Та самая?..
«…А ведь я бы мог остаться, – так говорил Армер. Остаться, и не знать того, что я знаю теперь». Но почему-то грустное сожаление было легким, мимолетным. Мысли вернулись к настоящему. Не к Даду, не к его Хозяевам. К тем, в чьих руках он очутился.
…Нет, они не мертвецы и не духи. Люди. По всему видно: живые люди… Или Мир Мертвых в точности таков же, как и Мир Живых? Но тогда не все ли равно? Ему предстоит умереть злой смертью? Да, но не сейчас… неизвестно когда. И до срока ему предстоит жить с этими людьми. Эти люди… Дад говорил: «Друзья мои о тебе позаботятся!» Дад напоследок стращал: «Не знаю, будет ли тебе по вкусу твоя оставшаяся жизнь?» А действительно ли те, в чьих руках он очутился, – его друзья? Аймик вспомнил, как стояли они, опираясь на копья, поодаль, сбившись в кучу. Как угрюмо слушали напутствия Дада (Аймик не знал, о чем шла речь: язык незнаком)… Нет! Они боялись Дада, они увели Аймика с собой по его приказу. Но друзьями его они не являются; уж это точно. И, пожалуй, беспрекословными исполнителями его воли – тоже. Во всяком случае, обходятся со своим пленником совсем не так, как с врагом…
Аймик чувствовал, как на смену тупому безразличию приходит не отчаяние – усталость. И еще – невесть откуда возникшая надежда. Слабая тень надежды…
Так прошел первый день его плена. Потом были другие дни, неразличимые, затянутые пологом унылого осеннего дождя. И была пещера, в которой он коротал зиму вместе с другими. Сколько их было? Кто они? Аймик не помнил. Мужские, женские лица – все расплывалось в однообразном, подрагивающем мареве; голоса, смех, слезы – все сливалось в надоедливый гул. Лучик надежды, согревший его в первую ночь плена, погас и не возвращался. Первая зима прошла в тупом, безнадежном отчаянии.
Его не обижали и куском не обделяли. Правда, заговорить с ним никто даже не пытался, и делать ничего не позволяли, даже хвороста принести, а не то чтобы пластину сколоть или простой берестяной короб смастерить. Об охоте и говорить нечего. Правда, тогда казалось: оно и к лучшему. День за днем проводил Аймик в своем углу; если не спал и не ел, то сидел обхватив колени, уставившись в одну точку. Мыслей не было. Он чувствовал себя воистину мертвым.
Выходить наружу, прогуливаться не возбранялось – под присмотром двух-трех мужчин. Но если бы даже никого не было, Аймик все равно не сделал бы и попытки к бегству. (Куда? И зачем?) Зажмурившись от непривычного света, ковылял по скрипящему снегу, цепляясь за кусты, спускался в ложбинку, справлял нужду под бдительным присмотром стражи и, не задерживаясь, возвращался в свой теплый, привычно вонючий угол.
Аймик не заметил даже прихода весны. И лишь когда зазеленела трава, и прогрелась земля, и днем стал досаждать кусачий гнус, а ночью – комары, он почувствовал, что понемногу начинает оживать. Да и то потому, очевидно, что его выгнали из привычного угла. И заставили куда-то идти.
День за днем шел Аймик в сопровождении трех вооруженных охотников и понемногу приходил в себя. В начале пути они почти не встречали людей и ночевали, как правило, вчетвером; реже – вместе с охотниками, чьи тропы случайно скрещивались с их тропой, а два раза на стойбищах: в гроте, образовавшемся в грязно-серой, мягкой, хотя и каменистой породе, и в лагере, состоящем из нескольких полукругом расположенных жилищ, очень похожих на те, что строили дети Волка и степняки. Аймиковы сторожа, почти не разговаривавшие в пути, отводили душу на этих стойбищах, во время общих трапез. Должно быть, здесь у них было много друзей и знакомых. Аймика с этих трапез не гнали, но и гостевого места не предлагали. Сунет кто-нибудь кусок жареной оленины, другой передаст миску с водой, а то и с хмелюгой, – и все. Впрочем, если дать понять, что еще хочешь, – не откажут. Аймик старался пристроиться за спинами, в тени, – и невольно всматривался и вслушивался в происходящее. Тогда-то и заметил он впервые, что язык-то… не совсем незнакомый. Отдельные слова, даже связки слов, кажутся знакомыми, хотя и искаженными. Помнится, когда это понял – стал вслушиваться, пытаясь от нечего делать то ли понять, то ли угадать, о чем так оживленно говорят эти люди, собравшиеся вокруг общего костра. Впрочем, тогда это быстро надоело. Зевнул, и свернулся лисенком за спинами пирующих, и сладко заснул.
Сны в первый год плена стали единственной его отрадой. В них он неизменно возвращался в стойбище детей Волка, к Армеру и Ате. И к песнопениям о Первобратьях. Только слушал уже их не Нагу-подросток, а Аймик, побывавший в Дадовой расселине, у жертвенного камня.
