https://wodolei.ru/catalog/installation/Geberit/
Видимо, не понравилась принимающая сторона. Или не сошлись в чем-то…
– Куда скрылся?
Власов позволил себе тонкую усмешку.
– Ну-ну, – мгновенно смысл усмешки уразумев, наклонил голову Шурыгин. – Хорошо работаем, подполковник, я подумаю о твоей бараньей папахе, как в конторе раньше говаривали… А что с Гиеной этой?
– А вот насчет него я к вам и… Короче, с ним подготовлена встреча через нейтральных людей. Сегодня, в «Интуристе». Твердо беру Гиену за хвост. Будет скалиться – о землю ее… Его, вернее.
– Я думаю, – Шурыгин, не мигая, смотрел на опера, – мне будет полезно поприсутствовать… Детали расскажешь по дороге.
Он внезапно почувствовал некий азарт… Вялень-кий, еле шевельнувшийся под спудом усталости и умудренности, но все же – азарт. Тот, из прошлого. Яро и ярко краснознаменного. Когда в коридорах конторы еще скрипели портупеи и сапоги и твердые крылышки офицерских погон слегка топорщились на крепких плечах прирожденного опера Шурыгина, горделиво вышагивающего, расстегнув крючки воротничка кителя английской шерсти, с первым орденом на груди, по алым ковровым дорожкам Главстраха России… Да и только ли ее, матушки!
РАКИТИН
Утро теперь начиналось для Ракитина с телефонного звонка в справочную больницы, откуда неизменно сообщалось одно и то же – заученной, бесцветной интонацией: температура нормальная, состояние удовлетворительное. Он говорил «спасибо» и шел готовить завтрак.
Затем были служба, расспросы сочувствующих и любопытствующих, очереди в магазинах, визит к жене и – если не навещала Рита – одинокий вечер, посвященный мыслям о дне завтрашнем, копировавшем, как правило, прошедший.
Снились сны. В основном связанные с насущной проблемой восстановления автомобиля. Жена поправлялась, близилась дата отъезда в Испанию, оставалось последнее: найти относительно дешевого – по причине безденежья – мастера или же покупателя, способного предложить относительно приемлемую сумму за ком искореженного металла.
Таким образом, сны сочетали нечто среднее между фрагментами из рекламных проспектов продукции Волжского автозавода и извлечениями из пособий по ремонту данной продукции.
Но вдруг приснилась Люда.
Вошла, молча и странно посмотрела на него темными невидящими глазами, погрозила пальцем и сказала с иронической укоризной: «Не любишь ты меня, Ракитин, не любишь…»
Тут лицо ее внезапно переменилось и стало лицом Риты, только глаза остались теми же, с поволокой застойной, страдальческой черноты, но и они вдруг запали, превратившись в пустые глазницы. Ракитин отшатнулся, вскрикнув. А она рассмеялась его страху – нежно, рассыпчато – и пропала, оставив лишь этот смешок, звучавший все настойчивее и настойчивее – уже сухим треском электробудильника, стоявшего на стуле в изголовье.
Ракитин очнулся. Придавил клавишу, отключив звонок, и мотнул головой, стряхивая наваждение дурного сна. С минуту еще полежал, охваченный какой-то неприятной тревогой, но потом успокоился.
В приоткрытое окно летел солнечный свет ясного мартовского дня и молодое дыхание весны: запахи талого снега, влажной коры и первых почек.
Перегнувшись через край постели, он дотянулся до телефона, набрал номер больницы.
Безрадостная процедура утреннего звонка, ставшая своеобразным ритуалом, тяготила его своей обязательностью, но избегнуть ее он не мог: равнодушный голос, сообщавший об удовлетворительном состоянии и нормальной температуре, вселял жизненно необходимую уверенность, которой хватало как раз на сутки.
– Ракитина? – переспросили рассеянно, под шелест бумаг. – Так… Умерла. – И – охнули, осознав, видимо, оплошность ответа.
Скинув одеяло, он вскочил, опаленный горячечным жаром. Сердце зашлось, с трудом, упругими толчками выталкивая темный комок ужаса.
– Вы перепутали…
– Умерла. Ночью, – повторили обреченно и хмуро. – Ракитина Людмила Ивановна. Одиннадцатая палата. Приезжайте.
