Иначе рано или поздно выскажетесь там аналогичным образом… – Подщелкнул рапорт ногтем. – Отдайте… Хотя – нет… В общем, об окончательном решении вашего вопроса руководством вас уведомят.
На улице Ракитин постоял, с каким-то возбужденным облегчением сознавая: вот и все…
А потом спросил себя: теперь-то куда? Опять домой? В тоску-теснотищу четырех стен?
Рассеянно обернулся на строгий, рифленый мрамор колонн портала и вдруг увидел выбежавшую из дверей Риту – в наспех накинутом, сползающем с плеча пальто, с шарфиком, комком зажатым в кулаке…
Этого только ему не хватало!
Он впрыгнул в трамвай и, уцепившись за скользкую дугу поручня, приник к овальным оконцам захлопнувшихся дверей, видя ее – устремившуюся вслед и, как бы споткнувшись, замершую с безвольно опущенными руками.
Вагон с дребезгом тронулся и загромыхал, вминая рельсы в расшатанную брусчатку.
Проплыли и исчезли за поворотом знакомые окна отдела с распахнутыми, как немые рты, провалами форточек, словно зовущими образумиться, вернуться к оплоту бывших надежд и амбиций – несбывшихся да и никчемных, как он теперь полагал…
Трамвай целеустремленно катил вперед, взбираясь по крутому подъему улицы в разлинованное проводами небо.

Домой Ракитин вернулся к вечеру – промерзший, с ломотой в ногах, отупевший от долгих бессмысленных блужданий по городу и путаного обдумывания проектов трудоустройства, встречи с сыном и дальнейшей жизни вообще.
Квартира встретила его теменью и тишиной: сосед Юра отсутствовал – время близилось к закрытию магазинов, и он, вероятно, ушел напоследок решить известную задачу с тремя неизвестными.
Ракитин опустился на стул, сгорбился устало. Хотелось заплакать. По-детски: просто и отчаянно. От неудач, одиночества, несправедливости.
Но не сумел: чуть пощипало повлажневшие глаза, и только. Разучился он плакать.
Тогда откинул голову, упершись затылком в стену, и впал в нудную полудрему, от которой его отрезвил звонок в дверь.
Зоя.
Он не видел ее несколько лет – после развода отношения их рухнули окончательно, и даже с дочерью Ракитин встречался у своих родителей – те часто брали девочку к себе, в чем Зоя им не отказывала, как и в свиданиях ее с ним – отцом. Но сама встречаться с ним не желала.
Помог ей снять пальто, провел в комнату, с каким-то смятенным, тревожным любопытством узнавая ее, как отыскавшуюся вдруг давнюю потерю, открывая в ней и знакомое, и непривычное – ранее либо незамеченное, либо попросту забытое, либо то, что действительно пришло к ней со времени их отдаленности и отчуждения друг от друга. А может, изменилась не столько она, сколько он сам, смотревший на нее уже иными глазами…
Нет, все-таки не та, другая: слегка располнела, вместо длинных до плеч волос – взбитая феном стрижка, в пальцах, когда-то по-девичьи хрупких, появилась ухоженность… Костюмчик из вельвета, шелковый платок, замшевые сапоги с толстой подошвой – высокий каблук ей, впрочем, не шел никогда… Все – аккуратно и точно подогнано, все – основательно…
«Вот оно что. Основательно, – без выражения подумал он. – Это главное, это и осталось».
Она прошлась по комнате, бегло, без интереса оглядев Мебель, картины, книги…
– Ты же, – сказал он механически, – у меня здесь не была…
– Да. – Она присела на край тахты. – Саша, – продолжила тихо и буднично, – в любви тебе признаваться не стану, ты и без признаний это знаешь… Вот. Я пришла. Я… не хочу оскорблять покойную, но лучший выход, если мы снова будем вместе. О сыне не беспокойся, он – мой сын.
Ракитин не ответил. Закурил, уставившись на пыльную люстру с раскинутыми лепестками светильников, на серую, паучью тень ее.
