Поменяемся! Одного жмурика сюда, а другого — туда!
— Так, — по-деловому заговорил полуцутик. — Значит, дальше. Как бы нам это… поменяться. Тот, кого мы в мир живых отправлять будем, есть, а Шороха нам как достать?
Это был вопрос.
Все трое задумались. Степан Михайлович даже склонил набок птичью свою головку. Никита надолго замолчал, глядя себе под ноги, а полуцутик вытащил из воздуха еще одну палочку пыха и задымил.
— Тогда и мне дай, — искоса поглядев на него, проговорил Никита.
— Нз… — Г-гы-ы взмахнул ручкой, и в пальцах у него материализовалась еще одна палочка, уже прикуренная.
— Дела…— затягиваясь, сказал Никита и вздохнул. — Без поллитры не разберешься.
— Точно, — встрепенулся полуцутик. — Сотворить?
— Твори.
— В Загробных Мирах тоже пьют, — пояснил Никита, заметив удивленный взгляд Степана Михайловича. — Только не водку и не пиво, а местный напиток. Называется «бухло». Хлобучит круче чистого спирта, но и отпускает быстрее. А настоящий спирт для мертвого организма губителен. Не знаю уж почему.
— Необъяснимый закон природы, — вставил полуцутик. — Помнишь, Никита, как мы с Махно для переворота сконструировали оружие на спирту?
— Ага…
— Итак, — торжественно начал Г-гы-ы. — «Бухло». Делаю — раз!
И перед троицей появилась большая оплетенная бутыль. Никита отхлебнул первым, уступил очередь полуцутику. Тот, не без труда подняв бутыль, забулькал мелкими глотками, опустошив тем не менее бутыль почти на четверть. Оторвавшись от горлышка, Г-гы-ы удовлетворенно рыгнул.
— А теперь Степа хороший, — предложил он. Никита с сомнением посмотрел на Турусова.
— А мы ему струйкой в клюв нальем, — высказался полуцутик. — Ну-ка запрокинь головку, пернатый!
Степан Михайлович, у которого никто не спросил, будет ли он пить это странное зелье или нет, в ответ на грозный рык полуцутика послушно запрокинул голову. Никита поднял бутыль, и тонкая струйка ударила Турусову в гортань. Степан Михайлович защелкал клювом, захлебнувшись, закашлялся и взмахнул крыльями.
— Ну как? — осведомился Никита, похлопав его по спине.
Турусов минуту молчал, приходя в себя от немалой порции «бухла» и богатырских похлопываний Никиты, потом вдруг с удивлением ощутил, как по тщедушному попугайскому его тельцу разливается теплая благодать — словно от хорошего стакана чистейшего спирта.
— Хор-рошо… — отозвался Степан Михайлович.
— Во! — поднял вверх маленький палец полуцутик. — то и требовалось доказать.
Никита еще отхлебнул из бутыли, сощурился и замотал головой.
— Точно — хорошо, — сказал он и без всякого перехода начал: — А вот, я помню, случилась как-то на Земле одна удивительная история…
…Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил ее вместе с дверью на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал он как можно развязнее, но голос не слушался его, прервался и задрожал, — я вам… одну вещь принес… да вот лучше пойдемте сюда… к свету… — И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался.
— Господи! Да чего вам?.. Кто вы такой? Что вам угодно?
— Помилуйте, Алена Ивановна… знакомый ваш… Раскольников… вот, заклад принес, что обещался намедни… — И он протягивал ей заклад.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно, недоверчиво.
— Тьфу ты, черт, — проговорила она, мотнув вдруг головой на тонкой жилистой и желтой шее, похожей на куриную ногу. — Чуть не попалась опять… Чего снова приперся-то? И какая я тебе старуха? Мне еще и пятидесяти нет.
— Алена Ивановна! — долетело вдруг из глубин темных комнат. — Голубушка, что там у вас?
Услышав далекий голос, Раскольников вздрогнул и попятился, сунув заклад в боковой карман наглухо застегнутого пальто.
— Хотите — берите, — пробормотал он, — хотите — нет. Я к другим пойду.
— Не-ет… — зловеще отозвалась старуха и совсем не со старушечьей прытью подбежала к входной двери и захлопнула ее, щелкнув английским замком. — Никуда ты теперь не пойдешь… Хватит! Сколько крови мне попортил, поганец. Арнольд! — позвала старуха. — Арнольдушка, сынок! Иди сюда! Тут один… Тут кое-кому по тыкве настучать надо!