Он посмотрел по сторонам. Солнечные блики, разбросанно высветлявшие комнату, показались ему какой-то раздробленной, кощунственной улыбкой. Оторопело уставился на загодя приготовленный пакет с фруктами. Закрыл глаза. Захотелось завыть. Долго, в голос, отдав этому вою всего себя. Но только застонал, судорожно сжав кулаками виски.
После же начался сон. Сон наяву. Был там Семуш-кин, поддерживающий под локоть тестя – с искаженным, обезображенным мукой лицом, затравленно озиравшегося на дверь морга, но видящего не дверь, а то, что за ней, – цинковое корыто на чугунных ножках, где под простыней скульптурно и страшно угадывались очертания…
Затемненные стекла очков, золотистый колпачок авторучки в кармане халата – врач.
«Аневризма, врожденное нарушение развития сосуда, а тут – столкновение, удар… От чего умерла? Хм. Острое нарушение мозгового кровообращения. Впрочем, авария, может быть, ни при чем, фактор спорный…»
«Спорный! Спорный!» – истошно кричал кто-то в голове Ракитина.
Коридоры, казенный блеск дешевого линолеума, скользящие мимо тени людей, озабоченная интонация их невнятно бормочущих голосов…
Сон. И опять пробуждение – тяжкое, как похмелье; опять та же постель – так и не прибранная с того дня; утро иное – пасмурное, с летящим снежком, и не надо набирать заученный наизусть номер справочной. Конец одному обязательству, смененному последующими: звонками родственникам, хлопотами о похоронах…
Прошелся по комнате.
В тишине квартиры почудилась отпевная, заупокойная пустота, повсюду воцарившаяся и в мире, чью пеструю и осмысленную оболочку он прорвал, оказавшись под изнанкой, что, как изнанка ковра, отражала очевидно и скучно секреты и изъяны внешних узоров.
Жить не хотелось. Он понимал: это пройдет, это срыв, нервы, отчаяние, но пусто осознавать пустоту был не в силах.
Смерть, по стереотипу Средневековья являвшаяся в образе скелета-уродца с косой в мрачном одеянии, теперь представлялась иначе: призрачной девушкой, лукаво и снисходительно манящей к себе, обещавшей покой и вечный свет, а не мрак и утрату всего, и он все менее опасался ее вероломства и чаще засматривался на нее – зовущую в никуда.
Проглотил снотворное, поспешив провалиться в вязкое облако забвения, за которым, возможно, его ожидала она – пусть призрачная, но любимая и единственная.
Утро следующего дня встретил спокойно и отрешенно. Пустота начинала обретать неосознанную форму, несшую в себе таинственный, однако явный смысл, и он привыкал к ней, и смирялся, и даже подходил к постижению смутных ее закономерностей и основ.
Боль ушла внутрь, она уже не точила, ей было свое время и свой распорядок, и вновь обрел силу рефлекс действия – теперь, правда, чисто механический, но властно призывающий исполнить надлежащее.
У морга встретил родственников и сослуживцев Людмилы; уяснив, что нет тещи и сына, подошел к тестю.
– Светлана Петровна… не смогла, – откликнулся тот на невысказанный его вопрос, глядя мимо Ракитина. – А Володя… Пока решили не говорить.
– Я… во всем… – на злом коротком выдохе произнес Ракитин.
Тесть промолчал, пошел, ссутулясь, к двери морга, куда нехотя потянулись и остальные.
И вот ее лицо, вернее, копия лица – нечто правдиво подобное, но безнадежно иное, перевоплощенное для последней и неизбежной утраты – уже формальной…
Какая-то старательная ритуальная нелепость назойливо властвовала во всем происходящем, всюду находя уступчивую себе покорность: и в смущенной торопливости рук, сующих деньги, и во вздохах служительницы, ее бормотании, в батистовых оборках гроба, фальшивой пестроте бумажных соцветий, матерчатых белых тапочках – большего, чем следует, размера, натягиваемых на ступню – красивую, хрупкую ступню в золотистой паутинке капрона, – что единственно была чужеродна всей этой смерти, гробу, тапочкам, всей нелепости смерти. …Автобус выезжал на проспект. «В последний путь очередным рейсом», – без выражения подумал Ракитин, глядя вниз, на скользящие мимо крыши легковушек.
А смерти вроде и не было… Грязный солнечный город отвергал ее, празднуя освобождение от оков зимы колотым льдом, сметенным к обочинам, радуясь неряхе весне, бегущей наперегонки по лужам в брызгах водяной пыли, мутной осыпью заволакивающей стекла автобуса, взмывающей в небо, голубевшее над белизной новостроек и в квадратах окон.