А выход-то, оказывается, есть! И никто не осудит… Если бы новую нашел – осудили бы, точно. А так – нет, ибо логика возвращения – больная, сложная… Стоп. О чем он? Какие еще осуждения? Чушь. Вот она – опора. Необходимая. Найденная… Да и любит он ее… Тенью прошлой любви. Был разрыв – трагический, возможно, ошибочный, но в итоге ошибка выправляется, и опять обретается счастье… Нет, благополучие.
Задумчиво потрогал щеку: щетина, побриться надо…
– Что? – спросил потухшим голосом и, тряхнув головой, поправился: – Ах, ну да… – Вновь посмотрел на Зою – внимательно и долго. Добрая, хорошая… Милая. Родная. – Это уже… не может быть, – сказал медленно. – Это… рационально. Не может.
А она заплакала. Беззвучно, задыхаясь, растопыренными пальцами закрыв лицо.
Он заставил себя встать, шагнуть к ней. Взял за руки, притянул к себе. Навсегда родную и чужую навсегда.
От волос ее шел запах духов… Люды.
Ракитин проглотил ком, подступивший к горлу, мысли бестолково путались…
И захотелось сказать: подумаю…
С дыханием рвалось это слово! Но – промолчал. Сумел.
Она отстранилась, прошла в прихожую.
Стиснув зубы, чтобы не заговорить, чтобы… звука не проронить! – он помог ей одеться.
У двери она задержалась.
– Скажи, – произнесла отрывисто, – я могу прийти сюда еще?
Тут из комнаты Юры донеслось какое-то лихорадочное сопение и сонный вскрик.
Слуга вина, оказывается, был дома.
Ракитин мельком заглянул в комнату соседа. Юра, навзничь лежавший на койке, повизгивал и дергал ногой во сне, как собака. Неодобрительно покосившись на спящего, Александр плотнее притворил дверь его комнаты.
Рассеянно обернувшись к Зое, сказал:
– Д-да. То есть… не надо, Зоя.

Утром, когда Ракитин разогревал завтрак, на кухню, страдальчески кряхтя и внятно стуча зубами, пожаловал Юра с лицом ужасным: отеки на скулах, бескровные до зелени губы и сонно прикрытые, невидящие глаза под заплывшими веками.
– Ошибся я вчера! – прошептал Юра с отчаянием и, трясущейся рукой нащупав водопроводный кран, приник к нему, с жадным урчанием глотая холодную воду. Затылок у него мелко дрожал. Затем вытер губы о плечо, отдышался. Сказал, кривясь с омерзением: – По-моему, мне что-то попало в рот и там сдохло.
– И с чего это ты так напраздновался? – равнодушно поинтересовался Ракитин.
– Так ведь… день рождения сегодня! – доложил Юра. – Самый важный праздник. – Подумав, продолжил глубокомысленно: – Важнее, чем свадьба даже!
– Это почему? – невольно удивился Ракитин.
– День рождения – раз в году, а свадьба – она хоть каждый день может быть, – философски высказался Юра.
– Ах, вот как…
– Н-да, тридцать шесть, а… счастья нет! – Шмакин с шумом вобрал воздух через нос. – Сосед… дай книгу! – сказал вдруг проникновенно и горько. – На память! Лучший… подарок!
– Какую?
– Все равно. Фантастика, детектив…
– Это да, – согласился Ракитин. – Это пользуется спросом, продашь быстро. Но чего уж там… Коль день рождения… – Он пошел в комнату, взял из секретера десять долларов. – На, – протянул деньги Юре, пытавшемуся изобразить через похмельные страдания восхищение, застенчивость и благодарность. – Поздравляю.
