– удрученно процедил Ракитин, поднимаясь. – С машиной этой еще… Если только в субботу?.. А то сегодня еще в больницу, в ГАИ…
– Как же так получилось-то, Саша?
– Как… Как все! По дурости! – И Ракитин, открыв балконную дверь, бесшумно исчез за ней.
Оставшись один, испытывая вновь возвратившиеся к нему ожесточение и безнадежность, Градов равнодушно и неприязненно осмотрел квартиру с комодом, низкой продавленной софой и колченогими стульями, рассудив, что надо бы вытереть пыль и убрать лохмы паутины, свисающие с потолка, затем сел в кресло, смежил глаза и, парализованный навалившейся дремой, очутился, перенесенный волшебным даром реальности снов, в пустом вагоне нью-йоркской подземки…
Час раннего утра. Свет в вагоне уже погасили, и он несся, проваливаясь из серых рассветных сумерек в черноту туннелей. Скоро сюда зайдут люди – люди бедных кварталов, проносившихся в окне; угрюмые, неотоспавшиеся, но покорные, они забьют вагон своими телами и нездоровыми запахами этих тел и поедут – кто на работу, кто на поиски ее; но пока людей нет, они спят либо только расстаются со сном, а он привычно и механически, как прожектор, скользит в их сознании, высвечивая вялые мысли, мечты, планы и обрывки снов, наматывая и монтируя ленту странного фильма видений. Одна эта лента сегодняшнего странствия могла бы составить ему славу великого сюрреалиста, гения снов о жизни, но в славе он не нуждался, хотя слава – тот же сон, приятный и сладкий…
Вагон остановился, и вошел негр – высокий, худой и нескладный. Руки в карманах длинной, до пят, шинели; на голове – лыжная шапочка; желтые, с клоунскими круглыми носами ботинки.
Негр прямиком направился к нему – отраженному в сознании фантому.
В его восприятии мелькнул фрагмент сна, видевшегося кому-то в зашторенной конурке за полмили отсюда: стеклянное небо с мутно размытым солнцем над полем, усеянным дикими алыми цветами, распускающимися как капуста навстречу шагам спящего… После чего он встретился с глазами негра: мертвыми, как эмалированные пуговицы, – на нездорово отекшем лице, где совсем посторонней казалась гримаса стылой, извиняющейся улыбки.
Негр вытащил из кармана шинели револьвер.
Он понял: перед ним наркоман, мучительно страдающий от осознания пустоты в мутном шприце, что лежит у него в кармане, завернутый в обрывок полиэтилена.
Туннель, миг темноты, и, воспользовавшись им, он ретировался в кресло самолета, идущего на посадку рейсом «Шаттл» из Бостона в Нью-Йорк, как бы пройдя сквозь призрачную обледенелость обшивки лайнера в трехмерное пространство его хвостового отсека.
Взирая через иллюминатор на затекший туманной росой купол небоскреба «Крайслер», на черную гадюку поезда, выползшего из норы подземки, усмехнулся, представив изумление грабителя. Случившийся казус несчастный наверняка свалит на героин.
Определение «несчастный» – откуда возникло оно? Неужели наркомана стало жаль, пусть и неосознанно? Или он, пришедший сюда, на землю, возможно, из недр иного мира, приобрел-таки человеческое сознание с присущими такому сознанию формулировками? А ведь, казалось бы, весь предыдущий его опыт мог привести лишь к равнодушию и жестокосердию.
Сколько он видел несчастных, убиваемых, обманутых, больных, увечных, ограбленных, но где они? Где их страдания, боль и слезы, питающие зло и искупающие одновременно и парадоксально грех человеческий?
И разве могла бы без них, несчастных, существовать планета людей, основная связь причин и следствий на которой строится не на гармонии и усредненности, а на неравных пропорциях голода и пресыщения, муки и наслаждений, богатства и нищеты? Но количественные части пропорции обратны в качестве: насколько кому-то в чем-то хорошо, настолько ему же в чем-то и плохо. И это касается всех и его. Кем бы он ни был.
Изображение салона искривилось, кресла, будто под увеличительным стеклом, расплывчато поползли на стены, мелькнули крупным планом красивые колени стюардесс в капроне, затем пронеслась дымка облаков; веер зеркал пространства, призрачно отражавших вращение планеты, сомкнулся, и прямо из бушевавшего океана, выворачивающего из нутра своего сплющенные небоскребы волн, он ступил на красный булыжник взбирающейся в гору мостовой Риги, зажатой между закопченными стенами зданий. И мостовая вывела их к игрушечным домикам Златы Улочки Праги.
Здесь было мокро и угрюмо после прошедшего дождя, среди давящей, громоздкой готики и этих домиков для давно умерших людей, живших, подобно гномам, уютно, строго и странно.
Вновь повернулись гигантские зеркальные двери, выпустив его на пустынную ночную набережную портового города, где чернели силуэты приземистых субтропических пальм, но в этот миг внезапное пробуждение выкинуло его в разбитую немощь старого больного тела.