Раскольников побледнел еще сильнее и судорожно принялся расстегивать пальто, но когда в тесной и полутемной прихожей показался громадного роста мужчина, выпрямился и, дрожа, вытянул руки по швам. Вошедший оказался на три головы выше Раскольникова и много шире в плечах. Облачен он был в кожаную косую куртку со множеством сверкающих заклепок и кожаные штаны. Остриженные «ежиком» жесткие волосы топорщились на его голове, нижняя челюсть была похожа на старинный чугунный утюг и выглядела настолько монументальной, что, казалось, превосходила размером собственно черепную коробку.
— Так, — поправив закрывающие пол-лица солнцезащитные очки, звучным басом проговорил вошедший, обращаясь к Раскольникову. — Объяснитесь, батенька…
— Да что тут объясняться! — встряла старуха. — Не видишь, что ли, кто пришел? Родион это Раскольников. Ограбить меня хотел. Хотел ведь? Хотел, собака такая?
— Родион? — удивленно забасил мужчина. — Бесценный мой Родя, ты чего удумал?
~ А ты кто такой? — прохрипел Раскольников.
— А это сынок мой приемный, — ответила старуха, прежде чем мужчина успел открыть рот. — Сынок теперь у меня есть приемный, — повторила она, мстительно глядя на вконец растерявшегося гостя. — Что — съел, козел? Сынок мой. Защита моя и опора. Фамилию я ему свою дала. Арнольд, сынок мой, вот.
Приемный сынок вздохнул и сунул руки куда-то в нагромождение рухляди у стены прихожей. А спустя секунду Раскольников испуганно вскрикнул, увидев, как Арнольд передергивает затвор заморского помпового ружья.
— Прости, господи, меня, грешного, — вздохнул Арнольд, приставив дуло ружья к груди Раскольникова, истово перекрестился православным крестным знамением и, видимо, что-то вспомнив, добавил: — Аста ла виста, бейби.
— Стой! — закричал Раскольников. — Ты ничего не понимаешь, дурак! Посмотри — вот с одной стороны: старушонка — глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка. А с другой стороны… — он ткнул себя в грудь, туда, куда упирался ствол ружья, — с другой стороны — молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки. Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Убей ее! — театрально возопил бледный Раскольников. — И возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и доброму делу!
— Не слушай его! — взвизгнула Алена Ивановна. — Сынок, он шизанулся совсем со своей идеей! Знаешь, сколько он беззащитных старушек уже погубил? Знаешь, что он организовал на ограбленные деньги благотворительное общество «Нарубим бабок»?
— Организовал! — отозвался Раскольников, пятясь к выходу. — У меня и «крыша» есть! Все как полагается! И сейчас…
Внезапно он отпрыгнул в сторону и, не спуская глаз с направленного ему в грудь ружья, оглушительно свистнул — и тотчас старухина дверь слетела с петель, а на пороге тесной прихожей показался верзила — полуголый и длинноволосый, ужасающе мускулистый, с громадным, словно бутафорским, мечом в руках.
— Конан пришел, — угрожающе прорычал верзила. — Конан будет убивать…
— Батюшки… — пролепетала Алена Ивановна, переводя взгляд с Конана на Арнольда и обратно.
Ее приемный сынок и ворвавшийся верзила тоже смотрели друг на друга — и было невооруженным глазом видно, что они совершенно одинаковы — и различаются только прической и предметами одежды, то есть деталями незначительными, тогда как черты лица, особенности фигуры и даже угрюмо-настороженное выражение темных глаз похожи до чрезвычайности.
Впрочем, Раскольников этой странности не заметил. Закричав:
— Вперед! — он рванул пальто у себя на груди, выхватил топор, и, оскалясь, пошел на Алену Ивановну — и черт его знает, что бы случилось через секунду, если бы помещение прихожей не залил мгновенный и яркий свет и не раздался спокойный голос:
— Ну-ка, спокойно всем!
Появившийся в дверном проходе позади длинноволосого верзилы ифрит, несуразный и двухголовый, как все ифриты, взмахнул мощным фонарем.
— Выкатывайтесь все отсюдова! — прорычала одна голова ифрита, а вторая проговорила вкрадчиво:
— Да, милые друзья, пошли, как говорится, вон.
— Я живу тут, гражданин участковый, — вякнула было старуха, но ифрит затопал ногами, и рычащая голова провала:
— Пошли к чертовой матери, сволочи! Покойнички хреновы, валите отсюда!
— Мы, милые друзья, два раза повторять не будем, — поддакнула вторая голова, и ифрит положил руку на эфес висящей на боку кривой сабли.
Видимо, было отлично известно, что участковые, подобные этому ифриту, действительно два раза приказ повторять не привыкли, а привыкли в случае неповиновения без лишних разговоров пускать в ход силу, потому что четверо — старуха, Раскольников, Конан и Арнольд, — понурившись, вышли вон.
— И не вздумайте, падлы, в общественном месте свару какую затеять! — крикнул им вслед ифрит.
