«Ну и долбанусь… Ну и под расчет!»
– И… под расчет! – выкрикнул он, поглощаемый городом, укрытый им, растворенный, ушедший…
А после вспыхнул свет. Теплый, несказанно ласковый, несший любовь и надежду.
И был в нем шелест молодой чистой листвы, и плеск живых прозрачных вод, и благое отдохновение…
Усталость истерзанных земными грехами и заботами душ… Она ощутилась внезапным тяжким грузом, и смехотворной нелепицей показалась суета далекой, глупой повседневности…
И все они, не колеблясь, шагнули в свет.
В нем исчез Градов, сжав на прощание руку Ракитина, а Александр, продвигаясь вперед, за ним, почувствовал вдруг мягкую, но настойчиво отталкивающую его преграду.
Он продолжал упорное свое движение, но свет отступал, а затем в сознании Ракитина как бы услышались увещевающие голоса тех, кто обитал за искрящейся волшебной пеленой, кануть в которую он жаждал истово, истомленный страстным желанием приобщения к этому родному, любимому миру, таившемуся в глубинах света, миру, внезапно и интуитивно им узнанному, будто дом из полузабытого прекрасного детства, возвращение в который было единственно необходимым, спасительным и отрадным.
Но вдруг свет исчез.
Последние тени исчезающих миров переплелись в вензеле странной печати, утвердившейся на миг и тут же истаявшей в полумраке каменного мешка, и Ракитин понял, что этот вход в миры заперт… Навсегда.
Он потерянно оглянулся. Рядом с ним стояли Астатти и Власов.
– Нас не взяли, – с потерянной усмешкой произнес Николай, тяжело и неуклюже опускаясь на землю.
– Мы еще не сдали до конца свой земной экзамен, – откликнулся Пол.
– Но зато теперь точно знаем, насколько он важен, – произнес Ракитин.
– И как дальше жить?.. – рассеянно, ни к кому не обращаясь, промолвил Власов. Встал, вытащил пистолет, со снисходительной улыбкой взглянув на оружие, сунул его обратно в заплечную кобуру. – Ну, братцы, пойдем… – сказал устало. – Крутиться дальше.
– И все-таки… как же дальше жить? – повторил за ним Ракитин.
– Тебя тактический аспект интересует?
– Хотя бы…
– Ну, придется мне отдуваться перед начальством, – хмыкнул Николай. – Чего-то сочинять. Тебя выгораживать, его… – кивнул на Астатти. – Но я придумаю историю, не беспокойся. Скажем, по случайности или же по злому умыслу умыкнул ты носители информации с каких-нибудь американских спутников, зондирующих недра… А касалась информация залежей редких металлов, кимберлитовых трубок… Проконсультируюсь, в общем. Для достоверности деталей. Вот и заварилась кутерьма, вот и попёрся ты на Памир к золотым жилам… Да только ни хрена не нашел. Ну, а тех двоих спишем… Горы, стихия, бандиты… Такая вот версия. Так что садитесь, пожалуй, в самолет и дуйте в Ташкент. А оттуда – хотя бы и в Америку…
– Я готов брать тебя с собой, Алекс, – произнес Астатти.
– Может, позже, – ответил Ракитин. – Но сначала мне надо в Москву. Надо!
– Ну и дурак, – сказал Власов. – Найдешь еще себе приключений на жопу…
– С вашей гэбэшной помощью?
– Я за свое начальство ручаться не могу, Саша. У нас там люди определенные, в начальстве этом. С бетонными мозгами. Рассчитанными на точное и неукоснительное передвижение мысленной массы по руслам извилин. Масса небольшая, извилины глубокие, из берегов ничего не выходит. Так, бывают отдельные брызги… Но – редко. Да ты и сам знаешь…
– Вот и итог твоей охоты, – невпопад произнес Ракитин. – За нами, путниками-странниками…
– Да все мы… блуждаем! – неопределенно откликнулся сквозь стиснутые зубы Николай.