А Ракитин видел изнанку: хмурую одинаковость лиц, неловкие, вполголоса разговоры и дребезжащий на рельсе гроб.
Заскрипели подошвы на резиновой дорожке пола, запахло корвалолом, зашелестели квитанции, деньги – за беспрепятственный въезд, за услужливость похоронного агента, шофера, могилокопателей, тактично топтавшихся в сторонке, дожидаясь, пока отзвучат рыдания и речи, чтобы затем сноровисто, в минуту, загрести мерзлую глину в яму уверенными руками.
Вот и все. Маленькая рыхлая пирамидка с железным крестиком и приткнутыми к нему венками. И пустота, ставшая еще более пустой и бесконечной…
Все.
– Саша… – тускло и устало, как после тяжелой работы, что вот и закончилась, сказал тесть. – К тебе просьба… Не приходи к нам. Может, через какое-то время… Но пока – не надо. Сына мы у тебя не отнимаем, пойми…
– Да, – произнес Ракитин. – Да.
– Сейчас мне… трудно… видеть тебя…
– Да.
Автобус уехал, приехал другой автобус, и другие, уже совсем чужие люди тоже плакали, прощались с покойным, платили деньги работникам с лопатами – и расходились.
А Ракитин уйти не мог. Да и некуда было уходить. Поправлял ленты на венках, читая и не воспринимая сливающуюся в глазах позолоту надписей, вновь и вновь пытаясь ухватить какую-либо надежду, подсказку того, как жить дальше, сам же не веря в безвозвратность утраты, отвергая ее воспаленным умом, видя перед собой дорогое лицо, глаза, слыша голос – будто рядом существовала еще одна явь, выступавшая и тут же меркнувшая среди реалий венков и памятников, и казалось, стоит лишь сосредоточиться на ускользающем образе, пристально запечатлев его, и он обретет ясность и плоть.
«Люди живы, пока жива память о них» – слова оптимизма или отчаяния? Убежденности или лукавого бессилия?
Да, память о ней жива. И… что ж?
Она ведь нужна ему живая – истинно, осязаемо, а память о ней не утешение – боль и рана.
Ну зачем, зачем мы созданы смертными, зачем прозрение всегда оплачено горем, потерями, виной, и вообще – зачем все?
– Вечные вопросы, – бормотал он, бредя по размытой обочине шоссе, ведущего в город. – И сколько народу на этой вот дорожке их себе задавало? А ответов не будет, Саня. Хитро устроено. Так хитро – не бывает хитрее…
Он посмотрел на небо – веселое, мартовское.
Вечное.
ШУРЫГИН
«А ведь мы – однолетки, – пристально вглядываясь в одутловатую физиономию Кузьмы Федоровича, думал генерал. – А вот путями пошли разными… Хотя как посмотреть. Параллельными, наверное. И я в крови, и он… Две стороны одной медали. Со сталинским профилем».
Они сидели в интуристовском номере люкс, за большим круглым столом, в комнате, предназначенной для ведения деловых переговоров останавливающихся здесь
бизнесменов.
Кузьма Федорович, он же Гиена, держался уверенно, хотя, как понимал генерал, давалась ему такая уверенность не без труда, тем более старый бандит наверняка подозревал, что беседа их пишется и снимается, а значит, результатом ее может стать конкретный потенциальный компромат.
Беседу начал Власов.
– Мы, Кузьма Федорович, собственно, к вам с деловым предложением, – начал Николай. – И вот с каким. В стране нужен порядок, так? Бардака хватит. И трупов хватит. Пролетела перестройка шумной фанерой, пора определяться. Во всех сферах.
– Складно поет оперок, – кивнув генералу, не без насмешки заметил бандит.
– Ну, а чего? – пожал плечами Шурыгин. – Дело человек толкует.
– Слушаем дело дальше, – согласился Гиена.
– Так вот, – продолжил Власов бесстрастно. – Мы – не какие-нибудь тупицы, обстановку осознаем объективно, расстановку сил тоже учитываем и с шашкой на мафию устремляться не собираемся. И думаем так: коли возникло такое образование и укрепилось, надо его возможности взвешивать здраво. Тем более возможности эти – серьезные.
– Это вы о ком? – поднял недоуменно кустистые брови собеседник.
