– Я очень на это надеюсь! – воскликнул Март. – Заболтался я тут с тобой. Побегу, дел полно – в нашу дюжину трёх второклашек на обучение подкинули, нужно заниматься. А ты жди, скоро придут лекари, они тебя на ноги живёхонько поставят. Вспомнишь то, чего и не забывал, лучше прежнего станешь. Давай не скучай.
– Ладно, не буду. Мне есть о чём подумать.
– Вот и молодец. Тогда до вечера. – И выскочил из палаты, только дверь взвизгнула.
ГЛАВА 30
Драчёвская банька, Минусинская котловина
Я силы ящиками тратил
И кровь мешками проливал.
Брюс Ли
Сотон прижился в Холмграде. Остановился в заезжей, где за золотой перстень его кормили, поили и спать укладывали от новолуния до новолуния. Несостоявшийся хан днями слонялся по таёжному городку, толкался по лавкам и торговым рядам, а вечерами сидел в бражной, слушая чужие разговоры. И на улицах, и в питейном заведении искал он одно – союзников, готовых напасть на Юртаун. Сотон обещал отдать им на разграбление свою столицу, а себе просил немного: пусть захватчики провозгласят его ханом и поколотят всех, кто попытается его, Сотоново, право оспорить. Ему казалось удивительным, что никто на такую выгодную сделку не соглашается.
– Дело твоё неправое, – смеялись собеседники, – не видать тебе ханства, как своих двоих.
Намекали на жирное брюхо, из-за которого Сотон даже пупка не видел. И только однажды заезжий охотник из деревни Малые Подштанники, большой шутник, как впоследствии выяснилось, дал вербовщику двусмысленный совет.
– А пошёл бы ты в Драчёвку, – сказал он.
– Что за Драчёвка? – ухватился за доброе слово уже и не чаявший сочувствия Сотон.
– А село такое, – ответил охотник.
– И кто же там живёт?
– Драчёвские старожилы, понятно.
– И давно живут?
– Давно, поселились, когда нас тут ещё и в помине не было.
– А чем занимаются?
– Никто не понимает. Но колдуны сильные. Как услышишь их сонет, враз заснёшь. Или триолетом оглоушат. Они самого Германа обороли.
– Того самого, главаря рогатых?
– Именно. Он к ним в Драчёвку сдуру-то сунулся, так получил по рогам. Причём старожилы его и пальцем не тронули, выставили против него упокойницу Семёновну.
– Как, упокойницу? Она же мёртвая!
– Мёртвая не мёртвая, а так главаря северных навернула, что тот враз отход сыграл.
– И мне старожилы помогут?
– Дак кто ж разберёт? Иной раз от их помощи куда больше вреда, чем пользы. Больно умные. Ты-то думаешь, что оно так выйдет, а на деле обернётся наоборотом.
– Но попытаться-то стоит? – продолжал расспросы разведчик.
– Попытка не пытка. Помогут ли, не помогут, не узнать, пока не повстречаешься.
– И где ж находится село со старожилами?
– Драчёвка-то? Дак в драчёвском же треугольнике: Малые Подштанники – Пинкарёво – Колотилово.
– Далеко ли это от Холмграда?
– Три дня пути, да всё лесом.
– Съезжу, – решил Сотон. – Непременно съезжу!
– И съезди, – согласился собеседник. – Езжай, коли головы не жалко.
В ханстве Сотон нуждался больше, чем в голове. Что голова? Место для шапки. А вот ханство…
– Мне и голова без ханства не мила! – объявил он.
Посетители бражной расхохотались от таких глупых речей, но от поездки к драчёвским старожилам отговаривать не стали.
Три дня, терпя нужду и холод, добирался Сотой до заветного села.
– Дураков не сеют и не пашут, – приветливо встретил его Вит. – А ты не простой, а с регалиями.
У ветерана от добрых слов потеплело на душе. Есть ещё люди, которые уважают звезду подсотника, когда-то сорванную с его плеча братом Чоной.