Они спустились вниз, на уступ, тут же услышав знакомый шум двигателей вертолета, вновь взмывшего над плато.
Шум приблизился, «вертушка» зависла над ними, Ракитин ухватил волочащуюся по подножию скалы лестницу и начал взбираться вверх. Ухватившись за поручень, подтянулся и кулем повалился на вибрирующий пол кабины.
– Ну и как понимать эти шуточки, мать твою?! – донесся с хриплой яростью в голосе справедливый вопрос пилота.
– Прости, брат… – Александр, не вставая с пола, привалился спиной к стенке. – Так было надо. Очень надо. Но объяснить ничего не могу.
– Где остальные? – вопросил летчик злобно, не поворачивая головы.
– Двух уже не будет, – сказал Ракитин.
– И вообще… их не было, понял?! – выдохнул поднявшийся в кабину Власов, протянувший руку взбиравшемуся следом за ним Астатти.
– Дела… – Пилот пристально посмотрел на Николая, но тут, словно увидев в его глазах нечто отрицающее все дальнейшие расспросы, угрюмо произнес: – И… как теперь?
– На базу, отстрелялись! – сказал Николай.
– Ну, наконец-то!
– Слушай, – тронул Ракитин за плечо пилота. – Ты говорил, что вечером летишь к майору Поливанову?
– Ну.
– Он мне тоже нужен.
– Да? Ну так к нему я готов стрекотать хоть сейчас. Лишь бы тебя не видеть больше, шизика… Да и вообще всех вас! Да, вот что… – Он помедлил. – Мы никуда не летали, ясно? По нам стреляли, пуля повредила маслопровод, пришлось садиться и ремонтироваться. Мне лишних объяснений с начальством тоже не надо… А на счет Поливанова… сам с ним объясняйся. Кто ты такой, откуда возник вообще…
– Будет сделано, – кивнул Ракитин. – Как бы вот с Рудольфом еще отношения выяснить… Бинокль к тому же его у меня…
– Давай сюда бинокль, – отозвался Власов. – Все передам, все растолкую… – Угрюмо вздохнул. – Завтра Мартынова в цинке отправлять…
«Вертушка», миновав скалы и вечные снега диких гор, уже летела над их пологими, подернутыми робкой весенней травкой отрогами с глинистыми, раскисшими под солнцем подножиями.

Поливанов – крепенький толстячок с маленькими голубенькими глазками, колюче и недоверчиво взиравшими на мир, приглаживая рыжеватые волосы, плохо скрывающие наметившуюся лысину, равнодушно выслушал историю Ракитина о его принудительном парашютном прыжке на пути в Душанбе.
– Ну… бывает, – произнес равнодушно, избегая смотреть на собеседника. – И… теперь что?
– Я забыл про этот прыжок, – сказал Александр со значением. – И ныне у меня единственная просьба: помогите добраться до Москвы. Обещаю передать вашему начальству искреннюю благодарность за вашу поддержку.
– Забыл, значит?
– О чем вы?
Выпуклым ногтем с черной окаемкой Поливанов почесал в раздумье пухлую, плохо выбритую щеку. Сказал:
– Борт со спецназом идет на Москву через час. Уст роит?

И через час Ракитин, прильнув к иллюминатору, смотрел вниз, где вновь необъятно и мертво простирался знакомый горный ландшафт, но уже иной, отдаленный высотою полета над ним, утративший пугающую свою мощь и всесилие, как упустивший птицу из рук великан.
В московском военном аэропорту Ракитина, не имевшего надлежащих отметок в паспорте, уже собирались задержать для уточнения личности, но тут пришел на подмогу мерзавец Марс, на счастье оказавшийся на месте исполнения своих странных служебных обязанностей.
– Надеюсь, без обид? – спросил он Александра, без затруднений проводя его через пограничный кордон.
– Без обид, без обид, – отмахнулся тот.
– Летайте Аэрофлотом, – высказался Марс на прощание. – Надежнее.
С территории аэропорта Ракитин вышел в ночь унылого, тревожного перелеска.