– О вас, о вас, – отмахнулся Власов небрежно. – И давайте без артистических гримас, уважаемый, мы тут не следователи, не судьи, а, возможно, необходимые для вас люди.
– Да неужели?
– Сомнения имеются? Хорошо, приведем доказательства. Первое: решили вас завтра, Кузьма Федорович, ребятки из бригады Бешеного на воздух поднять вместе с вашим новым красивым «Мерседесом». За расчеты по банку «Восход». Интересно?
– Если б еще и доказательства…
– А как же! Доказательства непременно предъявим. И ваших ворогов, что возле вас отираются и что с Бешеным за спиной вашей сговорились, тоже представим… С записью их разговорчиков, обсуждением текущих дел и перспектив… Все ваше будет, Кузьма Федорович!
– За постоянный будущий стук, – уточнил бандит. В бесцветных его глазах сверкнуло колючее злое веселье.
– Ну-у, слишком все просто, – укоризненно протянул Шурыгин, вступая в беседу. – За стук! Вы – из другой весовой категории, Кузьма Федорович, стукачей нам без вас хватает. Мы о перспективе думаем, анализируем, прогнозируем… И вот смотрю я, к примеру, на вас, юность вашу многотрудную вспоминаю: кражи, разбои, побеги, тюрьмы и карцеры… Ну, а сейчас кто перед нами? Член правления крупнейшего банка, президент совместной фирмы, в депутаты, по-моему, устремились… Но где деньги большие и власть, там же капканы на каждом шагу да снайперские прицелы… И потому поддержка нужна большая, серьезная… – Он выдержал паузу. – О партнерстве ведется речь, солидный вы мой… А с тем покушением, что на завтра плохими людьми планируется, мы вам, считайте, между прочим удружили, в плане аванса… Да и что это за услуга? Ну, завтра, положим, сорвется мероприятие, а вот через неделю – уже и заладится…
– Почему мы о порядке-то говорим? – вновь вступил в беседу Власов. – На ваше место дурной народец придет, опять разборки, опять кровь, опять переделы… А вы без нас не устоите, Кузьма Федорович, уж поверьте – ну, никуда вам без нас…
– Нет, в принципе мы могли бы договориться и с Бешеным, – равнодушно произнес Шурыгин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Куда скрылся?
Власов позволил себе тонкую усмешку.
– Ну-ну, – мгновенно смысл усмешки уразумев, наклонил голову Шурыгин. – Хорошо работаем, подполковник, я подумаю о твоей бараньей папахе, как в конторе раньше говаривали… А что с Гиеной этой?
– А вот насчет него я к вам и… Короче, с ним подготовлена встреча через нейтральных людей. Сегодня, в «Интуристе». Твердо беру Гиену за хвост. Будет скалиться – о землю ее… Его, вернее.
– Я думаю, – Шурыгин, не мигая, смотрел на опера, – мне будет полезно поприсутствовать… Детали расскажешь по дороге.
Он внезапно почувствовал некий азарт… Вялень-кий, еле шевельнувшийся под спудом усталости и умудренности, но все же – азарт. Тот, из прошлого. Яро и ярко краснознаменного. Когда в коридорах конторы еще скрипели портупеи и сапоги и твердые крылышки офицерских погон слегка топорщились на крепких плечах прирожденного опера Шурыгина, горделиво вышагивающего, расстегнув крючки воротничка кителя английской шерсти, с первым орденом на груди, по алым ковровым дорожкам Главстраха России… Да и только ли ее, матушки!
РАКИТИН
Утро теперь начиналось для Ракитина с телефонного звонка в справочную больницы, откуда неизменно сообщалось одно и то же – заученной, бесцветной интонацией: температура нормальная, состояние удовлетворительное. Он говорил «спасибо» и шел готовить завтрак.
Затем были служба, расспросы сочувствующих и любопытствующих, очереди в магазинах, визит к жене и – если не навещала Рита – одинокий вечер, посвященный мыслям о дне завтрашнем, копировавшем, как правило, прошедший.
Снились сны. В основном связанные с насущной проблемой восстановления автомобиля. Жена поправлялась, близилась дата отъезда в Испанию, оставалось последнее: найти относительно дешевого – по причине безденежья – мастера или же покупателя, способного предложить относительно приемлемую сумму за ком искореженного металла.
