https://wodolei.ru/catalog/mebel/105cm/
Раз в несколько дней им приносили еду и воду. Они проживали полную жизнь, хотя и в весьма стесненных обстоятельствах. Самые маленькие из них забывали внешний мир и вырастали взрослыми, не зная ничего, кроме колодца. Тех, кто сердил богов, присоединяли к ним. Таким было труднее: они не могли забыть свою прежнюю жизнь. Все колодцы всегда были заполнены. Когда один умирал, на его место находили другого.
Рубен оцепенел от ужаса, не в силах шевельнуться. Бормотание и шепот, окружавшие его, вылетали изо рта человеческих существ. Он вспомнил жалкие останки, которые они с Дэнни обнаружили в Бруклине, и по его телу пробежала крупная дрожь. Он услышал у себя под ногами какое-то царапанье и торопливый топот ног, и подумал, что Дэнни увидел тогда в тоннеле.
Они скорым шагом двинулись дальше по дырчатому полу; шум голосом вокруг то поднимался, то падал. Беллегарда и Лубера эти жуткие звуки, казалось, совершенно не трогали, но Рубен больше не мог их выносить, он заткнул уши руками и побежал.
Они подошли к темному тоннелю, очень похожему на тот, который вел к библиотеке Буржоли в Бруклине. Беллегард вошел и сделал Рубену знак следовать за ним. Извилистый тоннель, вырубленный в монолитной скале, тянулся шагов на пятьсот и оканчивался тяжелой деревянной дверью. Беллегард постучал, изнутри ему ответил негромкий голос. Взявшись за солидную железную ручку, он толкнул дверь и вошел внутрь. Рубен последовал за ним, потом – Лубер, закрывший дверь за собой.
Рубену показалось, будто джин, вызванный из старой медной лампы, перенес в Маленькую Ривьеру целиком всю бруклинскую библиотеку Буржоли. Те же ряды книг расположились вдоль тех же стен, обшитых деревянными панелями, те же портреты яростно взирали на него из своих рам, тот же огромный глобус стоял на полу посередине комнаты, и на самом полу огромная пятиконечная звезда ждала, когда ее коснется рука волшебника.
За столом, заваленным бумагами, все так же сжимая в высохших пальцах страницы открытой книги, неподвижно восседал Буржоли, облаченный в ту самую одежду, в которой он умер.
Только одно было по-другому. На стене позади стола висела большая картина. Ее не было в комнате в Бруклине. Стиль был реалистичным, но современным. Картина изображала сцену с гравюры в книге, которую читал Буржоли, сцену воскрешения из мертвых. Открытые могилы, разложившиеся тела, поднимающиеся из них, ужас на лицах восставших мертвецов. Картина имела два существенных отличия от оригинала: здесь все мертвецы были черными, не белыми. И те существа, которые лизали и обсасывали их плоть, вышли из глубоких колодцев, точно таких же как те, которые Рубен видел всего несколько минут назад. Внизу на раме можно было прочесть название: «La Nuit des Septieme Tenebres» - «Ночь Седьмой Тьмы».
– Пожалуйста, не волнуйтесь, лейтенант. То, что вы видите, – не галлюцинация.
Голос раздался из глубины комнаты. От сгустка бесформенных теней отделилась фигура и вышла на середину. Рубен почувствовал, как волосы зашевелились у него на затылке. Смит.
Рубен напрягся. Он почувствовал холодный ствол револьвера, упершегося ему в висок: Лубер не был намерен рисковать. Смит небрежно вытянул руку, приподнял прядь высохших белых волос Буржоли и пропустил их сквозь пальцы, почти играя.
– Согласитесь, это было немалое достижение – перевезти его на такое расстояние в целости и сохранности. – Он уронил безжизненную прядь и взмахом руки указал на каждую стену по очереди. – Все это было разобрано, упаковано и переправлено сюда в течение всего нескольких дней. Затем вновь собрано в его собственном потайном кабинете, словно тот все эти годы ждал его возвращения.
– Зачем меня привезли сюда? – спросил Рубен. – Вы получили, что хотели. Я вам больше не нужен.
Смит улыбнулся:
– Пожалуйста, садитесь, лейтенант. Мы теперь можем считаться старыми знакомыми и вполне обойдемся без ненужных церемоний.
Лубер взял Рубена за локоть и подвел его к стулу. Смит взял второй стул и сел напротив него. Беллегард и Лубер стояли на некотором расстоянии, внимательно наблюдая за ними.
Смит опустил руку и поднял к себе на колени большой кожаный дипломат. Он вынул из него два больших желтых конверта. Откинувшись на спинку кресла, он снова улыбнулся. Это была не теплая улыбка, скорее оскал хищника, готовящегося растерзать самую значительную жертву в своей жизни.