И к восторженному трепету мальчика Нагу примешивалась горечь. Ибо он, Аймик, теперь узнал: Все – ложь!
«….пустая болтовня ваших колдунов, годная лишь на то, чтобы вас, ничтожных людишек дурачить».
И все же Аймик радовался тому, что возвращается к Армеру и Ате: даже если все, что было, – обман, лучшего все равно нет и не будет. А странные сны не приходили вовсе.
Долгий путь, наступившее лето делали свое дело: Аймик понемногу оживал. Глаза его невольно отмечали перемены. Горы уже давно остались позади, всхолмия становились все более пологими, превращаясь в равнину. Не такую, как там, на юге, у степняков, и деревьев здесь было, пожалуй, побольше, чем на его северной родине. И люди стали встречаться чаще. Аймик заметил, что при встречах поведение собеседников изменилось: стало более церемонным, – и догадался, что для тех, кто его вел, начались чужие, хотя, вероятно, дружественные края. «Похоже, конец пути недалек», – подумал он. Так оно и оказалось. И тут его подстерегало самое настоящее потрясение.
2
Попрощавшись с очередными охотниками, долго объяснявшими и словами и жестами направление, пленник и его сопровождающие спустились в речную долину, блещущую в лучах утреннего солнца. Конвоиры о чем-то совещались, всматриваясь из-под ладоней в ослепительную даль. Невольно приглядываясь к окрестностям вместе с ними, Аймик не замечал ничего особенного. Синий лес далеко на том берегу; у реки песчаная отмель. Поодаль стада… Олени? А здесь… Берег пологий, дальше обрывист. Местность в общем ровная, с перелесками, хотя в двух местах явно угадываются овраги… Вдали, на фоне темных деревьев, заметны дымки; очевидно, туда они сейчас и направятся… Тоже стадо, но не олени… Лошади… Надо же, как близко к тем дымкам…
Он еще больше удивился, когда понял, что несколько животных отделились от стада и, поднимая пыль, скачут… прямо на них! Вот те на! Что же это за лошади такие в здешних краях? Чем быстрее они приближались, тем больше Аймик отказывался верить собственным глазам… Лошади?!! Да это же… ЭТО ЖЕ ЛЮДИ-ЛОШАДИ!
В голове была полная сумятица; он одновременно думал и о том, что все же попал в Край Сновидений, к предкам, и о том, что как же так, не может быть, разве мертвые едят и справляют нужду?.. И вместе с тем билась безумная, угасающая с каждым мигом надежда, что это так… только кажется, а сейчас он поймет, что видит обыкновенных лошадей…
И когда сомневаться уже было невозможно, когда стали различимы их бородатые, дикоглазые лица, а слух пронзило лошадиное ржание, Аймик закричал сам и упал ничком наземь, изо всех сил зажмурив глаза, судорожно обхватив голову руками. (Только не видеть. И не слышать.) Но он слышал. Хохот. Оглушительный, пробивающийся сквозь ладони. Приведшие его в это страшное место смеются по-человечески, а те… они и ржут, как лошади.
Аймик чувствовал, как кто-то бесцеремонно трясет его за плечи; потом, невзирая на сопротивление, его поставили на ноги, отвели от лица руки… Он раскрыл глаза, потому что понял: сопротивляться бесполезно, все равно заставят. Он был готов ко всему, к любым превращениям. Мертвецы, духи и предки его до сих пор просто дурачили, и вот теперь…
…Ничего! Обычные человеческие лица; его спутники и новые, незнакомые; все шестеро помирают от смеха. А за ними… обычные конские морды, хотя и опутанные какими-то веревками…
Прошло время, прежде чем Аймик начал догадываться… прежде чем вспомнил: странные волки! Там, у детей Сизой Горлицы, были странные волки, живущие вместе с людьми, слушающиеся людей, защищающие людей. Так! А здесь… Странные лошади – только и всего. И поняв это, Аймик тоже расхохотался.
И эта встряска пошла ему на пользу. Аймик почувствовал, что прежняя апатия, ощущение своей беспомощности исчезают. Он жив! И он мужчина, охотник! И окружают его сейчас не всевластные духи, а люди. Хоть они и колдуны, сделавшие диких коней своими друзьями, – да не должен мужчина вести себя по-бабьи. Надеяться на «Могучих» больше не приходится? Пусть так. Но свои-то силы у него еще есть.
Так думал Аймик, уходя вместе со своими новыми хозяевами, которых он мысленно стал называть лошадниками. Начал не просто примечать окружающее – специально приглядываться и прислушиваться. И думать о побеге.
3
…Но вот уже два с половиной лета минуло с тех пор, как Аймик впервые увидел так напугавших его всадников. И, несмотря на все свое желание и решимость, он все так же далек от обратной тропы, как и в тот злополучный день, его уводили от Стены Мира, от жены и сына. Да, он многое узнал за прошедшее время, гораздо больше, чем подозревают эти лошадники. Но знания эти ничем не помогли. И стерегут его еще суровее, чем прежде.