– Гуманизм, – покачиваясь, Юра выставил вперед скрюченный палец и часто, со страстью задышал, глотая слюну, – гуманизм… это, Саня, зачтется. Это… душа. – Он запнулся и, пятясь, двинулся к вешалке, повторяя: – Это… душа…
Хлопнула дверь, и приятно обескураженный сосед исчез. А Ракитин принялся за завтрак, посматривая в окно, в глубокую солнечную просинь апреля, чей влажный аквамариновый простор завораживал и словно куда-то звал, куда только? Чувство весны – радостное, пьянящее – коснулось его, но сразу же и ушло, уступив настырной, опротивевшей, как недуг, тоске.
Отодвинув тарелку, уперся кулаками в подбородок. Нет, тоской не проживешь и не выживешь. Надо спасаться. Действовать. Пусть механически. Продать останки проклятой машины, искать работу…
А может, вообще уехать? Перечеркнув все? В ту же Америку…
Он вспомнил одного из своих коллег, Костю Браги-на, изгнанного из органов в застойные коммунистические времена за вольнодумство и распространение сомнительных анекдотов. Костя устроился в контору по травле домашних насекомых – на иную службу его не брали. Вскоре грянула перестройка, Костя организовал кооператив согласно новоосвоенной специализации, а после, запутавшись в расчетах с мафией, укатил в Нью-Йорк.
По косвенным данным, травит сейчас тараканов в Америке – и счастлив.
Представился старый приятель с оранжевым бачком за плечами с изображенным на нем пиратским черепом с костями, неторопливо попрыскивающий из длинной трубки какой-то гадостью, – и взволнованные тараканы, выползающие из щелей…
Конечно, не пример для подражания, но…
Залязгал ключ в замке, и снова появился Юра. Вслед за ним в дверь протиснулась мрачная фигура Рыбьего Глаза в тяжелой драповой хламиде пальто, лоснящегося стальным блеском. Пальто было много шире и явно старше своего хозяина.
– Ты думал, Юра не человек? – сказал Юра Ракитину с укоризной. – Думал, Юра только о себе?.. А мы… вот! – Он выволок Рыбий Глаз на середину кухни. – Ремонт машины… Нужен, ну?! Где она? – обшарил глазами углы помещения. – А, спрашиваю тебя?
– Вы что, специалист? – осведомился Ракитин у
Рыбьего Глаза, на Юру внимания не обращая.
– Да я ж тебе говорил! – воскликнул Юра, рванув сгоряча ворот куртки. – Червонец оттянул! Светофор…
– И… ремонтом занимаетесь? – Ракитин с недоверием изучал бурый, ничего не выражающий лик специалиста; впрочем, на данный вопрос Рыбий Глаз отреагировал, усмехнувшись так криво и с таким сарказмом, что уголок губы едва не коснулся мочки уха.
– Да я их… мульен! – утробно рявкнул он. – Любые!
– В гараж! – плясал от нетерпения доброхот Юра. – Мы ее враз! Люди на земле… помогать… нет вопросов!
– Ну в гараж так в гараж. – Ракитин встал. – Но там сложные деформации: стойки, лонжероны…
– Я на автобазе, понял? – произнес Рыбий Глаз надменно. – У нас – все! Автоген, скальпель, то есть эта…
– Стапель?
– От! Соображаешь.
И Ракитин начал одеваться.
Ни в автоген, ни в стапель ему не верилось, но, в конце концов, действовать и перебирать варианты, пусть и сомнительные, было если не перспективнее, то гораздо веселее, нежели бродить в унынии из угла в угол.
Увидев груду перекореженного металла, Юра сник, как спущенная шина, и разговорчивость его вкупе с оптимизмом резко пошли на убыль.
Рыбий Глаз, напротив, оставался важен и невозмутим. Трогал измятые двери, капот, задумчиво заглядывал под днище и, то и дело глубокомысленно кряхтя, закатывал действующее око, словно прикидывал – не то сумму гонорара, не то объем работы.
– Сделаем, – подвел, сопя, итог. – Будет работать, как часики.
– Китайские или швейцарские? – полюбопытство вал Ракитин.
– Как куранты Кремля!
– И сколько возьмешь за ремонт?