Возвращение было неприятным: словно он надел на чистую руку потную грязную перчатку.

РАКИТИН

Просыпаться Ракитин не хотел. Благодать сна, его призрачный полог были укрытием и защитой от яви, терпеливо и хищно караулившей возвращение к ней.
Нудная, ломящая боль. Во всем теле. Слипающиеся, как пластилин, веки. Ноги, волочащиеся усилием мутного, отрешенного сознания.
Еле узнавая привычность комнат в неясных очертаниях мебели, картин, книг и зеркал, он почти вслепую прошел в ванную, подставил воспаленное лицо под кран с ледяной водой. Промокнул осторожно полотенцем вздутый, со струпом ссадины лоб. Закурил, опустившись на стул.
Дым показался особенно ядовитым и мерзким. Вяло подумалось о сотрясении мозга – удар о стекло вряд ли остался без последствий, однако физическое состояние Ракитина не тревожило. Он был противен себе – как само пробуждение, как дым сигареты, как тошнота.
– Оно еще у тебя до того было, – сказал он сам себе сипло и с отвращением, снимая трубку телефона. – Сотрясение это.
Набрал номер справочной больницы.
– Ракитина? – переспросил сухой старушечий голос. – Температура тридцать семь и пять десятых градуса, состояние средней тяжести.
Это его обрадовало.
Жива. Температура – что же, закономерно: порезы, нервы… Но – жива. Жива!
Тут он почувствовал бешеный, жаркий бой сердца – как бы после внезапного испуга.
Вышел на балкон, покурил, отвлекшись от тяжких дум в беседе о том о сем с соседом – Михаилом Алексеевичем Градовым, человеком покладистым, благодушным, с кем уже несколько лет поддерживал приятельские отношения. После вернулся из конспиративной квартиры в комнату, прикидывая, что делать, и вообще…
Зазвонил телефон, и вновь обмерло сердце в неясной, подлой тревоге, теперь неотвязной.
Звонил тесть. Голос – тихий и ровный, ни упреков, ни лишних вопросов. Слушая его, Ракитин мучился, как напакостивший мальчишка: виной, стыдом, раскаянием.
– Приеду к тебе часа через два, – сказал тесть. – И поедем в больницу. Продукты я взял, об этом не беспокойся.
После позвонили из районного ГАИ, сообщили: ждем в отделе разбора нарушений, куда предлагаем явиться незамедлительно.
Когда выходил из подъезда, в бедре что-то опять перещелкнуло с хрустом несмазанного шарнира, и некоторое время Ракитин стоял недвижим, с выпученными от боли глазами, судорожно хватая ртом влажный, прохладный воздух.
В маленьком кабинете полуподвального помещения с решетчатым оконцем, за столом, стоящим под охраной двух несгораемых шкафов, сидел седовласый капитан с лицом настолько строгим, что улыбка на этом лице показалась бы кощунством.
Разговор был краток.
– Машину возьмете на штрафной площадке, – сказал капитан. – Вот справка. Только предварительно оплатите вчерашнюю «техпомощь». Жену вашу я навестил…
– Как?! – поразился Ракитин. – Когда?
– Успел, – ответил капитан мрачно. – Здорово она себя отделала… Но ничего, веселая такая женщина. – Он кашлянул и стал еще более суров. Продолжил, чеканя слова: – Супруга ваша претензий к вам не имеет, вы к ней – тоже, поэтому – свободны. Занимайтесь ремонтом.
Добравшись до конторы «техпомощи», Ракитин оплатил услуги ночной машины и заказал новую – на вечер. Затем отправился домой – ждать тестя.
Тесть – директор большого завода, – плотный, высокий, с крупными чертами волевого лица, сама невозмутимость и аккуратность, приехал на служебной «Волге», горевшей, несмотря на слякоть и лужи, черным, без единого пятнышка грязи, глянцем эмали.
Ракитин уселся сзади, возле объемистого пакета, сквозь молочные бока которого оранжево просвечивали апельсины.
– Зачем дал ей руль? – спросил тесть не оборачиваясь.
– Ну, я выпил, она – нет… – повторил Ракитин официальную версию, изнывая от презрения к себе.
Одежду оставили в машине. Прошли вестибюль, поднялись по лестнице, минули коридор, заполненный больными – перевязанными, на костылях, и вот палата, ее лицо среди казенных одеял, хромированных спинок кроватей; родное, любимое лицо – в малиново-ярких штрихах ссадин, побледневшее, но живое…
Он припал к ней виновато, различая краем глаза ее руку в гипсовой повязке с коричневыми от йода кончиками пальцев, беспомощно, но успокаивающе коснувшихся его плеча.
И он успокоился. Окончательно. Держал ее руку, вглядываясь растроганно в глубину ее глаз, слыша милый, единственно дорогой голос – единственно! – он понял это сейчас щемяще и обретенно, казнясь за пренебрежение ею, за измены свои и черствость.
– Как самочувствие-то? – шептал он, лишившись голоса и смаргивая невольно навернувшиеся слезы.
