей иерархической лестницы, – а потому не исключены мятежи, самоубийства и даже обвал фондовой биржи. Как бы то ни было, мои отношения с Национальным Советом по поводу этого дела оказались весьма скоротечными; пришлось только дважды сгонять в Кливленд, чтобы запротоколировать мои показания.
Похороны Дана, состоявшиеся только через несколько дней после того, как я вернулся из Нью-Йорка, были просто великолепны; попрощаться с ним пришли все его дружки-полицейские. На поминках мы ели мороженое и чипсы «Читос». Я, по целому ряду вышеуказанных причин, в основном переживал собственные невзгоды, так что вряд ли мог сказать что-либо утешительное прочим гостям, зато они, сидя рядом, несомненно, оказали мне поддержку.
Тейтельбаум, узнав подробности о моем пребывании в Нью-Йорке, вычеркнул меня из черного списка и теперь с неохотой поручает нам часть своей работы. Он продолжает выкручивать мне яйца и, если на то пошло, только увеличил размер своей крутилки. Наверное, секретарша Кэти привезла ему новую из Франкфурта. Его общественная реакция на мои осложнения в деле Макбрайда состояла в удержании двухнедельной оплаты в связи с выходом за рамки порученной работы, а затем выплаты этих денег в качестве премии за прославление «ТруТел». Давайте поаплодируем – он умеет воду в ступе толочь.
Я купил новую машину, арест на квартиру отозван, и денег на черный день в банке достаточно, но все же я каждый вечер возвращаюсь домой, сажусь перед телевизором, ем разогретые остатки вчерашних остатков и читаю почту.
Счет за воду и электричество. Счет за кабель. Письмо от приятеля из Орегона: спрашивает, получил ли я его последнее письмо. Предложение от «МастерКарт», огромный кредит: все, что от меня требуется, это подписаться на указанном месте. Еще одно письмо, на этот раз от старой клиентки: жалуется, что не может до меня дозвониться, так как я чертовски занят, а потому просит, чтобы я позвонил ей сам, у нее есть для меня дело – что-то насчет прав на воду и водоемы Лос-Анджелеса и окрестностей. И яркая открытка, насыщенные цвета которой выделяют ее из груды корреспонденции, захватывая мое внимание. На фотографии общий план безмятежного пляжа с мягким, шелковистым песком, чистейшей голубизны океан и под стать ему небо. Затейливые желтые буквы, рельефно вытесненные наверху, гласят: «Привет из Коста-Рики». Я переворачиваю открытку.
На обороте не написано ничего, если не считать моего имени и адреса, сердечко вместо точки над «i». Там, где должно быть сообщение, какие-то странные чернильные значки – три вертикальные полосы, аккуратно огибающие пять маленьких полосок, заканчивающихся чем-то вроде смазанных отпечатков пальцев. Я нюхаю открытку, плотно прижав ее к носу, и мне кажется, будто я улавливаю запах песка, прибоя, крепкий аромат сосны в свежести осеннего утра.
Взгляд мой падает на высокое зеркало в прихожей. Я без облачения и долго разглядываю свои зубы, шкуру, уши, нос, хвост, ноги. Все, что отличает меня почти от всех существ, населяющих эту планету.
Я выпускаю когти. Длинные, изогнутые, втягивающиеся.
Это отпечатки когтей на открытке, когтей вместе с недоразвитыми человеческими пальцами. Теперь это совершенно для меня очевидно: когти окунули в чернила и прижали их к плотной бумаге. Один отпечаток взрослого, другой младенца. Больше ничего, ни единого слова, но больше мне ничего и не нужно.
Я швыряю объедки в мусорное ведро, выключаю телевизор и направляюсь в спальню, не в состоянии удержаться от улыбки.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40