– Правосудия! Прикажи обыскать дом Эпигена, и, если я прав, пусть попробует оправдаться. Если ж не сможет, суди его царским судом. Если же он окажется честен, пусть обвинит меня!
– Справедливо, – еще немного подумав, решил Антиох. – Да будет так.
Это царское «справедливо» решило судьбу Эпигена. Как только стемнело, сыщики, подкрепленные отрядом воинов, ворвались в шатер отважного генерала, не раз и не два противившегося воле канцлера Гермия и зато им ненавидимого. После недолгих поисков они нашли, что искали – письмо, адресованное Эпигену бунтовщиком Молоном. Эпиген пытался протестовать, крича, что первый раз видит это письмо. Тогда один из сыщиков коротким ударом поразил генерала мечом в бок. Один из сыщиков, накануне подбросивший фальшивое письмо в бумаги Эпигена…
Канцлер торжествовал. Он избавился от главного из своих врагов, и теперь его боялись все прочие. Теперь Гермий ежедневно пред сном являлся в шатер Антиоха и нашептывал о новых предательствах.
– Молон и Александр – вот враги явные. А сколько тайных: Ахей, Зевскид, Аполлофан.
– И они тоже? – ужасался Антиох, уже готовый верить в новые заговоры.
– Конечно! – по-крысячьи хищно щуря острую физиономию, горячо шептал Гермий. – И я разоблачу их. Разоблачу!..
Он выискивал врагов целую зиму, пока войско пережидало суровую пору в Селевкии. По весне армия продолжила путь к Вавилону, где зимовал бунтовщик Молон. Но тот не стал дожидаться приближения царских войск. Молон не слишком-то доверял вавилонянам, известным своим раболепием и склонностью к измене. Они легко приняли его и столь же легко могли и предать. Ускользнув от антиоховых полков, Молон бежал в Мидию, де имел много людей, преданных ему лично. Прознав о маневре бунтовщика, царь бросил наперерез конницу и легкие полки критян, агрианов и ликийцев.
Молону пришлось замедлить шаг, а потом и вовсе остановиться, отбиваясь от яростных наскоков тарентийских всадников. К ночи Антиох настиг беглеца. Гермий ликовал.
– Поймаем бунтовщика и допросим! Наверняка он назовет не только Эпигена. Я всех выведу на чистую воду! Всех!
Приближенные Антиоха бежали прочь от царского шатра, опасаясь попасть в число этих всех. Генералы настолько боялись быть обвиненными в сговоре с неприятелями, но ни один из них даже не проверил выставленные на ночь посты, а Молон, словно зная про то, решил воспользоваться беспечностью врага.
Ночью он вывел самых отважных воинов, намереваясь устроить резню в лагере Антиоха. Но по пути Молон узнал, что несколько его воинов на закате сбежали. Опасаясь засады, бунтовщик повернул назад и перепугал свое собственное войско, принявшее возвращающихся товарищей за неприятелей. К рассвету, когда Молон стал выстраивать войско, то уже было деморализовано.
– Ничего, мои катафракты еще покажут себя! – бодрился восставший наместник, уповая на своих закованных в броню рыцарей.
Он вел в бой множество всадников, колесницы, фалангу, воинственных галатов. Не такая уж и плохая армия, если б ей доставало уверенности в победе.
Но битвы не получилось. Левое крыло Молона, каким командовал его брат Неолай, не вступая в бой, перешло на сторону Антиоха. Оруженосцы Молона и отборные конные полки отчаянно бились, но победить многократно превосходящего числом неприятеля не могли.
– Все кончено! – понял Молон и пронзил себя мечом.
Большая часть его армии капитулировала, немногие бежали. В их числе и Неолай, спасшийся лишь ради того, чтоб сообщить о несчастии третьему брату – Александру, готовившемуся выступить с полками из Персии. Известив о случившемся, Неолай умертвил жену и детей Молона, а затем покончил с собой. Немного поколебавшись, Александр последовал примеру братьев.
Мятеж подавили малою кровью. Ликующий Гермий искал доказательства причастности к заговору других приближенных паря.
– Все! Все они предатели! Все предадут!
Что удивительно, Гермий не был законченным подлецом, каким представлялся современникам, а позднее историкам. То был обычный политик: в меру негодяй, в меру лжец, в меру интриган, но ровно в ту меру, в какой является негодяем, лжецом, интриганом всякий, дорвавшийся до власти.
Да, он немало лгал, да, он много интриговал, был подл, коварен, корыстолюбив, но цели при том преследовал вполне благородные, пекся об усилении державы, какое связывал с укреплением собственного авторитета. И конечно же не намеревался он чинить зло Антиоху, в чем позднее его будут винить; он просто расталкивал локтями и избавлялся от своих соперников во влиянии на юного царя, которые, как мнилось Гермию, неспособны ни на мудрый совет, ни на искреннее участие. Многие пали жертвою его коварства? Что ж… Но то были жертвы во благо государству. И сам Гермий готов был стать подобной жертвой, хотя и не предполагал, что готовность эта очень скоро материализуется в свершившийся факт.
