- Поторопись, старик, товарищ Берия торопится. У него много дел и без вас.
Урузмаг стал рядом с Берией, высоко и торжественно на обеих руках поднял рог, наполненный трижды перегнанной аракой. Но он замешкался, повернулся назад.
- В чем дело? - Спросил Кобулов по-осетински.
- Шапку с меня надо снять. В шапке нельзя говорить. Такой обычай.
- А-а, шапка? - Кобулов стащил со старика шапку, - говори!
Седые волосы Урузмага шевелил сквозной ветер по ущелью. Он был прекрасен с поднятым вверх рогом.
- О-о, Уастырджи! - громко произнес он, на площади установилась абсолютная тишина. - О-о!…
Тут из леса гулко ударил пулемет: ду-дуд-ду. А горное эхо повторило многократно: ду-ду-ду! ду-ду-ду! ду-ду!
Арака пролилась на седую голову и грудь Урузмага, рог полетел вниз, в толпу…
Началась суматоха и паника.
- Ингуши! Абреки! Спасайтесь!
Берию генералы буквально согнули в бараний рог и потащили вниз. Внизу наркома облепили телами энкеведешников, и этот рой по живому коридопу покатился к машинам. Все было выполнено четко.
- Абреки! Спасайтесь!
Людская волна колыхнулась к дороге, ведущей к городу. Но энкеведешники вмиг сообразили, что это помешает движению машины со столь дорогим для них телом. Из машины выпрыгнул энкеведешник с автоматом и дал длинную очередь поверх бегущей на них толпе. Волна вмиг застыла, как окаменелая, машины с места рванули и понеслись прочь на большой скорости.
Людской поток хлынул за ними, а многие бросились к реке, перебирались вброд на ту сторону, кто как мог.
Поляна быстро опустела.
Остались двое: на помосте, уцепившись руками в перила, стоял седой Урузмаг - у него от страха ноги отнялись, внизу стоял никому не нужный Кубады. Как ему бежать слепому? Да и зачем?
- О Кубады, какой страшный день!
- Я же говорил тебе, Урурзмаг, что из вашей затеи ничего не получится. Я тебя отговаривал, а знаешь почему? Чтобы не было повода упрекать наш народ в будущем. Такое не забывается и через тысячелетие. Нет, Урузмаг, ты не был умным человеком. А по голосу я чувствую, что ты испугался и дрожишь. Ты же старик, Урузмаг, чего боишься?
- Ты лучше прячься, Кубады. Эти ингушские абреки стреляют. Это пули мести.
- Кубады не боится ни ингушей, ни их винтовок. Господь не позволит им пролить мою безгрешную кровь. Ты можешь сойти вниз?
- Нет. Ноги меня не слушаются. Мне плохо!
- Тогда послушай мою песню, Урузмаг, это может успокоить тебя. Ты все еще трясешься? Ты слышал про поэта Коста?
- Да. Плохи наши дела, Кубады. А если они сюда придут?
- Они сюда обязательно придут. Но мои дела, Урузмаг, таковы, какими были всегда: не лучше и не хуже.
Кубады воткнул посох в мягкую землю, снял со спины мешок с фандыром, поставил у ног и стал неторопливо развязывать узел.
Это был старый фандыр, верный как старый друг. Кубады ударил ногтем пальца по верхней деке - фандыр отозвался чистым звуком дерева и струн.
- Неужто, будешь петь, Кубады? Вон они идут.
- Я им ничего плохого не сделал и, видит Бог, не желал. А петь - моя обязанность, но петь честно, озвучивать правду:
Горы родимые, плачьте безумно,
Лучше мне видеть вас черной золой.
Судьи народные, падая шумно,
Пусть вас схоронит обвал под собой.
Пусть хоть один из вас тяжко застонет,
Горе народное, плача, поймет.
Пусть хоть один в этом горе потонет,
В жгучем страданье слезинку прольет.
Цепью железной нам тело сковали,
Мертвым покоя в земле не дают.
Край наш поруган и горы отняли…
…
Отряд вооруженных людей вышел на поляну и остановился перед Кубады. Хмурый ингуш с карабином глубоко вздохнул, когда певец допел куплет до конца.