Ивняк, изломанные силуэты голых деревьев, мглистое, беззвездное небо.
Слепо вглядевшись в темноту, различил вытоптанную тропу, круто сбегающую вниз, к ложбине железной дороги с ажурными чучелами ее мачт и извилистым, стылым сиянием рельсов.
До рези в веках зажмурил глаза. Вновь раскрыл их. Никого. Застонал сквозь зубы. Он знал: одиночество – тяжело, но не знал, что так больно.
Равнодушная ночь, равнодушное небо и земля. И только ель на пустоши обрыва, страстно раскинутые на ветру ветви ее – обреченное дерево, вот и все, что пронзительно близко сейчас, но тоже безмолвно и тоже бессмысленно.
Достав из кармана деньги, медленно побрел к станционной кассе, наступая на пятки своей долговязой тени, взял бумажку билета из чьей-то руки, мелькнувшей в норке-оконце; стекли в ладонь серебряшки сдачи вперемешку с блеклыми, как прелые листья, мелкими купюрками.
Чувство чего-то знакомого и некогда пережитого вдруг посетило его – бездумно и монотонно покачивающегося на краю платформы. Ответ и разгадка этому чувству, казалось, уже находились, но тут же и ускользали, как зыбкое движение тени, сгинувшей среди пыльно-ржавой щебенки, присыпавшей шпалы, обрывков газет, битого бутылочного стекла, окурков и фантиков.
И вдруг – вспомнил: Люда. Давний беспутный вечер, электричка, женщина в пустом вагоне, нетрезвая обида на ее косой взгляд… А вот и электричка. Точно такая же. Только нет там Люды.
И вагон пуст уже безжалостно и навсегда.
Он вошел в его желтый качающийся полумрак, сел в угол скамьи, понуро свесив руки с колен.
Бетонный сарайчик станции с лампой над входом, зависшей как капля в клюве кронштейна, поплыл мимо, размытый нимб его стерла воцарившаяся за стеклом чернота.
Все кончилось. Ракитин замер, унимая лихорадку отчаяния. Потом встал, высунулся в раскрытую фрамугу, щуря глаза от ветра.
Электричка, изогнувшись на повороте, несла сквозь ночь пустые квадраты своих окон, серенько высвечивающие придорожную глушь.
Он задохнулся от бьющего в лицо воздуха, несшего запахи хвои и молодой листвы, не стаявшего еще снега на откосах – запахи весны и жизни. Они не радовали его. Они предназначались другим – тем, кто смел надеяться на счастье и кому не грозило ни одиночество, ни пустота. Кому можно было лишь позавидовать с безучастием.
Вот он и понял Градова… И отвернулся от окна – с раздражением и поспешностью и затаил дыхание, осев на скамью. А затем осознал, что это каприз и обида глупца. Ошибка. Ибо еще предстоит жить. И нет иного выбора для него.
Он опять мчался в неизвестность, мыкания и тоску, но был обязан принять все так, как есть. И как будет.
Громыхнули вагонные стыки, стих дребезг и гул, раскрылись, словно навек, двери.
Вокзал. Каменные его хоромы с незадачливой выспренностью лепных вензелей, колоннад, нежилой высотой сводов, духом суеты сует и властвующего над ним порока. Ровно, по-ночному, залитый светом коридор, уходящий под землю.
Он шел по нему, в отчуждении возвращения сюда, в обыденность, неузнаваемо, болезненно странную, будто околдованную, и тайны были вокруг.
Девушка с разметанными волосами, бегущая навстречу, куда-то спешащая, незрячий взгляд ее, устремленный мимо этого мира, в сокровенное; глухая дверь в выложенной изразцами стене, над ней – красный крест в белом выпуклом круге на синей стеклянной доске; терпеливая согбенность старухи-уборщицы, сметающей лимонные, не успевшие набрякнуть влажной чернотой грязи опилки; обвисший халат, неуклюжие боты, резиновые перчатки, сизые вены на коричневых, натруженных руках…
Тайны.