Таким образом, сны сочетали нечто среднее между фрагментами из рекламных проспектов продукции Волжского автозавода и извлечениями из пособий по ремонту данной продукции.
Но вдруг приснилась Люда.
Вошла, молча и странно посмотрела на него темными невидящими глазами, погрозила пальцем и сказала с иронической укоризной: «Не любишь ты меня, Ракитин, не любишь…»
Тут лицо ее внезапно переменилось и стало лицом Риты, только глаза остались теми же, с поволокой застойной, страдальческой черноты, но и они вдруг запали, превратившись в пустые глазницы. Ракитин отшатнулся, вскрикнув. А она рассмеялась его страху – нежно, рассыпчато – и пропала, оставив лишь этот смешок, звучавший все настойчивее и настойчивее – уже сухим треском электробудильника, стоявшего на стуле в изголовье.
Ракитин очнулся. Придавил клавишу, отключив звонок, и мотнул головой, стряхивая наваждение дурного сна. С минуту еще полежал, охваченный какой-то неприятной тревогой, но потом успокоился.
В приоткрытое окно летел солнечный свет ясного мартовского дня и молодое дыхание весны: запахи талого снега, влажной коры и первых почек.
Перегнувшись через край постели, он дотянулся до телефона, набрал номер больницы.
Безрадостная процедура утреннего звонка, ставшая своеобразным ритуалом, тяготила его своей обязательностью, но избегнуть ее он не мог: равнодушный голос, сообщавший об удовлетворительном состоянии и нормальной температуре, вселял жизненно необходимую уверенность, которой хватало как раз на сутки.
– Ракитина? – переспросили рассеянно, под шелест бумаг. – Так… Умерла. – И – охнули, осознав, видимо, оплошность ответа.
Скинув одеяло, он вскочил, опаленный горячечным жаром. Сердце зашлось, с трудом, упругими толчками выталкивая темный комок ужаса.
– Вы перепутали…
– Умерла. Ночью, – повторили обреченно и хмуро. – Ракитина Людмила Ивановна. Одиннадцатая палата. Приезжайте.
Он посмотрел по сторонам. Солнечные блики, разбросанно высветлявшие комнату, показались ему какой-то раздробленной, кощунственной улыбкой. Оторопело уставился на загодя приготовленный пакет с фруктами. Закрыл глаза. Захотелось завыть. Долго, в голос, отдав этому вою всего себя. Но только застонал, судорожно сжав кулаками виски.
После же начался сон. Сон наяву. Был там Семуш-кин, поддерживающий под локоть тестя – с искаженным, обезображенным мукой лицом, затравленно озиравшегося на дверь морга, но видящего не дверь, а то, что за ней, – цинковое корыто на чугунных ножках, где под простыней скульптурно и страшно угадывались очертания…
Затемненные стекла очков, золотистый колпачок авторучки в кармане халата – врач.
«Аневризма, врожденное нарушение развития сосуда, а тут – столкновение, удар… От чего умерла? Хм. Острое нарушение мозгового кровообращения. Впрочем, авария, может быть, ни при чем, фактор спорный…»
«Спорный! Спорный!» – истошно кричал кто-то в голове Ракитина.
Коридоры, казенный блеск дешевого линолеума, скользящие мимо тени людей, озабоченная интонация их невнятно бормочущих голосов…
Сон. И опять пробуждение – тяжкое, как похмелье; опять та же постель – так и не прибранная с того дня; утро иное – пасмурное, с летящим снежком, и не надо набирать заученный наизусть номер справочной. Конец одному обязательству, смененному последующими: звонками родственникам, хлопотами о похоронах…
Прошелся по комнате.
В тишине квартиры почудилась отпевная, заупокойная пустота, повсюду воцарившаяся и в мире, чью пеструю и осмысленную оболочку он прорвал, оказавшись под изнанкой, что, как изнанка ковра, отражала очевидно и скучно секреты и изъяны внешних узоров.
Жить не хотелось. Он понимал: это пройдет, это срыв, нервы, отчаяние, но пусто осознавать пустоту был не в силах.
Смерть, по стереотипу Средневековья являвшаяся в образе скелета-уродца с косой в мрачном одеянии, теперь представлялась иначе: призрачной девушкой, лукаво и снисходительно манящей к себе, обещавшей покой и вечный свет, а не мрак и утрату всего, и он все менее опасался ее вероломства и чаще засматривался на нее – зовущую в никуда.