– Зовут тебя как, приблудный сын?
– Сотон я, – робко ответил гость. Побаивался сильных колдунов-старожилов.
– Издалече ли к нам пожаловал?
– Из Холмграда. А туда попал из Юртауна, что в Мундарге.
– Мундаргинский, выходит, – раздумчиво сказал Виш.
– Куда выходит? – не понял Сотон.
– Выходит после того, как войдёт. А коли не входил, так и выходить некому, – мудрёно отвечал старожил.
У Сотона враз мозги заскрипели от непомерного напряжения.
– Слушай сонет.
Гость истово закивал: в совете он нуждался. Правда, совет старожила пользы ему не принёс, наоборот – запутал ещё больше.
– Вышел месяц из тумана,
у кого-то – два романа,
критик вышел из себя.
Хулигану срок выходит,
потому что по ночам
выходил он и кричал:
«Кто не спрятался,
я не виноват!»
– Понял, что выходит? – спросил Виш.
– Совсем ничего, – признался Сотон.
– Эх, не доросли ещё люди до понимания истинной поэзии, – вздохнул хозяин. – И сколько ещё веков ждать придётся, пока появятся настоящие ценители… Так что, говоришь, привело тебя в наши Палестины? По большой нужде прибыл или по малой?
– По нужде, по нужде! – вскричал гость, разобравший единственное слово. – Большой-большой!
– Пришёл Сотон, издавая стон: «Закон – тайга, прокурор – Мундарга!» Слушали старожилы, напрягая жилы. Этот ездун – вылитый Мао Цзе-дун, а то и почище: приехал на верблядище! Нет! Что-то я сегодня не в ударе! – огорчённо заявил Виш и хлопнул себя ладонью по лбу. – Ладно, отведу тебя в клуню. Пошли, убожище.
Они двинулись широкой улицей, состоящей из трёх домов. Избы были большие, поместительные, но до двух – и трёхэтажных теремов, на какие претендент в ханы нагляделся в Холмграде, они не дотягивали. За крайним домом со ставнями в виде сердечек Сотон увидел ещё одну, отдельно стоящую избу. Над крышей её развевались дюжины три разноцветных флагов.
– Наш сельсовет и агитпункт, – неизвестно чем похвалился старожил и завёл гостя в густо унавоженное тёмное помещение.
Не успел тот испугаться, что придётся жить в хлеву, как распахнулась ещё одна дверь, а за ней оказалась просторная комната с каменной печкой, как у лесичей, широкий стол и удобные стулья с полочками для рук. Примерно в таком восседал Кед Рой Треух, когда встречал его в своих хоромах.
– А как же верблюдица? – спросил Сотон.
– Сейчас я её на конюшню отправлю, – решил Виш и, не запирая дверей, выскочил на улицу. Дотянулся до уха скотины и что-то шепнул. Та согласно кивнула и целеустремлённо затрусила вдоль по улице. Старожил вернулся в комнату. – Пошла знакомиться с нашей кобылой Инфляцией, – объяснил он. – Печку топить умеешь?
– А зачем топить? – не понял гость. – Да тут и реки нет, чтобы печка утонула.
– Эх ты, темнота, – вздохнул хозяин. – Истопить печь – значит развести в ней огонь. Сумеешь?
– Никогда не пробовал, – признался Сотон, – но я видал, как хозяин заезжей, в которой снимал комнату и столовался, щиплет лучину…
– Ладно, ничего сам не предпринимай. А то ты мне нащиплешь такого… Я сейчас подошлю домового Сеньку, он истопник опытный. Сиди жди его, а я пока поеду орать.
– Чего орать?
– Землю орать, чего ж ещё-то. – (Претендент в ханы представил старожила, орущего что есть мочи «Земля!».) – У меня знаешь какое орало?
Гость уставился в рот Виша: рот был как рот, ничего особенного. Пожал плечами: чудит старожил. Тот заметил недоумение юртаунца и пояснил:
– Вспашу полоску-другую.
