— Дедушка Водяной, разреши мне из твоего озера ила взять.
Метров в пяти от берега вдруг всплыла кочка не кочка, в клочках зеленой не то осоки, не то щетины и с прозрачными голубыми большущими глазами. В глазах прямо-таки плескалось любопытство. Кочка открыла безгубый лягушачий рот и вопросила:
— А жащем тебе ил?
— Цветы хочу посадить под окном, а там земля бедная. Вот грядку удобрить илом надо.
Я поневоле во весь рот разулыбалась. До того эта кочка была уморительной, да еще дикция такая, сдохнешь! А своим ответом я кочку слегка озадачила. Из воды появилась лягушачья лапка размером с добрую сковороду, почесала то место у кочки, где, должно быть, находился затылок:
— А жащем их гладить? Бона они в лешу шами раштут!
— Они из моего мира, дедушка Водяной. Красивые. А под окном посажу, чтобы дом мой напоминали. Тоскую я по дому-то, понимаешь?
— Да как не понять, ить и я не беш понятия. Дам я тебе илу, шамого шмачного дам. Только уговор — как рашшветут, ты мне в ожеро по шветошку брошь. Для внушек моих. Молодые они ишо, шкушно им шо мной штариком, пушкай пожабавятьша. А?
— Какой разговор? А хочешь, я прямо на берегу еще посажу? Только место укажи, где их никто не потопчет. И учти, ждать цветов придется месяца два.
— Так ето ж ражве шрок? Да и на моем иле они в три ража шкорей жашветут, я же шловинку жнаю, — кочка подмигнула мне заговорщически. — А мешто тебе внушки укажут. Давай бадейку-то.
И кочка вместе с моей бадейкой погрузилась в воду. Ну, дела! Сама «на себя» удивляюсь. И тут возле меня возникли две чудненькие девчушки. Такие прелестницы, что я даже обалдела слегка — у такого-то деда! Матовая чистая кожа, огромные зеленые глаза, точеные носики, брови вразлет, алые губки и роскошные длинные волосы — у одной голубоватые, у другой с прозеленью. Только волосами и отличались. Девчонки были ослепительно молоды, а болтушки! Как вынырнули, так и затрещали без умолку, как две сороки, а голоса, как колокольчики, звонкие:
— Ой, а ты правда нам цветочки подаришь?! Ой, а ты правда на берегу их для нас посадишь?! Ой, а они какие? Ой, а они правда красивые?! Ой, а…
— Оглушили, красавицы! Давайте по очереди!
Девчонки вдруг примолкли и робко так спрашивают:
— А мы правда красивые?
И с такой надеждой на меня смотрят. Бедные девочки, им же совсем общаться не с кем. И никто им комплимент не скажет. А какой женщине не хочется быть красивой? Даже Ленка, вздыхая у зеркала, говорила: «Ну, ничего, зато у меня коленки красивые… и помада!»
А девчонки были так хороши, что я от души их похвалила: — Вы очень красивые.
То-то было радости и писку! Тут и дед вы нырнул с моей бадейкой. Договорились, что я сейчас свою клумбу засею и приду к ним с семенами, а они тем временем найдут хорошее место для своей. И поволокла я бадью с илом до Наниной избы. Надо было Росинку взять, я ж не ломовая лошадь по центнеру таскать! Тащусь я, язык за плечом, на дорогу впереди не гляжу и у самой калитки, едва на Рыся не налетела. Аж бадейку выронила, хорошо драгоценный ил не расплескался.
— Ты чего честных девушек пугаешь? Я ж так по ночам писаться начну!
О-ой, язык мой — враг мой! А если он всерьез примет?! Сколько раз себе говорила, что здесь базар-то другой, следить надо. Но кажется, ничего — прокатило. Рысь буркнул что-то наподобие — помогу! Взял у меня бадейку и пошел рядом. Так молча и донес до места. А потом у нас с ним разговор такой состоялся:
— Я, может, чего-то не понимаю? Ты — чужая, а как всегда здесь своей была. Великие Кедры тебе благоволят, Нана с тобой как с дочерью возится. Вереск про тебя просто легенду рассказывает, как ты с корявнями дралась. С домовым, — говорит, чаи распиваешь, как с другом. Молчун тобой не нахвалится — вот уж диво! Теперь с самим Водяным дружбу вела, с русалками… Я тебя чужачкой зову, а как ни присматриваюсь, не вижу в тебе зла. Злых лошади не любят, а твоя кобыла за тобой как привязанная… Я и не думал, что можно вот так… Может, это я здесь чужой? А?
Ну вот! Теперь придется еще и Рыся утешать. Уж больно вид у него убитый какой-то:
— Да нет, Рысь, я и впрямь здесь чужая, потому у меня так все и получается. Ты здесь живешь и знаешь с детства, что домовые с людьми не дружат, что от Водяного и русалок надо держаться подальше. Так? А я-то этого не знаю! Вот и поступаю нестандартно и оказываюсь права! Пока — права. И домовой-душка, и Водяной совсем не страшен, и русалки — просто девочки еще. Может, так и надо, а может, — нет, не знаю, я учусь здесь жить.