Проглотил снотворное, поспешив провалиться в вязкое облако забвения, за которым, возможно, его ожидала она – пусть призрачная, но любимая и единственная.
Утро следующего дня встретил спокойно и отрешенно. Пустота начинала обретать неосознанную форму, несшую в себе таинственный, однако явный смысл, и он привыкал к ней, и смирялся, и даже подходил к постижению смутных ее закономерностей и основ.
Боль ушла внутрь, она уже не точила, ей было свое время и свой распорядок, и вновь обрел силу рефлекс действия – теперь, правда, чисто механический, но властно призывающий исполнить надлежащее.
У морга встретил родственников и сослуживцев Людмилы; уяснив, что нет тещи и сына, подошел к тестю.
– Светлана Петровна… не смогла, – откликнулся тот на невысказанный его вопрос, глядя мимо Ракитина. – А Володя… Пока решили не говорить.
– Я… во всем… – на злом коротком выдохе произнес Ракитин.
Тесть промолчал, пошел, ссутулясь, к двери морга, куда нехотя потянулись и остальные.
И вот ее лицо, вернее, копия лица – нечто правдиво подобное, но безнадежно иное, перевоплощенное для последней и неизбежной утраты – уже формальной…
Какая-то старательная ритуальная нелепость назойливо властвовала во всем происходящем, всюду находя уступчивую себе покорность: и в смущенной торопливости рук, сующих деньги, и во вздохах служительницы, ее бормотании, в батистовых оборках гроба, фальшивой пестроте бумажных соцветий, матерчатых белых тапочках – большего, чем следует, размера, натягиваемых на ступню – красивую, хрупкую ступню в золотистой паутинке капрона, – что единственно была чужеродна всей этой смерти, гробу, тапочкам, всей нелепости смерти. …Автобус выезжал на проспект. «В последний путь очередным рейсом», – без выражения подумал Ракитин, глядя вниз, на скользящие мимо крыши легковушек.
А смерти вроде и не было… Грязный солнечный город отвергал ее, празднуя освобождение от оков зимы колотым льдом, сметенным к обочинам, радуясь неряхе весне, бегущей наперегонки по лужам в брызгах водяной пыли, мутной осыпью заволакивающей стекла автобуса, взмывающей в небо, голубевшее над белизной новостроек и в квадратах окон.
А Ракитин видел изнанку: хмурую одинаковость лиц, неловкие, вполголоса разговоры и дребезжащий на рельсе гроб.
Заскрипели подошвы на резиновой дорожке пола, запахло корвалолом, зашелестели квитанции, деньги – за беспрепятственный въезд, за услужливость похоронного агента, шофера, могилокопателей, тактично топтавшихся в сторонке, дожидаясь, пока отзвучат рыдания и речи, чтобы затем сноровисто, в минуту, загрести мерзлую глину в яму уверенными руками.
Вот и все. Маленькая рыхлая пирамидка с железным крестиком и приткнутыми к нему венками. И пустота, ставшая еще более пустой и бесконечной…
Все.
– Саша… – тускло и устало, как после тяжелой работы, что вот и закончилась, сказал тесть. – К тебе просьба… Не приходи к нам. Может, через какое-то время… Но пока – не надо. Сына мы у тебя не отнимаем, пойми…
– Да, – произнес Ракитин. – Да.
– Сейчас мне… трудно… видеть тебя…
– Да.
Автобус уехал, приехал другой автобус, и другие, уже совсем чужие люди тоже плакали, прощались с покойным, платили деньги работникам с лопатами – и расходились.
А Ракитин уйти не мог. Да и некуда было уходить. Поправлял ленты на венках, читая и не воспринимая сливающуюся в глазах позолоту надписей, вновь и вновь пытаясь ухватить какую-либо надежду, подсказку того, как жить дальше, сам же не веря в безвозвратность утраты, отвергая ее воспаленным умом, видя перед собой дорогое лицо, глаза, слыша голос – будто рядом существовала еще одна явь, выступавшая и тут же меркнувшая среди реалий венков и памятников, и казалось, стоит лишь сосредоточиться на ускользающем образе, пристально запечатлев его, и он обретет ясность и плоть.
«Люди живы, пока жива память о них» – слова оптимизма или отчаяния? Убежденности или лукавого бессилия?
Да, память о ней жива. И… что ж?
Она ведь нужна ему живая – истинно, осязаемо, а память о ней не утешение – боль и рана.