– Вы, как я понимаю, любите фотографии, – сказал он. – Искусство наблюдения и искажения. Или, возможно, такова природа любого искусства. И науки тоже, если уж быть до конца честными. Но фотография имеет особое свойство. Она позволяет нам запечатлеть мгновение навсегда. Лицо, место. Как насекомое в янтаре. Картина изображает множество мгновений, но поистине мгновенна только фотография. Эта улыбка, этот нахмуренный лоб, этот неблагоразумный взгляд, это признание в любви или в ненависти.
Смит поколебался, потом вытащил из одного конверта толстую пачку фотографий.
– Фотографии имеют что-то родственное со смертью, – продолжал он. – Когда мы умираем, мы продолжаем жить в них, улыбаясь, хмурясь, печально глядя на фотографа, которого мы любим или ненавидим, на наше собственное отражение в безучастных линзах объектива.
Он поднял одну фотографию в руке, достаточно близко, чтобы Рубен мог ее видеть, фотографию Салли Пил. Затем, не произнеся ни слова, он уронил ее на пол. Поднял другую фотографию. На ней тоже была Салли, но не такая, какой Рубен ее помнил: изрешеченная пулями, забрызганная кровью, с выражением удивления на неподвижном лице. Потом крупный план. Смит по-прежнему молчал.
Рубен смотрел, как он одну за другой берет фотографии из пачки, сначала живых, потом мертвых: Сазерленд Крессуэлл, его жена и дети, Эмерик Йенсен, Хастингс Донован и его дети, все, кто присутствовал на встрече в Вашингтоне. Смит называл Рубену имена тех, кто был ему незнаком. Потом еще одна серия фотографий.
Улыбающийся Дэнни, Дэнни на столе в морге; отец Рубена на старой фотографии, молодой, только что приехавший в Америку, отец Рубена неузнаваемый, залитый кровью; мать Рубена живая, мать Рубена мертвая; Рик Хаммел в профессорской мантии, Рик Хаммел там, где Рубен впервые увидел его – только что обнаруженная жертва нового преступления; Свен Линдстрем в ярком солнечном свете, Свен Линдстрем под водой, такой, каким Рубен видел его в последний раз; и, напоследок, Девора на их свадьбе, а следом за ней фотография ее могилы.
Смит ронял каждую очередную фотографию на пол – кладбище жесткой, глянцевой бумаги. Рубен вспомнил расчлененные фотографии, которые он нашел в своей квартире, те, которые Анжелина разорвала и изрезала на кусочки, – его собственная галерея живых и мертвых.
– Я надеюсь, вы смотрите внимательно, лейтенант, – прошептал Смит. – Это не урок по искусству фотографии. Я хочу, чтобы вы запомнили все эти лица.
Он собрал фотографии вместе, выровнял их края и опять убрал в конверт. Потом помолчал и улыбнулся. Из второго конверта он извлек единственную фотографию и положил ее Рубену на колено.
Давита сидела на стуле, глядя в объектив красными глазами. Рядом с ней сидел Смит, без всякого выражения на лице. Рубен подался вперед, чтобы броситься на него, но Лубер никуда не делся – ствол его револьвера больно уперся в его шею.
– Не волнуйтесь, – произнес Смит. – Она в полной безопасности. Никто не сделал ей ничего плохого. Никто не причинит ей никакого вреда. При том условии, конечно, что вы сделаете правильный выбор. В противном же случае... – Он достал еще одну фотографию из второго конверта. Рубен поначалу не мог разобрать, что на ней изображено. Потом он понял, и кровь застыла у него в жилах. Совершенно черный квадрат, его непроницаемую черноту нарушал только рисунок из белых точек, девятнадцати белых точек, расположенных концентрическими кругами, как созвездие крошечных звезд. Долгое время Рубен сидел, впившись неподвижным взглядом в черноту на фотографии. Он знал, что колодец подготовлен не для него, а для Давиты.
– Почему? – спросил он. – Почему я? Почему Давита?
Смит пожал плечами:
– А почему нет? Жизнь не балует нас объяснениями. Для меня достаточно того, что вы здесь и я могу вас использовать. Если вы мне поможете, ваша дочь проведет остаток своей жизни, наслаждаясь солнышком. Это целиком зависит от вас.
– Что вы хотите, чтобы я сделал? – спросил Рубен. Его голос ничего не выражал, ни даже ненависти, ни даже отвращения. Ничего.
– Я хочу, чтобы вы убили одного человека, – ответил Смит.
Рубен перестал дышать. Он почувствовал дикую боль в голове и подступающую к горлу тошноту.
– Кого? – спросил он. – Кого я должен убить?
– Президента, – ответил Форбс. – Президента Гаити.