Когда в тесной прихожей наступила тишина и погас свет фонаря, одна голова ифрита посмотрела на другую и горько вздохнула.
— Да, брат Гаврилыч, — сказала голова. — Вот такая наша горькая судьбинушка.
— Да, брат Эдька, — отозвалась вторая голова. — Горькая, горькая…
Эдуард Гаврилыч был, как и весь состав загробной милиции, чистокровным ифритом. Ифриты в общем-то считались неплохими мужиками, хотя, конечно, были грубыми и неотесанными уродами. Испокон веков так повелось, что на две свои головы они имели одну-единственную мысль, выражавшуюся, если говорить просто, в следующем — не мудрствуя, выполнять приказы начальства. Попав в загробный мир, ифрит обычно не видел причин, чтобы это свое мироощущение менять.
И не мейял.
Беда Эдуарда Гаврилыча состояла в том, что одна из его голов имела свое собственное мнение относительно окружающего Эдуарда Гаврилыча мира. Как-то так — никто уже не помнит, как именно — получилось, что одна голова ифрита мыслила как и положено мыслить голове ифрита, а вторая… прямо скажем, валяла дурака. То есть прилюдно произносила речи, которые всякий нормальный ифрит даже и в дурном сне не мог себе позволить произнести, и не единожды пугала Эдуарда Гаврилыча словами «гуманизм» и «интеллигенция». А Эдуард Гаврилыч… Впрочем, тогда Эдуарда Гаврилыча звали просто Гаврилычем, а имя Эдуард потребовала себе дурная голова, тем самым отделив себя от второй головы — нормальной. Получалось как бы два совершенно разных ифрита в одном — Эдуард и Гаврилыч.
Тем не менее поначалу в загробной милиции Эдуарда Гаврилыча очень ценили и почетную должность участкового дали сразу, потому что на всех допросах он сам собой представлял комбинацию «хороший следователь— плохой следователь». К тому же голова Эдуард, помимо привычного для себя и дикого для головы Гаврилыч обращения «милый друг», употребляла такие мудреные слова, которые зачастую сбивали с толку допрашиваемого, что шло, конечно, на пользу следствию.
Так вот они служили, и неплохо служили, до поры до времени, хоть голова Гаврилыч частенько ссорилась с головой Эдуард, обзывая последнюю пидарасом, потому что никакой нормальный ифрит не может выговорить словосочетание «интеллигенция вшивая», хоть и голова Эдуард открыто презирала голову Гаврилыч, нередко именуя ее «черноземом», «маргинальным урлабаном» или «гидроцефалом». Голова Гаврилыч не имела никакого понятия о значении этих слов, но тем не менее обижалась, и в большинстве случаев после взаимных оскорблений дело доходило до драки, что очень нравилось сослуживцам Эдуарда Гаврилыча, потому что двухголовый ифрит, дерущийся сам с собой, — зрелище потешное. Тогда ифриты-милиционеры образовывали вокруг взбешенного самим собой Эдуарда Гаврилыча новую изгородь, превращая милицейский участок в боксерский ринг, — и делали ставки. Побеждала чаще голова Гаврилыч. Победителя поили «бухлом», предвкушая дальнейшую потеху; победитель пил «бухло» и осмеивал безвольно болтающуюся на мощной шее голову Эдуард. Но хоть у ифритов и две головы, кровеносная система у них одна. Так что спустя какое-то время пары «бухла», затуманив Гаврилыча, туманили и Эдуарда. И тогда, очухавшись, опьяневший Эдуард начинал ругать Гаврилыча гидроцефалом и подобными словами — и для ифритов-милиционеров, которые о таких словах и слыхом не слыхивали, это тоже было смешно.
Но эти времена остались далеко позади.
Эдуард Гаврилыч служил в Первом Загробном Мире участковым и не знал особенных проблем, пока его жизнь-после-смерти не пересеклась с жизнью-после-смерти Никиты Вознесенского, только что попавшего из мира живых в тот же Первый Загробный. Никита появился на участке, вверенном Эдуарду Гаврилычу, и все пошло кувырком. В погоне за нарушителем общественного порядка Вознесенским участковый-ифрит в порядке строгой последовательности лишался должностей, заслуженных ранее регалий и служебных положений — пока не докатился до того, что его просто сослали на пенсию. Это случилось после того, как, дважды задержав Вознесенского, Эдуард Гаврилыч дважды упустил его.
Но ифриты — существа упрямые. И даже оказавшись на пенсии, участковый не оставил надежд схватить Никиту и тем самым доказать собственную компетентность в сыскном деле. И надо же — это у Эдуарда Гаврилыча получилось. Однако грянул переворот, возглавленный загробным другом Вознесенского Нестором Иванычем Махно, и Никиту освободили повстанцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44