Огни редких машин, силуэты людей, размытый свет фонарей над сонными улицами.
Ракитин остановился. Ему ясно представилось, как он входит в квартиру, отворяет дверь комнаты, и вот перед ним – женщина, дремлющая в кресле, за книгой, в ожидании его. Люда. Она вскинет глаза растерянно и скажет:
– Надо же… Заснула. Привет, Санечка. Где скитался?
Он провел пальцами над косяком двери, отыскав втиснутый в трещину «аварийный» ключ.
Свет на кухне горел, и там кто-то был, но он сразу прошел в комнату.
Тяжелый запах покинутого жилья. Паутина и пыль. Никого.
Развернувшись, отправился на кухню.
Сосед Юра, сидя на табурете, без аппетита пил чай, покуривая.
– О-оу! – узрев Александра, протянул в удивленном приветствии. – Кого… наблюдаем? Где колобродил?
– Командировка…
– Не причесывай лысого, ты ж без чемодануса… – Юра хитро прищурился. – Вариант… да?
На лице Юры виднелись отчетливые следы побоев.
– Как тут?.. – спросил Ракитин, неловко осматриваясь.
– По-черному, Сань, – вздохнул Юра, озабоченно помрачнев. – Как у графина у меня. Кто угодно за глотку берет, кто угодно вверх жопой запрокидывает… Влип я. Суд завтра.
– Вот так да! – сказал Ракитин. – И во что же ты влип?
– Да на ровном месте! Со студентом тут одним скорешился, негр он. Мадагара… э-э…
– Мадагаскар.
– Точно, оттуда. А у него тоже кореш – карлик. Очкастый, без пенсне – никуда… Ну, выпили, а у негра, значит, билеты в театр пропадают… Ну и уговорили они меня. Какого, не пойму, хрена туда поперся? Эротический спектакль. Вообще ничего так… Ну, сидим на галерке, уже теплые… а карлик носом клюет, и пенсне у него бац – и в партер навернулось… Ну, а в перерыве пошли пенсне искать, а там осколки, затоптали, суки-кони… Ну мы ему бинокль взяли. Он с ним и ходил. В буфет забрел, позырил через бинокль, мне, говорит, сухенького двести грамм… Дали, хотя – так это… Ну, прикалывается карлик, думают… А он потом в сортир поперся. Ну, раскрыл дверь кабины-то и смотрит в бинокль. А там – мужик сидит на толчке. А карлик смотрит, значит. Ну мужик ему – хлобысть в лобешник, карлик с копыт. Мы видим – выползает из сортира с разбитой пачкой… Кто тебя, карлик? Он показал на одного, по-моему, не того… ну а я заведенный – и понеслось… Мы наваляли, нам навесили. Негру о черепушку бутыль с шампанским разбили, за новый корабль его, что ли, приняли? Ну, менты возникли в оконцовочке, без них не обходится. Арестовали, короче. Завели дело, к утру выпустили…
– Ну, может, и обойдется… – сказал Ракитин не смело.
– Хрен там! – произнес Юра с чувством. – Я из ментовки с похмела пришел, трясусь весь; синяки одеколоном протер и токмо стакашек налил, стою как матрос с ним на палубе, качаюсь, и – е-калэмэнэ! – тут… сверху, в потолок – хря-асть-тарарах! И такой во кусок штукатурки позорной… – Юра развел руки, – точно в портвейнус! Попадание, мля! Закусон прилетел! Весь аппетит прям… Чего думаешь? Соседка наверху, кошелка… Дети, говорит, танцами занимаются, ребеночки. Мамонты малолетние! Ну, слово за слово… – Взъерошив волосы, он снова присел на табурет. – В общем, оскорблять стала, поперла, как бульдозер на танк, и… я ей… Чуть. В голову. Синячок, экспертиза…
– М-да, – сказал Ракитин.
– Вот мы с тобой!.. – с подъемом проповедовал Юра. – Ну сцепимся бывало… и чего ж?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45