Аймик пытался бежать. В первое же лето, как очутился среди тех, кто сумел подружиться с дикими лошадями. Ночью, приподняв шкуру, покрывающую деревянный каркас легкого жилища в котором он спал, выбрался наружу и, сориентировавшись по звездам, направился на восток. Он понимал, что эта попытка нелепа: один, на чужой земле, без оружия, без запасов кремня, а из еды – только мимоходом прихваченная полуобглоданная кость. И все же он пошел на это. Дело в том, что накануне ему приснился Великий Ворон.
…Они стояли на вершине горы, той самой, возвышающейся над Стеной Мира, на которую когда-то пытался взобраться Аймик. Только сейчас они были на самой вершине. Великий Ворон настойчиво показывал куда-то вниз. Вглядевшись, Аймик увидел черный дым, пробивающийся из земных недр и расползающийся все дальше и дальше… И вот они уже летят, и Аймику нисколько не страшно, ему радостно… Но, несмотря на высоту, он ощущает нестерпимый смрад, исходящий снизу, оттуда, где ползет этот дым.
(Не просто дым, а что-то живое… и одновременно мертвое. Чуждое Миру. Враждебное…)
…Его непреодолимо тянет вниз, и не просто притягивает чуждая сила: он сам стремится туда… хоть и противится изо всех сил… Его притягивает то самое, что ненавистнее всего на свете! Рука Великого Ворона сжимающая его руку слабеет… Еще немного, и… И он просыпается.
Аймик шел на восток, пытаясь скрыть свой след, и шептал почти вслух:
«Великий Ворон! Ты могуч; быть может… нет, я верю я знаю: ты сильнее Тех… Так помоги мне! Дай вернуться назад, в степи, которые ты защищаешь…» Его поймали в тот же день, к вечеру.
Беглеца не избили; на него даже не накричали. Но с тех пор лошадники стали строго следить за своим пленником, хотя Аймик больше не делал ни малейшей попытки бежать… Бессмысленно: без чьей-то помощи побег обречен. На Великого Ворона надежды нет. А найти здесь сообщника… Прежде нужно приглядеться к чужой жизни, вжиться в нее, как бывало когда-то.
У лошадников удивляло многое. Главное, конечно, – странные лошади, позволяющие этим людям обматывать веревкой свои морды, взгромождаться на спины и направляться куда заблагорассудится, своих ног не утруждая. Нет, сам Аймик ни за что на свете не решился бы на такое, даже если бы ему и предложили прокатиться верхом. Но что скрывать? – посматривал на всадников с завистью и восхищением.
И еще одно восхищало: мастерство, с которым лошадники выделывали костяные орудия. Конечно, и дети Тигрольва отличались умением резать по кости, и дети Сизой Горлицы. Но лошадники!.. Чуть ли не каждую вещь – кинжал, простое ли лощило – они стремились украсить затейливым узором или изображением. У одного стадо оленей переправляется через реку, другой своего любимого коня вырезает, старается, третий… Бывало и так: подберет охотник простой кусок кости и вырезает что-нибудь на его поверхности. Жаль – наблюдать удавалось редко: лошадники сердились, если замечали излишнюю любознательность своего пленника.
Луками они не пользовались, только дротик и копье-металка. Зато металок таких, как у лошадников, Аймику прежде не доводилось видеть. У сыновей Тигрольва ведь как было? Палка с крючком на конце; у детей Сизой Горлицы – дощечка. Ну, конечно, наводили призывающий удачу охотничий узор, кровью окрашивали – и сухой, родовой, и своей. Но металки лошадников – это же чудо что такое. Не из дерева сделаны – из кости или бивня, и на конце не просто крюк: у одного лошадь вырезана, у другого – куропатка, у третьего – олень… Аймику мучительно хотелось в руках такое чудо подержать, но увы, – об этом и думать нечего. Только издали можно полюбоваться, да и то украдкой…
Зато орудия из кремня в общем-то похожи на те, что остались далеко на севере. И костяные наконечники копий. Так, во всяком случае, казалось издали; может быть, он и заметил бы различия, имей возможность поработать резчиком или скобелем, прикинуть, ладно ли сидит в руке копье… Как соскучились его руки по самой будничной мужской работе, с какой завистью прислушивался Аймик к четким ударам отбойника о кремневый желвак.
Но нет. Здесь этот запрет соблюдался строже, чем у Дада. Видимо, лошадники получили от него строгий наказ: кормить кормите, а оружия чтобы и касаться не смел.
Все эти годы Аймик не оставался на одном месте. Неведомо зачем, его перегоняли из стойбища в стойбище; возможно, из Рода в Род. И чем дальше к западу он перемещался ( теперь Аймик следил за очередной тропой самым внимательным образом), тем хуже и хуже относились к нему новые лошадники. Не били, нет. И голодом не морили. Боялись. Не любили, может, ненавидели даже. И боялись.
Аймик пытался объясниться, – но ведь для этого нужно, чтобы с тобой хотели поговорить, не так ли? А тут пресекалась всякая попытка общения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65