– Все! Все они предатели! Все предадут!
– Так уж и все?! – пытался не поверить юный царь.
– Все! И Аполлодор! И Зевскид! Но первым предаст Ахей! А еще Аполлофан!
Тут Антиох проявил особое недоверие.
– Аполлофан? Мой врач? Но я верю ему!
– А он тебя предаст!
Аполлофану стали известны эти слова. Был он мужем решительным, а прошлое – темным. Никто не знал точно, откуда он родом. Одни считали, что из Фригии, другие не сомневались, что с Крита, третьи шептались, что Аполлофан учился врачебному искусству в таинственном далеком Китае. Как бы там ни было, врачом Аполлофан был отменным, возможно, даже лучшим, да и человеком незаурядным, привлекающим взор. Крепкий в кости, он умело обращался не только с ланцетом, но и с мечом, а пристальный взгляд широко распахнутых хищных глаз смущал окружающих, даже царя. Аполлофан не любил спорить и не умел прощать.
Аполлофану пришлись не по душе наветы Гермия. Как не нравился ему и сам временщик. Слишком много он на себя брал, слишком бесцеремонно поступал с теми, кто находились подле царя. Роющий другим яму, да попадет в нее сам!
Аполлофан был вхож к царю, как вхож к больному пользующий его доктор. Как-то, прикладывая примочку к ушибленному во время охоты бедру, Аполлофан, словно невзначай, спросил:
– Я слышал, войско следует в Атропатену?
– От кого? – встрепенулся царь, ибо план, о каком вдруг заговорил лекарь, был известен лишь Антиоху и верному Гермию.
– Я слышал, – не стал распространяться о своих источниках врач. Гладко выбритое лицо его изобразило улыбку. – Я бывал в Атропатене. Глухие места, населенные диким народом. В таких может сгинуть не то что человек, а целое войско. В таких может пропасть без вести сам царь!
Антиох вздрогнул.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Кому-то нужно, чтобы войско пошло туда, значит, кому-то нужно, чтобы царь…
Аполлофан многозначительно оборвал фразу и вновь усмехнулся. Антиох нервным движением потер больную ногу.
– А что нужно тебе?
– Лишь одно – чтобы здравствовал царь, и не потому, что мне хорошо рядом с ним. Сильный царь означает стабильность, а держава нуждается в этой стабильности.
– Продолжай, – задумчиво велел Антиох.
– Чтобы была стабильность, не должен быть тот, кто желает отправить царя в Атропатену под кривые клинки всадников Артабазана.
– Но если этот человек нужен мне? Если он ни в чем не виноват, а твои наветы не более чем наветы?!
– Людей много, царь один. Властелин должен уметь избавляться от тех, кого считает друзьями. Царь найдет себе нового друга, более достойного, более преданного, более почтительного. Друга, а не господина!
Глаза Антиоха гневно засверкали.
– Да как ты смеешь!
– Смею!
Аполлофан резко наклонился к царю, его жестко вылепленное лицо очутилось точно напротив царского. Поигрывая изящной тростью, с какой никогда не расставался, врач тихо повторил:
– Смею!
Его голос звучал столь твердо, а в глазах была такая сила, что Антиох не выдержал и отвел взор.
– Все это наветы! – повторил он.
– А разве ты, щенок, не внял его наветам?!
Антиох, сбросив с ног влажное покрывало, поднялся. Вне себя от гнева, он хотел кликнуть стражу, но не смог: железная рука врача сдавила державное горло. Перед глазами царя блеснуло массивное тускловатое кольцо с ослепительно ярким драконом.
– Сначала подумай! – зловеще процедил Аполлофан. – Подумай, а потом уж решай!
С этими словами врач покинул шатер.
И царь подумал. Он размышлял всю ночь, а наутро позвал Аполлофана.
– Делай, что задумал! – приказал Антиох.
– Я слышу слова не юнца, но мужа! – поклонился врач.
Тем же вечером, во время прогулки, он отозвал Гермия в сторону от царя и свиты.
– Я должен сообщить нечто очень важное, сиятельный. Наедине…
Гермий задумался. Не в его правилах было отпускать от себя стражу и оставаться с глазу на глаз с тем, кого он относил к числу недругов. Но Аполлофан был безоружен, а Гермий имел при себе меч. И Гермий согласился и отошел в сторону. Здесь Аполлофан неуловимым движением выдернул из трости отточенный клинок и вогнал его в живот Гермия. Хрипя, канцлер выдавил:
– Вы убиваете меня за то, что я сказал правду. Вы все предадите царя. А первым предаст Ахей!