Долго мы с Рысем в подобном ключе беседовали, пока я клумбу засевала. А потом я пошла к русалкам, а Рысь в большом смущении отправился по своим делам.
Место для клумбы девчонки выбрали метрах в десяти от пляжа. Там, посреди густых ив, у воды обнаружился небольшой свободный пятачок в поперечнике метров шесть-семь. Девчонки уж и илу натаскали. Осталось заступом раскопать и посеять семена. Посеяла я им ночную фиалку и резеду, маргаритки, космею и смесь сортов петуньи. Чтобы и ночью и днем их цветы радовали.
Звали моих русалочек Неда и Леда. Хвостов у них никаких нет, обычные ножки, кстати, очень даже стройные. Всего и отличия от людей — пониже лопаток жаберные щели да между пальцев нежная перламутровая перепонка. Ну и долго без воды они не могут, кожа пересыхает, на солнце тоже долго нельзя — кожа уж больно нежная, обгорает быстро. Потому и бывают они на берегу обычно но чью, при луне. Меня приглашали — хоровод водить, песни петь, купаться. А одеты они в коротенькие травяные юбчонки, и еще у них ожерелья из ракушек. Обещали мне такие же подарить.
А что на дно людей утаскивают, чтобы русалками сделать, — это вранье, чушь полная. Русалки из икры выводятся, как рыбы. Только очень редко такое случается, а потому детей берегут. Это мне потом и Яська подтвердил. Родители моих русалочек жили далеко отсюда, в море. А девчонок отправили к деду — здесь спокойно, тихо, девочки в безопасности. Что за опасность им там грозила, они рассказывать не стали. Испуганно переглянулись и даже как-то съежились. Я не стала настаивать, захотят — сами расскажут. Ушла я от них к вечеру, клятвенно пообещав прийти завтра
А дома меня уже с нетерпением ждал Вереск:
— Ну где ты запропастилась, Татка? Рысь сказал, что ты с русалками дружбу свела? Это правда? А меня с ними познакомишь?
— Обязательно! Они такие милашки, тебе понравятся.
— А когда? — сразу загорелся Вереск. Его после знакомства с Яськой уже и другие нелюди не пугали, скорее наоборот. Во братец у меня раздухарился!
— Не знаю, надо, чтобы и они согласились. Но я их обязательно уговорю. Идет?
— Конечно, идет! — Вереск так и просиял всеми веснушками. Я его и впрямь как брата младшего или как сына люблю. Ну, если мой настоящий возраст учитывать, то скорее — второе.
— Да! Сестрица, я ж чего тебя ищу-то! Караван степичей пришел, идем быстрее, они уж за первую ограду втягиваются. Караван большущий! Ты ж никогда не видела, идем!
А у меня внутри вдруг зазвенел звоночек не определенной тревоги. Что-то было неправильно. Вот только что именно? Но звоночку этому я уже привыкла доверять. Так что сломя голову я на караван смотреть не кинулась. В крепости я все еще ходила в своем прикиде «вполне околоделовой женщины двадцать первого века», по Ленкиному определению. К моему странному наряду привыкли и уже внимание не особенно обращали. Но перед новыми людьми мне почему-то жутко не захотелось светиться. Вереск спорить не стал. Напротив, помог мне подобрать подходящую одежку из свое го немудреного гардероба — просторные штаны, длинную рубаху и плащ, а на голову какой-то колпак. Ой, на огород поставь — все вороны от хохота сдохнут. Зато с маху и не разберешь, какого пола это чучело.
Когда мы заявились наконец на гостевое поле, караван уже обустраивался на отдых. Караван и впрямь был большой — больше тридцати повозок. Повозки — здоровенные пароконные арбы на высоких колесах под разно цветными пологами — распрягали чернявые узкоглазые и скуластые люди. Блин! Ну чем не монголы! Только что волосы кудрявые, как у цыган. Этот монголо-цыганский гибрид изъяснялся на очень похожем на полесский языке. Так что я почти все понимала. Одеты «гибриды» были в кожаные штаны и кожаные безрукавки, так что видны были бугры мышц под темной то ли от загара, то ли от грязи кожей А ничего-крепкие мужички! Каждый, как Шварценеггер. Вот только лошадиным потом от них воняет, господи спаси! Не моются они, что ли?
Хозяин каравана мало чем отличался от остальных караванщиков, разве что золотой цепью со здоровенной бляхой на голом пузе. Молодой и очень красивый «гибрид», это я сразу отметила, он разговаривал со Стояном и Наной чуть в стороне от суеты и гомона распрягающегося каравана. Не знаю, о чем у них шла речь, но и Нана, и Стоян выглядели хмурыми. Из одной повозки на свет божий вылезли две хорошенькие девчушки лет по пятнадцати с коротко стрижеными волосами и в богатых шелковых халатах. Следом за ними показалась служанка — пожилая тетка в черном глухом платье и темном платке.
— Рабыни-наложницы, — шепнул мне Вереск.
И я сразу возненавидела красавца-караванщика — рабовладелец долбаный!
Звоночек тревоги не смолкал, поэтому я близко к повозкам не подходила, наблюдала издали. Тем более что, спасибо Кедрам, зрение у меня теперь было отменное.