* * *
Она сидит в столбе солнечного света. Он падает по косой через тонированное стекло высокого окна, он теплый и дрожащий, живой от плавающих в нем пылинок, и он безукоризненно лежит на ее коже, как ванильное мороженое.
Много-много лет назад ее отец постоянно покупал ей мороженое. Максу было семнадцать, когда он застал их: Анжелина ела мороженое, дрожа, с полузакрытыми глазами и выражением отчаяния на лице, рука ее отца до половины спряталась под ее мягкой желтой юбкой.
За отцом пришли на следующий день, люди в военной форме, люди, вооруженные револьверами, с глазами, тяжелыми как свинец. Она знала, что это Макс навел их, и думала, что он рассказал им про это, про то, что ее отец делал с ней, и что отца забрали именно по этой причине. Но позже, много позже, она узнала правду. Правду о том, что он им действительно рассказал. И почему. Только после того как Рик открыл ей глаза, она поняла, каким образом Макс построил свою собственную карьеру на этом простом предательстве своего отца. Из гнева. И возмущения. И злобы. И жадности. И ревности.
Солнечный свет был настоящим. Косым, тонированным и очень реальным. Макс послал ее в свой дом высоко в горах Кенскоффа. Она ждала его возвращения. Ей было страшно.
Ревность. Больше всего остального это была ревность. Макс хотел ее для себя. Непонятно почему, но ей казалось, что она всегда знала это, всегда немного хотела, чтобы это было так. Макс теперь был могуществен. И станет еще могущественнее. Его предательство принесло желанные плоды.
Она держала на коленях некий предмет. Золотой круг, плоский диск чеканного и гравированного золота, тщательно отремонтированный. Крошечные скобы, которые скрепляли половинки вместе, были почти незаметны. Диск выглядел так, словно его никогда не ломали. Она провела по нему пальцем, еще раз и еще, наслаждаясь его твердостью, его ценностью, его могуществом. Свет в слепом обожании танцевал на его поверхности.
Il у avail une fois... В давние времена жил да был... Она улыбнулась. В давние времена стоял в лесу город. Она снова улыбнулась. Старая сказка, которую отец рассказывал ей до того, как Маке отправил его в тюрьму. Она была теперь ее единственным утешением. Улыбка пропала с ее лица. Скоро произойдет что-то ужасное.
Тали-Ниангара стал воспоминанием, руинами в сердце огромных и неизведанных тропических джунглей, Кости его царей давным-давно истлели и обратились в прах в своих саркофагах из слоновой кости. Но символ их могущества был вознесен со Дня моря. Боги ожидали второго рождения.
Анжелина поднесла диск к свету. Она вспомнила историю об Аладдине и его волшебной лампе, о джине, который возникал из глубины сосуда по первому зову, о магии, которую можно было выпустить на свободу простым потиранием медного бока. Теперь магия больше не нужна. Пусть другие верят в волшебство, в древних богов. Со своим золотым кругом, она знала, что может достичь всего этого и много большего.
Анжелина подняла глаза. Часы показывали половину пятого. Макс был на пути домой.
72
В соборе дурно пахло. Под слоями отвердевшего воска и благовоний витали следы более старого, густого запаха, как гниющая плоть, скрытая под не тронутой разложением кожей какого-нибудь давно умершего святого. Церковь не была древней – самые старые ее части были построены в конце девятнадцатого века, – но она приобрела патину древности. Налет чего-то более древнего, чем ее безразличные иконы, более древнего, чем витражные стекла, более древнего, чем само христианство, налет чего-то первобытного лежал на ее камнях. Высоко в одной из двух башен собора вызванивал одинокий колокол; он звонил по мертвым – ровная, скорбная нота, посылаемая раз за разом в пустое небо.
Внизу уменьшенные фигурки священников и их прислужников торопливо двигались по трансепту, готовя сцену для свершения обрядов. Открытый гроб был уже установлен на козлах и покоился, драпированный гаитянским флагом, среди красных и белых цветов.
Священники вышли в то утро к генералу Валрису, встретив его у ворот собора и окропив святой водой его останки под пение Si iniquitate и, в качестве рефрена, De profundis. Предшествуя гробу, они вошли в церковь под звуки Exultabunt Domine в исполнении хора мальчиков. Рубен наблюдал, одинокий и скрытый от всех, как они поставили гроб перед высоким алтарем и зажгли вокруг него свечи.
Дута Хупера похоронили ночью в безsvянной могиле. Джин Хупер погрузили на первый же самолет, который покинул Гаити после отмены комендантского часа. Государственный департамент опубликовал заявление, в котором отрицалась причастность Хупера к американскому заговору против президента Цицерона и осуждалась его казнь. Никто не обратил на это никакого внимания. Сегодняшние похороны должны были стать главным событием, средоточием скорби нации. Или, по крайней мере, провозглашением победы. Комендантский час был отменен, угроза переворота миновала. Как будто.