– Чего вспашешь? Снег, что ли?
– Его.
– А зачем снег пахать?
– Отсеюсь загодя.
– Так ведь сеют и пашут весной, когда земля как следует прогреется! – Сотон в сельском хозяйстве разбирался плохо, сам никогда не пахал и не сеял, но настолько-то его понятий хватало, чтобы уразуметь безумство зимнего сева.
– То называется вешняя зябь, – пояснил Виш, – а я занимаюсь более прогрессивным способом сева, вам пока неизвестным. Называется – средьзимние зеленя.
– И неужели что-нибудь вырастет прямо из снега?
– Ты рот разинешь, когда урожай узришь, – пообещал старожил. – К утру, думаю, что-нибудь проклюнется… Заболтался я с тобой, а там пашня томится, ухода требует. Пошёл я, а ты пока можешь журналы «Коневодство» полистать.
С этими словами пахарь удалился. Сотон принялся бродить по избе, в которой оказалось четыре комнаты. Заполнены они были понятными и непонятными предметами, идолами, бревенчатые стены украшены яркими разноцветными картинками. Содержание их очень понравилось хану, потому что изображались полуголые и вовсе голые женщины в окружении крылатых, рогатых и лосеногих похотливых мужичков, а то и вовсе полулюдей-полуконей. Все пили из огромных рогов бражку не бражку, ухажёры хватали бабёнок за оголённые титьки, а те хохотали, весьма довольные грубыми ласками. Сотон с тоской припомнил себя на озере Хубсугул в компании горячих обозных девок. Как ему хотелось вернуться в дни молодости и ещё раз утонуть в жарких объятиях истомившихся без мужиков бабёнок, ощутить во рту полузабытый вкус вина, что хранилось у потерявшегося в пути обоза в огромных, называемых «дубовыми» бочках, ещё хотя бы раз испытать истому неутомимого в гульбе и любовных сражениях тела.
Он жадными глазами пожирал картинку за картинкой и так увлёкся, что не заметил, как в избе очутился маленький – ему по пояс – бородатый старичок с прозрачными глазками. Старичок висел в воздухе. Одет по зимнему-то времени он был более чем легко – в штаны блекло-голубого цвета, с медными заклёпками, обмахрившиеся и с заплатами на коленях. В руках старина держал беремя дров и шевелил в воздухе пальцами ног, словно бы направляя полёт.
Домовой Сенька, догадался Сотон.
Домовой швырнул поленья, не снижаясь, и те ровными рядами улеглись у жерла печки. Старина спланировал следом, выдвинул вьюшку, отворил заслонку и принялся забрасывать дрова под каменный свод. Щёлкнул пальцами, из его мохнатого кулака выскочил язык пламени. Поднёс огонь к шалашиком уложенным полешкам, они сразу же занялись. Загудело пламя, по комнате потянулся ароматный смолистый дымок.
– Как это ты огонь добыл? – спросил удивлённый гость.
– А зажигалкой, – охотно пояснил Сенька. Голос у него был неожиданно молодой и звонкий, словно его хозяин только притворялся старым. – Мне её сам Кос подарил за мои выдающиеся поэтические успехи. Я оду сочинил, хочешь, тебе прочитаю? – Не дожидаясь ответа, домовой завыл, закатив глаза и мотая косматой башкой. – Слушай и запоминай!
Зовётся фершал имем Кос,
Но глаз его отнюдь не кос,
А всякий скажет, глянув, впрямь,
Что взор евонный очень прям.
Он потому зовётся Кос,
Что не пропустит бабьих кос,
А увлечёт к себе в альков,
Уж, видно, баб удел таков.
И там заблудится девица,
А после очень удивится:
Почто да отчего на Коса
Все мужики взирают косо?
В поэтическом ударе Сенька взлетел и тюкнулся теменем в потолок. Рухнул вниз, раскланялся и спросил:
– Ну как тебе моя ода?
Во время чтения Сотон ощущал в голове непонятный гул, а в конце каждого куплета ощущал сокрушительный удар, будто кто лупил поленом по мозгам.