– Сдохни, собака! – ответил врач и твердой рукой повернул клинок так, что вывалил из чрева Гермия скользкий ворох кишок. Канцлер забился в агонии, убийца бесстрастно наблюдал за ним. Когда-то, в далеком, неизмеримо далеком прошлом ему уже приходилось убивать – вот так, отточенным стилетом в живот или сердце. Убивать лазутчиков и вельмож, солдат и коварных предателей, убивать даже царей – убивать врагов. Когда-то… В те времена врач носил другое лицо и имел другое имя – имя считавшееся сейчас легендарным. Тогда его звали Заратустрой. Но это было тогда…
Аполлофан дождался, пока завершится агония, после чего вытер клинок об одежду убитого, сунул его в ножны и возвратился к царю, старательно делавшему вид, что ничего не заметил.
– Все кончено! – бросил Аполлофан.
– Он сознался? – полюбопытствовал слегка побледневший Антиох.
– Ему не в чем было сознаваться.
– Но он что-то сказал? – настаивал царь.
– Да, он сказал, что все предадут тебя, и что первым будет Ахей.
Антиох криво усмехнулся.
– С чего это вдруг все должны предать меня. Особенно Ахей, который был мне вместо отца. С чего?
А через несколько дней пришло известие, что Ахей и впрямь предал, объявив себя правителем земель к западу от Тавра.
А еще через несколько дней исчез Аполлофан. Он исчез на рассвете, незадолго до того, как в его палатку проникли люди, посланные Антиохом с наказом умертвить лекаря: царь обретал последовательность, а значит – характер; это было благом для державы.
Аполлофан исчез, и никто больше не слышал о нем. Никто!
А потом, спустя дни, месяцы, годы совсем в другой части мира объявился человек, чей взгляд был решителен, а рука тверда, и чье сердце не знало ни сомнений, ни жалости. Но звали его иначе, и был он совсем из иной истории…
2.5
Обмакнув в краску кисточку, – расщепленную бамбуковую трубку с вставленным в нее клочком заячьей шерсти, – Сюй Фу старательно вывел последнюю строчку – «И претворил мир и достаток на всей земле Тянься. И случилось это в год железа и змеи, осененный светом Тянь-цзи син».
Претворил! Сюй Фу криво усмехнулся. Всего год минул с тех пор, как последнее из царств, Ци подпало под власть жестокого тирана Ин Чжэна, прозвавшего себя Первым Высочайшим императором. Высочайший император! Отродье шакала!
Сюй Фу воровато огляделся по сторонам, словно кто-то незримый мог прочесть его тайные мысли. Но в небольшой комнатке никого не было. Лишь низенький лакированный столик с письменными принадлежностями на нем, пара циновок, четыре грязно-выбеленных, напоминающих куски пасмурного неба стены да сам Сюй Фу, некогда мелкий чиновник на службе сиятельного владыки Ци-ван Цзяня, а сейчас столь же маленький человечек в гигантской машине Тянься, империи Цинь.
Чиновник опустил кисточку в глиняный горшочек с водой и задумался. Минул лишь год, а как же все изменилось! В целом циньские полки милосердно обошлись с царством Ци, если, конечно, считать милосердием тот факт, что жертвы резни, что устроила солдатня, исчислялись тысячами, а не десятками тысяч, как в соседних княжествах, и столица царства – Линьцзы была разграблена, но не выжжена дотла. Пострадали немногие, войны эпохи Чжаньго обыкновенно стоили жизни куда большему числу людей. Циньские шицзу истребили всех захваченных в плен воинов, затем пришел приказ истребить членов царской семьи и ближайших приближенных. Последний удар был нанесен по линчжу – тем нескольким сотням высокородных, что не нашли в себе благоразумия поступиться гордостью и пасть к ногам безжалостного Ин Чжэна. Неразумных обезглавили.
Обитатели Ци затаились в ужасе, но западный деспот неожиданно проявил милосердие. Было объявлено, что царства Ци отныне не существует и что оно становится частью великой империи, под властью рода Цинь. В Линьцзы прибыли чиновники Ин Чжэна, повелевшие именовать циньского царя Первым Высочайшим императором и установившие новую власть. Так как их было немного, циньцы стали брать на работу тех ли, что служили прежнему властелину. Был призван на службу и Сюй Фу, достойный сын недостойных родителей.
Родители Сюй Фу были обычными батраками, но сын сумел выбиться в люди. Смышленый мальчик приглянулся фанши Фуа Шэну, и тот взял юнца в обучение. Сюй Фу освоил премудрость чародейств и гаданий, премудрость священного письма, премудрость правильной речи и премудрость обращения с высшими. Усердный и аккуратный маг был принят ко дворцу, был замечен и успешно продвигался по служебной лестнице, тая мечту достичь высокого положения при особе владыки Ци. И вот все рухнуло. Надежды умерли, и теперь приходилось начинать все сначала.
Все сначала!
Сюй Фу вздохнул. Отчего-то сегодня у него было мрачное настроение, и даже мысли о дао, обыкновенно настраивавшие на радостный лад, сегодня не вносили умиротворения в сердце. Нехороший был день!
Нехороший! Но он переживет и это. Ему не занимать терпения, усердия и почтительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62