Ну зачем, зачем мы созданы смертными, зачем прозрение всегда оплачено горем, потерями, виной, и вообще – зачем все?
– Вечные вопросы, – бормотал он, бредя по размытой обочине шоссе, ведущего в город. – И сколько народу на этой вот дорожке их себе задавало? А ответов не будет, Саня. Хитро устроено. Так хитро – не бывает хитрее…
Он посмотрел на небо – веселое, мартовское.
Вечное.
ШУРЫГИН
«А ведь мы – однолетки, – пристально вглядываясь в одутловатую физиономию Кузьмы Федоровича, думал генерал. – А вот путями пошли разными… Хотя как посмотреть. Параллельными, наверное. И я в крови, и он… Две стороны одной медали. Со сталинским профилем».
Они сидели в интуристовском номере люкс, за большим круглым столом, в комнате, предназначенной для ведения деловых переговоров останавливающихся здесь
бизнесменов.
Кузьма Федорович, он же Гиена, держался уверенно, хотя, как понимал генерал, давалась ему такая уверенность не без труда, тем более старый бандит наверняка подозревал, что беседа их пишется и снимается, а значит, результатом ее может стать конкретный потенциальный компромат.
Беседу начал Власов.
– Мы, Кузьма Федорович, собственно, к вам с деловым предложением, – начал Николай. – И вот с каким. В стране нужен порядок, так? Бардака хватит. И трупов хватит. Пролетела перестройка шумной фанерой, пора определяться. Во всех сферах.
– Складно поет оперок, – кивнув генералу, не без насмешки заметил бандит.
– Ну, а чего? – пожал плечами Шурыгин. – Дело человек толкует.
– Слушаем дело дальше, – согласился Гиена.
– Так вот, – продолжил Власов бесстрастно. – Мы – не какие-нибудь тупицы, обстановку осознаем объективно, расстановку сил тоже учитываем и с шашкой на мафию устремляться не собираемся. И думаем так: коли возникло такое образование и укрепилось, надо его возможности взвешивать здраво. Тем более возможности эти – серьезные.
– Это вы о ком? – поднял недоуменно кустистые брови собеседник.
– О вас, о вас, – отмахнулся Власов небрежно. – И давайте без артистических гримас, уважаемый, мы тут не следователи, не судьи, а, возможно, необходимые для вас люди.
– Да неужели?
– Сомнения имеются? Хорошо, приведем доказательства. Первое: решили вас завтра, Кузьма Федорович, ребятки из бригады Бешеного на воздух поднять вместе с вашим новым красивым «Мерседесом». За расчеты по банку «Восход». Интересно?
– Если б еще и доказательства…
– А как же! Доказательства непременно предъявим. И ваших ворогов, что возле вас отираются и что с Бешеным за спиной вашей сговорились, тоже представим… С записью их разговорчиков, обсуждением текущих дел и перспектив… Все ваше будет, Кузьма Федорович!
– За постоянный будущий стук, – уточнил бандит. В бесцветных его глазах сверкнуло колючее злое веселье.
– Ну-у, слишком все просто, – укоризненно протянул Шурыгин, вступая в беседу. – За стук! Вы – из другой весовой категории, Кузьма Федорович, стукачей нам без вас хватает. Мы о перспективе думаем, анализируем, прогнозируем… И вот смотрю я, к примеру, на вас, юность вашу многотрудную вспоминаю: кражи, разбои, побеги, тюрьмы и карцеры… Ну, а сейчас кто перед нами? Член правления крупнейшего банка, президент совместной фирмы, в депутаты, по-моему, устремились… Но где деньги большие и власть, там же капканы на каждом шагу да снайперские прицелы… И потому поддержка нужна большая, серьезная… – Он выдержал паузу. – О партнерстве ведется речь, солидный вы мой… А с тем покушением, что на завтра плохими людьми планируется, мы вам, считайте, между прочим удружили, в плане аванса… Да и что это за услуга? Ну, завтра, положим, сорвется мероприятие, а вот через неделю – уже и заладится…
– Почему мы о порядке-то говорим? – вновь вступил в беседу Власов. – На ваше место дурной народец придет, опять разборки, опять кровь, опять переделы… А вы без нас не устоите, Кузьма Федорович, уж поверьте – ну, никуда вам без нас…
– Нет, в принципе мы могли бы договориться и с Бешеным, – равнодушно произнес Шурыгин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45