- Галгаи, это вы?
- Мы, Кубады, мы, - ответил Ахмед Хучбаров.
- Что мне сказать вам в этот день? Мое сердце плачет - мои струны плачут.
- Ты уже сказал, что думал своей песней.
- Разве вы знаете осетинский язык?
- Нет, Кубад, осетинского языка мы не знаем, но мы знаем язык песен.
- Я рад, что вы меня поняли. Это слова Коста. Я их просто пропел.
- Спасибо тебе, Кубады. Чувство сострадания для нас теперь ценнее всех богатств земли, но этому старцу мы спасибо не скажем, - голос Ахмеда стал жестче.
- Да, галгаи, он не заслуживает слов благодарности. Но вы его не трогайте, и это запишется вам в Судный День.
- Что ты Кубады? Побереги нас Бог от крови старца, даже такого, как он. Но кинжал мы с него снимем, как трофей. Как никак он враг, а врага или убивают, или разоружают.
- Правильно, кинжал снимите. И еще, галгаи, тут где-то на земле лежит ритуальный рог. Я слышал, как он упал. Найдите его.
- Вот он лежит. В нем две дырки от наших пуль. Мы в него целились.
Кубады запрокинул лицо и довольный улыбнулся.
- Что вы с ним сделаете, галгаи?
- Мы его повесим на дикой груше у дороги в Ангушт, пусть его многие увидят.
- Правильно, повесьте. А я на рынке об этом роге спою песню, больше я для вас ничего не могу сделать.
- Храни тебя Бог, Великий Певец. Твой голос немного согрел нам душу.
- Слезай оттуда, Урузмаг, пойдем туда, где нас, стариков, могут обогреть и накормить.
- Они нас не убьют, Кубады? Как хорошо, что ты знаешь их язык!
- Глуп ты очень, Урузмаг, хоть и дожил до глубокой старости. Галгаи никогда не поднимают руки на детей, женщин и старцев.
Кубады выставил вперед руки и поймал Урузмага за чоху, развязал его пояс с кинжалом и протянул ингушам:
- Берите, галгаи, свой трофей. С него этого достаточно.
- Тут еще белая шапка лежит на земле.
- Отряхните и наденьте ему на голову. Теперь без ритуального рога и кинжала он просто старик.
- Мы уходим, Кубады, - сказал Ахмед, тронув его за плечо.
- Твердости вашим рукам и зоркости вашим глазам, а народу галгайскому, после испития чаши страданий, - возвращения! Пусть печальный сегодняшний день станет хорошим предзнаменованием для него!
Кубады сложил свой фандыр в мешок, повесил за спину и потянул Урузмага за рукав.
- Пошли.
- Подожди, Кубады. Я хочу их поблагодарить за то, что отпустили меня с миром, хотя я…
- Сегодня они не примут твоих извинений. Они знают, что ты пришел помолиться за их погибель. Их сердца - открытые раны. Не сыпь туда еще и соли, Урузмаг. Этих людей чужеземцы превратили в бездомных волков. Пошли. Но все это пройдет, как большой обвал… останется память… память… память о сегодняшнем дне - что хуже всего… они это не забудут никогда… О, ты сегодня, такое…
Старики- осетины двигались по направлению к дороге, а вооруженные люди провожали их взглядами. Один -высокий, статный, красивый и холеный, другой - изнуренный бездомной жизнью, еле волочащий ногами.
Кубады замедлил шаг и остановился. Урузмаг потянул его:
- Не останавливайся, надо быстрее уходить отсюда.
- Я хочу у них что-то спросить. Это очень важно.
- Зачем это тебе, Кубады? Все равно мы их больше никогда не увидим.
- Может и так, Урузмаг, что мы друг друга больше не увидим, но нас увидят многие в будущем…
Кубады повернулся к поляне лицом.
- Вы можете меня услышать, галгаи?
- Да, Кубады, мы еще здесь.
- Тогда ответьте, галгаи, на мой вопрос: а если бы вы были на нашем месте, а мы на вашем, вы согласились бы испить чашу проклятья? - Кубады поднял лицо к небу, дожидаясь ответа.