– Все в порядке. Голова немного болит – не пристегнулась тогда… И нога вот – не двинуть; но ничего, без переломов. Как Володечка, сынуля мой?..
– Пусть пока побудет у нас, – ответил тесть. – Тем более каникулы скоро; он к тому же с одноклассниками спектакль готовит…
– Такой, как на Новый год был? – спросил с угрюмой усмешкой Ракитин.
Людмила и тесть расхохотались.
Да, детки устроили дивное новогоднее шоу… Старый учитель, пребывающий в маразме и мало что соображающий, за сценарием и репетициями не уследил. Сопливый Дед Мороз, с носом, вымазанным за отсутствием грима губной помадой, доложил собравшейся в зале публике ряд сомнительных анекдотов, а сам же спектакль – с убийствами, скабрезностями и матерными частушками – вызвал у педагогического и родительского состава сильнейшее потрясение чувств.
– Вы уж там… корректируйте, – попросила отца Людмила.
– Да за ними уследишь!
– Граждане, – раскрыв дверь, объявила медсестра, – «тихий час», прошу на выход.

На штрафную площадку приехали вровень с подоспевшей «техпомощью». Увидев свою машину, Ракитин обомлел. Тогда, на ночной улице, в горячке шока, она представлялась ему куда менее изуродованной. Сейчас стало ясно: машины не существует.
Выгнутый дугой кузов был перекручен с правого бока на левый. Капот и правая дверь расползлись по швам. Смятая приборная панель и сиденья – в крови.
– М-да, – глубоко вздохнул тесть.
– И вы сидели справа? – недоумевал сержант, возвращая уцелевшую блок-фару, приемник и чехлы. – Ну, извините, свежи предания…
– Твоя лайба, духарик? – спросил жизнерадостно шофер «техпомощи», подводя стальную рогатину под перекореженную подвеску.
Ракитин угрюмо отвернулся, уставившись на такие же автоостанки, валявшиеся неподалеку, чьи-то чужие трагедии – засыпанные снегом, в черной пыли и птичьем помете. Тесть смотрел на него – напряженно и безучастно.
– Да, – сказал Ракитин тихо. – За рулем сидел я. Но она хотела, чтобы… Вернее, не хотела…
– Машину везем ко мне в гараж, – перебил тот. – На стоянку в таком виде нельзя. Разграбят.
Домой Ракитин вернулся вечером. Голова разламывалась от боли. Лег на кровать, включил телевизор.
Транслировали веселенькую киношку о приключениях бесшабашных жуликов в Америке века минувшего. Звучали мотивы в стиле «кантри», жесткие шуточки и выстрелы, умирали так, словно об этом одном и мечтали, лопались и тут же возрождались состояния.
Оптимистический кинофарс, в другое бы время позабавивший Ракитина, ныне вызвал в нем, подавленном большой материальной потерей и прочими неприятностями, острейшее раздражение, но выключить телевизор он не решился, с ящиком было не столь одиноко…
Но вот программа закончилась, экран погас, и в тишине комнаты вновь воцарилась тягостная правда: усталости, боли, мытарств и обязательств.
Первые долги он отдал, и милосердная безмятежность сна ждала его как награда, после которой начиналась выплата неотвратимых долгов дня завтрашнего.
Позвонила Рита. Расспросила, как, что. Александр расплывчато объяснил… Сказала: сидит у подруги неподалеку, если он не против – зайдет… Ракитин, маясь в сиротливом томлении духа, механически ляпнул: буду, мол, рад, тронут участием…
После же, опустив трубку, обругал себя последними словами, но путей к отступлению не нашел, а потому спешно побрился, глотнул из початой бутылки коньяку в надежде унять мигрень да и выйти как-то из взвешенного состояния; почистил ногти, забитые мазутом от троса лебедки: чтобы запихнуть беспомощный автотруп в тесный гараж, пришлось изрядно повозиться…
Вскоре появилась Рита – беспечно-возбужденная, разрумянившаяся от морозца…
– Выскажусь штампом, – произнесла она, поцеловав его в щеку. – От тебя пахнет, как от настоящего мужчины: чуть-чуть спиртным, чуть-чуть сигаретами, одеколоном и – бензином. – Рассмеялась.
Попили чаю, стесненно поговорили, избегая упоминаний о Люде…
Механически произнося общие слова, Ракитин клял себя в душе за то, что позволил прийти ей сюда. Однако – невнятно и вяло.
Голова болела так, словно на плаху просилась, мысли ворочались каменными глыбами…
Ушла она не скоро.
– Ты проводишь меня? – спросила, накидывая пальто.
– Да, я… посмотрю в окно, – произнес он, бесконечно равнодушный ко всему на свете. Поправился: – Голова что-то…
– Конечно-конечно, отдыхай… милый!
С огромным облегчением закрыв за ней дверь, он погасил ночник, готовясь уснуть в страдании тела и кроткой греховности души, как вдруг затрезвонил безжалостный телефон.
Звонил Семушкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45