– О да, – только и смог сказать он и тут же рухнул в непроглядную тьму. Очнулся, когда поэтический вой возобновился:
– Не всем известно, что у Коса
Из носа катятся колёса,
И коли колко глянет Кос,
То бабы валятся в откос.
Ещё случается, что Косу
Вдруг принесут с покосу косу,
А он и рад, поскольку Кос
В носу развёл два стада коз.
Домовой взвыл от вдохновения, а гость – от тоски. Никак не мог взять в толк, о чём ведёт речь истопник.
– Ты понял, понял? – между тем добивался признания сочинитель неведомых слов и невероятного сказа.
– Ничего я не понял! – буркнул Сотон.
– Как же так? – огорчился домовой. – Я прочёл тебе свои самые заветные строки, запрещённые к декламации и тиражированию. За их обнародование меня всякий раз больно лупят поленом по умной моей голове. Но правду не задушишь, не убьёшь. Поэтический гений пробьётся, пусть завистник злобно смеётся. – Надрываясь, он проорал тонким, писклявым голосом:
– Витиям обузой
Не станет опасность!
Да здравствуют Музы!
Да здравствует гласность!
Сотон тупо таращился.
– Ты запомнил мой шедевр? – успокаиваясь, спросил автор.
– Нет.
– Слава КПСС, а то бы сболтнул ненароком, а меня после подвергли поэтической критике и зубодробительному разносу.
В комнате между тем стало заметно теплей, гость даже шубу снял и стал оглядываться, куда бы её пристроить. Сенька среагировал мгновенно.
– Дай поносить? – попросил он.
Выхватил шубу и влетел в рукава так, что застёжки оказались на спине. Чужая одёжка накрыла его с головой. Меховым комом, открывая башкой двери, домовой выпорхнул на мороз, Сотон не успел и слова молвить. Шубу было жалко, но гоняться за летучим проказником гость не решился: на улице холодно, да к тому же ещё и неизвестно – вдруг Сенька тоже старожил, великий колдун? Лучше не связываться.
Немного погодя в дверях что-то загремело, забухало, и в избу ввалилась огромная синеносая старуха с сосновым ящиком под мышкой. Одета она была в мешок с дырками, на ногах полосатые тапочки с ребристыми подошвами. Одна нога её была нормальной, а вторая костяной, как у скелета. Длинная седая коса свисала до пояса, на конце её бренчало бронзовое ботало.
– Фу-фу-фу! – принюхиваясь, сказала старуха замогильным голосом. – Русским духом не пахнет. Да ты здоров ли, батюшка? Или навроде меня – помер?
– Живой я, – гордо сказал Сотон, догадываясь, что видит упокойницу Семёновну.
– А чего ж тогда от тебя разит, как от дюжины трупов?
– Как это?
– Да просто воняет. Ты давно в бане-то в последний раз бывал?
– Ни разу не бывал! – категорически отрёкся гость от неведомой встречи.
– Сразу чувствуется, – сказала Семёновна и грозно рявкнула: – Раздевайся!
– Это ещё зачем?
– Устрою тебе сейчас русскую баню по-чёрному.
– Как это?
– Буду тебя на лопате в печь пихать!
– Не пойду в печь, – отказался Сотон от похода в огонь.
– А тебя не больно-то спрашивают, – отрезала старуха и высунула нос на улицу. – Се-енька! – возопила она в морозное небушко. – Мухой лети сюда, неси бадью воды ключевой!
Не дожидаясь появления домового, Семёновна схватила гостя в охапку и принялась стягивать с него куртку, унтайки, портки, домотканые рубаху и подштанники. Сотон яростно отбивался, но справиться с нечеловеческой силой старухи не сумел и вскоре красовался в чём маманя родила. Тут и Сенька подоспел. Кряхтя и разбрызгивая воду, он водрузил у печи непомерных размеров деревянное ведро и уселся между рогами ухвата, упёртого череном в пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53