- У нас нет ответа на твой вопрос, Кубады.
- Почему?
- Мы никогда не будем на вашем месте, а вы - на нашем. Так уж сложилось изначально.
Кубады опустил голову на грудь, покрутил в руке посох.
- Правда это, галгаи: вас - избрал Царь Небесный, нас - избрала земная власть.
- Что они сказали? - спросил Урурзмаг.
- То, что скажут в Судный День, - и зашагал прочь. - Я хотел найти хоть маленькое оправдание для наших, но они догадались…

* * *
Дорога в Ангушт идет по Камбилеевскому ущелью по-над рекой.
У входа в ущелье на утесе растет старая дикая груша; ветви ее нависают на дорогу.
Один из мародеров подвесил высоко на ветке полуобгоревшую ингушскую детскую колыбель. А мстители повесили рядом на другой ветке тот злосчастный рог с двумя дырками от пуль отряда Хучбарова Ахмеда.
Нашелся- таки отчаянный человек, который не перенес того, что осетинский ритуальный рог повешен на позор. Он прискакал средь белого дня к утесу, привязал коня и полез на дерево, протянул было руку за рогом -тут его сразила пуля снайпера. Бедолага свалился замертво на землю. Потом смельчаков долго не находилось для такого подвига.
Послали из города курсантов военного училища, целую роту. Когда они прибыли на место, ингушская колыбель раскачивалась на ветру, а рога не было, его кто-то снял и унес.
Постреляли налево и направо и вернулись в город. Вечером в НКВД сообщили, что рог опять висит на своем месте.
Это продолжалось до самой весны 1944 года. В начале мая темной ночью мстители сняли с груши и колыбель и ритуальный рог. Рог сожгли на костре, а колыбель заботливо починили, нарядили и поставили на своей тайной базе. Мстители любили качать колыбельку, напевая мотив.
В колыбели лежал - КОРАН!

Волчонок

- Лешка, хоть ты и русский, а мне был вместо брата. Теперь. Теперь тебе надо уходить. Жизни больше нет - есть война. Пойдешь в город. Бери все, что хочешь. Все деньги возьми, кинжал возьми. Утром я выведу тебя к городу, пойдем через лес, на дороге опасно, везде эти звери: солдаты и истребительные отряды. Ты хороший парень, только солдат не приводи, пожалуйста, тогда… тогда плохо будет. Мне… мне все равно - за тебя будет обидно…
В пещере горел костер. Лешка стоял рядом с огнем, время от времени подбрасывая сухие ветки. Оарцхо сидел в стороне, держа обеими руками голову. Сегодня они захоронили расстрелянных односельчан. Их собралось шесть человек пастухов. Работали целый день без отдыха, только что вернулись. Сразу зарезали барана на сбха
*
. Хасан разделал тушу. Теперь баран варится в котле. Остальные пастухи разошлись по своим отарам, совершив дуа за убиенных. Уже темнело. Оттуда, с той стороны ущелья, старик Бурсаг крикнул:
- Воа-а, Оарцхо и остальные! Теперь нам совсем легко жить, потому что у нас нет «завтра». Нам больше не о чем заботиться. Господи, помилуй нас! - зарыдал он.
А в пещере жарко горел костер. В котле варилось мясо жертвенного животного. Лешка стоял, не отрываясь глядя на огонь. Хасан черпаком снимал накипь. Оарцхо держал свою отяжелевшую голову. Где-то в ущелье завыл голодный волк-одиночка, взывая к Божьему милосердию, а сей мир - к справедливости.
Когда мясо сварилось и было извлечено из котла, Хасан тронул Оарцхо за плечо:
- Воти, мясо готово. Что бы там ни было, а сбха надо отведать - обычай такой. Они, убиенные, сейчас в раю, радуются, потому что погибли в газавате. Воти, садись ближе к огню.
Оарцхо развернулся и молча сел на подстилку из мягкой травы кадж. Деревянный оаркув * с мясом поставил посередине, а сухой чурек положили перед каждым на сухую траву - она же чистая.