– Триста «зеленых». Дай… закурить.
Поскольку по наискромнейшим подсчетам цена ремонта определялась суммой всемеро большей, Ракитин с привычным разочарованием понял, что промотался в гараж напрасно.
Юра же, вдохновленный прожектами содействия, чайкой метался от Ракитина к Рыбьему Глазу, без умолку треща о своем бескорыстии, чуткости и прочих достоинствах, включавших аналитический ум, стальную волю и способность на дыхании выпить литр спирта.
Рыбий Глаз тактично намекал об авансе, способном заинтересовать ответственных за автоген, стапель и остальную гипотетическую технику.
Вернулись домой. Входя в квартиру, Юра попросил:
– Сосед, пусти на балкон…
– Это еще в честь чего? – удивился Ракитин.
– Свежий воздух. Балкон. Обед. Почувствовать себя человеком… – произнес Юра без логической взаимосвязи. – У тебя там столик, сядем, я угощаю…
Подобной блажи соседа-именинника Ракитин потакать не желал, но взгляд Юры лучился такой невинной просьбой, а Рыбий Глаз настолько внушительно и яро подался вперед корпусом, что Ракитин невольно уступил:
– Давайте. Но быстро. Спешу я.
Стульев на балконе не было, и потому расположились как на официальном приеме – стоя, разместив закуску и прочее на старом кухонном столе, ровно задернутом черной угольной пылью, в обилии летевшей сюда с железной дороги.
– Ну-с, – Юра поднял стакан, – за наши безнадежные дела…
– И как в тебя влезает-то? – покачал головой Ракитин. – Ведь каждый день… Или страдаешь от избытка хорошего самочувствия?
– Кхм, – презрительно отозвался на такое замечание Рыбий Глаз. От водки и другое его око остекленело, стало недвижно, и, чтобы разгадать, какое искусственное, а какое нет, требовались теперь известный труд и наблюдательность. – Ты спортом занимаешься? – внезапно спросил он. – Б-бегом?
– Ну нет, – ответил Ракитин раздраженно.
– О-о! – кивнул Рыбий Глаз. – В чем и дело. Застой крови, мышц… Плохо! А стакан – все равно как четыреста метров. С барьерами. Понял? Вот… некоторые. Сто грамм шлепнул – и с копыт. Почему? Сердце нетренированное. А его надо тренировать… учти! – Он выпучил губы и потряс пальцем, предостерегая.
– Закуси хотя бы… – Юра, прицелившись, ткнул вилкой в кастрюлю, откуда извлек грязно-желтую куриную ногу с когтистой лапой и вареным колечком лука. Услужливо протянул Ракитину.
Тот замотал головой.
– Это ж не гусь, лебедь! – убеждал Юра. – Я вот в армии, помню, служил… – Он бросил ногу обратно, выплеснув на бесстрастного Рыбьего Глаза фонтанчик мутного бульона. – У нас там озеро рядом… И лебеди. Ну возьмешь автомат… Однажды пошел, глянь – сидит! Я – очередь. Сидит! Что такое? Э?.. Замерз во льду! Ну я ползком… на животе…
– По-п-ластунски! – вставил Рыбий Глаз деловито и, нахохлившись, икнул.
– Ну да. Наст тонкий… Хвать его за шею – и домой. Двадцать семь… килограмм веса! Отдал матери, сам на печку… Ох, время было… – Тут Юра запнулся, устремив встревоженный взор на карниз дома, откуда с легким шорохом оборвалась наледь, и сверкающая перевитая сосулька колом полетела к земле.
Ракитин, следуя Юриному взгляду, также посмотрел сначала вверх, а после вниз и поневоле охнул: по тротуару, навстречу летящей сосульке, с беспечной неторопливостью шагал участковый милиционер.
Внезапно Ракитину показалось, что, сделай тот еще один шаг, и…
Очевидно, то же самое показалось и Юре, поскольку, набрав полную грудь воздуха, он истошно завопил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45