Уже горел костер, и толстый повар суетился у здоровенного казана. Интересно, почему все повара толстые? На нашей заставе кашевар тоже отличается дородностью. Я вдруг поймала себя на том, что думаю о заставе — наша. Да-а, быстро я… Стоян и Нана, закончив разговор, прошли в крепость мимо нас. Меня они, конечно, заметили, но и виду не показали. А мой пугаловский наряд они, похоже, одобрили.
Вечером на гостевом дворе состоялся настоящий концерт. С караваном прибыл какой-то знаменитый заморский бард, который хотел непременно спеть для нашего гарнизона. Хозяин каравана всячески расхваливал его таланты и настойчиво приглашал Стояна и Нану на вечернее представление. Они отказались, но половине гарнизона такое разрешение было дано. Другая половина, кроме дозорных на дальних стенах, слушала концерт прямо со стены, ничего — все было хорошо слышно. Голос у этого барда был такой, что и Шаляпин обзавидовался бы.
В накативших сумерках мы чинным полу кругом расселись с одной стороны костра, с другой стороны устроились караванщики, подобрав под себя ноги. Я с Вереском и с Рысем устроилась позади своих. Рысь все еще не до конца доверял мне, но его присутствие рядом меня устраивало. Звоночек и не думал затихать. Но что за беда меня ждала — так и не прояснилось. Так что пусть уж Рысь меня пасет, надежнее как-то.
Заезжий певец был разодет в какие-то не мыслимой пестроты и яркости тряпки. На шее переливалось радугой ожерелье из самоцветов. Длинные кудри надо лбом были перехвачены золотым обручем с султаном из пышных перьев. Ой, держите меня семеро — Филя Киркоров! его бы еще умыть да подкрасить — копия! Я едва не заржала на Ленкин манер. Пришлось край плаща в рот запихивать, чтобы удержаться. Мои маневры с плащом не остались не замеченными спутниками, но и Вереску, и Рысю они даже понравились. Суровым воинам по-павлиньи разряженный мужик явно претил.
Но вот певец настроил какой-то странного вида инструмент, тихонько тронул струны и запел, и мы сразу простили этот дурацкий на ряд. Сначала пел негромко, заставляя прислушиваться к себе, успокаивая все еще устраивавшихся поудобнее зрителей. Но голос креп, набирал силу и вот уже величаво поплыл над замершим гостевым полем, над засыпающими лесом и озером, проникая через высоченный тын в крепость. Это был настоящий артист — суперстар! Продюсеры бы его в нашем мире друг у друга рвали.
Он пел какие-то баллады о героях, о сражениях и походах, о дальних странах и красавицах, ожидающих своих возлюбленных… Его голос заставлял трепетать от восторга или кусать губы от непереносимого горя, сжимать кулаки от гнева или ронять слезы от нежности и печали. Он владел эмоциями слушателей, как струнами своего сладкозвучного инструмента. Ничего подобного я в жизни не слышала. О-о, его голос был оружием, и оружием страшным. Я постепенно начинала это осознавать, но мысль эта была какой-то вялой, недодуманной.
А певец завел тем временем новую песнь о бесконечной дороге, в конце которой каждого ждет достойная его дел награда. Песнь была тягучей, томной, как долгая утомляющая до рога. Куплет следовал за куплетом, сладкий голос навевал томную сладкую дремоту, нежные переливы струн убаюкивали, как мерное журчание ручейка, усыпляли. И я, невольно подчиняясь голосу, засыпала, уплывала в небытие, где нет ни боли, ни страха, где ждет меня исполнение всех несбыточных желаний…
А где-то на краю сознания уже не звенела колокольчиком, а гремела набатом тревога: «Проснись, проснись, беда!» Я встряхнула головой, с трудом сбрасывая наваждение, вызванное песней, взглянула на своих спутников и с ужасом увидела, что они уже засыпали, да про сто — спали! Страх холодком пробежал по спине, вся шерсть дыбом встала. «Нана! Беда! — возопила я мысленно. — Стоян! Беда!» И получила ответ: «Идем!» Но пока они еще доберутся сюда из-за тына, а опасность уже грозно встала за моей спиной! Я заметила, что не все караванщики уснули. По напряженным позам двух степичей, которые сидели рядом с певцом, я угадала, что они ждут только приказа. И приказ этот будет сейчас отдан. А сколько еще таких не спящих скрывается сейчас в темноте?
«Отец, Всемогущий Боже, вразуми!» — И словно по какому-то наитию или подсказке свыше я вдруг свистнула по-разбойничьи залихватски, да так резко и оглушительно, что певец от неожиданности сбился. Еще в босоногом детстве я свистела громче всех из нашей разновозрастной и разнополой уличной ватаги. Потом не раз приходилось пасти деревенское стадо, уже будучи почтенной матроной. И я по-прежнему молодецким посвистом сгоняла коров в кучу. Вот и пригодилось это бесполезное вроде бы умение. Не дольше удара сердца продолжалась у певца заминка, в сладкий голос струн вкралась лишь одна неверная нота, но этого было достаточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28