Лешка сел тоже молча. Он целый день не проронил ни одного слова, но плакал. Это случилось, когда укладывали в лахт Нани, мать Оарцхо.
- О-о, Нани! - выдавил он сквозь слезы, - я им не прощу твою кровь!… Зверье!
Оарцхо аж оторопел, удивленно посмотрел на юношу, похлопал по плечу, чтобы успокоить и успокоиться самому: что-то там жаркое плавилось внутри. Стало легче… а теперь вот готовятся к тризне.
Оарцхо долго молчал, не поднимая головы, и, наконец, произнес краткую молитву, взял кусочек чурека, мокнул в дил * и положил в рот. За ним к трапезе потянулся Лешка. Он тоже отломал кусочек чурека, мокнул в дил и тихо произнес:
- Нани, я им отомщу за твою смерть… Будь я проклят, если прошу!
Оарцхо поднял голову и посмотрел на дружка: это был совсем другой голос, не тот, что он слышал раньше. Оарцхо окинул его благодарным взглядом. Да, Нани была добра к нему. Значит помнит. Это хорошо. Но как долго он будет помнить? Говорят, что керастаны забывают добро, как только им улыбнется милая женщина или если кто нальет полный стакан водки. Неужели и Лешка такой? А Нани его любила, как самого младшего в семье, наверное, как внука. Когда они спускались с гор домой на побывку, Нани сажала его за свой отдельный стол. Лешка любил, чтобы она его приглашала. В этом вся соль. Сядет рядом за стол с Оарцхо, вроде он не знает, что его пригласят.
- Леш-ка! Иди сюда. Иди к Нани. Хайл *, собаки народ, ты больше Нани не любишь? Иди, а то палкой побью. Я старая стала? Ты меня разлюбил?
Лешка с готовностью хватал свой стул и садился рядом с Нани. Она ему подкладывала лучшие куски.
- Кушай, много кушай. Ты молодой. Тебе много сил надо. Если будешь худой, слабый, невеста жаловаться будет. Пойдет к соседке и «ля-ля-ля». Скупые люди кормили Лешку, совсем-совсем слабый, на ребрах можно как на пандаре * играть. Кушай, Лешка! Кушай, родной!
- Нани, я уже наелся.
- Вот этот кусочек еще за Нани. Вот! Хорошо.
Когда с трапезой заканчивали, Лешка делал попытку улизнуть, но Нани хватала его за черкеску.
- Куда ты? Мы не все кончили. Садись ближе! Вот так! Еще ближе! Давай голову сюда. Нани яла хьа *!
- Нани, может, не надо, а то они смеются надо мной?
- Кто смеется?
- Оарцхо смеется и Дади тоже, а Збми хихикает за печкой.
- Они… Эшшахь! Чуть на Лорса тоже плохое слово не сказала. Я Лорса голову гладила, когда там еще немного волос был, теперь она гладкая и блестит, как медный таз. Нечего погладить. Да и поймать его трудно - близко не подходит…
- Ваи-и, что ты с ребенком болтаешь, Ковси?
- Ревнуешь? Ну, ревнуй. Я тоже наревновалась, когда ты к Тамари на свидание ходил у нашего родника. Из-за плетня вам проклятья посылала.
- Остопарлах! Здесь же младшие, постыдись! Невестка здесь!
- Чего мне стыдиться? Что я мужа любила?
- Воллахи, Ковси, ты уже рассудок теряешь! - Лорс выскакивал во двор.
- Я его прогнала, Лешка! - Нани закатывалась смехом. - Давай сюда скорей, пока горячий!
Она завладевала Лешкиной белобрысой шевелюрой.
- Ух, волос белый, как льняная пряжа, мягкий, как шелк. Нани яла хьа! Тебе противно, что чужая старушка ласкает?
- Ты не чужая. Ты - Нани! Мне приятно! У тебя ласковые руки, мягкие такие и теплые!
- Правильно, Лешка. Ты хорошо говоришь. Гладишь мне сердце. Спасибо!
А однажды в самый нежный момент этих ласок, Оарцхо усмехнулся и сказал:
- Вот я состригу этот шелк с его головы и будешь сидеть себе целый день ласкать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37