На высоте двенадцати метров от заставленного стульями нефа Рубен сидел, прижавшись к стене под верхним рядом окон, пестуя мигрень как лекарство от сна. Он находился там с предыдущей ночи, тайком ото всех проведенный внутрь через боковой вход двумя любимыми телохранителями Валриса. Ночь тянулась медленно, наполненная мелкими, бессмысленными звуками пустой церкви и чуть слышным шепотом его собственного дыхания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Рубен оцепенел от ужаса, не в силах шевельнуться. Бормотание и шепот, окружавшие его, вылетали изо рта человеческих существ. Он вспомнил жалкие останки, которые они с Дэнни обнаружили в Бруклине, и по его телу пробежала крупная дрожь. Он услышал у себя под ногами какое-то царапанье и торопливый топот ног, и подумал, что Дэнни увидел тогда в тоннеле.
Они скорым шагом двинулись дальше по дырчатому полу; шум голосом вокруг то поднимался, то падал. Беллегарда и Лубера эти жуткие звуки, казалось, совершенно не трогали, но Рубен больше не мог их выносить, он заткнул уши руками и побежал.
Они подошли к темному тоннелю, очень похожему на тот, который вел к библиотеке Буржоли в Бруклине. Беллегард вошел и сделал Рубену знак следовать за ним. Извилистый тоннель, вырубленный в монолитной скале, тянулся шагов на пятьсот и оканчивался тяжелой деревянной дверью. Беллегард постучал, изнутри ему ответил негромкий голос. Взявшись за солидную железную ручку, он толкнул дверь и вошел внутрь. Рубен последовал за ним, потом – Лубер, закрывший дверь за собой.
Рубену показалось, будто джин, вызванный из старой медной лампы, перенес в Маленькую Ривьеру целиком всю бруклинскую библиотеку Буржоли. Те же ряды книг расположились вдоль тех же стен, обшитых деревянными панелями, те же портреты яростно взирали на него из своих рам, тот же огромный глобус стоял на полу посередине комнаты, и на самом полу огромная пятиконечная звезда ждала, когда ее коснется рука волшебника.
За столом, заваленным бумагами, все так же сжимая в высохших пальцах страницы открытой книги, неподвижно восседал Буржоли, облаченный в ту самую одежду, в которой он умер.
Только одно было по-другому. На стене позади стола висела большая картина. Ее не было в комнате в Бруклине. Стиль был реалистичным, но современным. Картина изображала сцену с гравюры в книге, которую читал Буржоли, сцену воскрешения из мертвых. Открытые могилы, разложившиеся тела, поднимающиеся из них, ужас на лицах восставших мертвецов. Картина имела два существенных отличия от оригинала: здесь все мертвецы были черными, не белыми. И те существа, которые лизали и обсасывали их плоть, вышли из глубоких колодцев, точно таких же как те, которые Рубен видел всего несколько минут назад. Внизу на раме можно было прочесть название: «La Nuit des Septieme Tenebres» - «Ночь Седьмой Тьмы».
– Пожалуйста, не волнуйтесь, лейтенант. То, что вы видите, – не галлюцинация.
Голос раздался из глубины комнаты. От сгустка бесформенных теней отделилась фигура и вышла на середину. Рубен почувствовал, как волосы зашевелились у него на затылке. Смит.
Рубен напрягся. Он почувствовал холодный ствол револьвера, упершегося ему в висок: Лубер не был намерен рисковать. Смит небрежно вытянул руку, приподнял прядь высохших белых волос Буржоли и пропустил их сквозь пальцы, почти играя.
– Согласитесь, это было немалое достижение – перевезти его на такое расстояние в целости и сохранности. – Он уронил безжизненную прядь и взмахом руки указал на каждую стену по очереди. – Все это было разобрано, упаковано и переправлено сюда в течение всего нескольких дней. Затем вновь собрано в его собственном потайном кабинете, словно тот все эти годы ждал его возвращения.
– Зачем меня привезли сюда? – спросил Рубен. – Вы получили, что хотели. Я вам больше не нужен.
Смит улыбнулся:
– Пожалуйста, садитесь, лейтенант. Мы теперь можем считаться старыми знакомыми и вполне обойдемся без ненужных церемоний.
Лубер взял Рубена за локоть и подвел его к стулу. Смит взял второй стул и сел напротив него. Беллегард и Лубер стояли на некотором расстоянии, внимательно наблюдая за ними.
Смит опустил руку и поднял к себе на колени большой кожаный дипломат. Он вынул из него два больших желтых конверта. Откинувшись на спинку кресла, он снова улыбнулся. Это была не теплая улыбка, скорее оскал хищника, готовящегося растерзать самую значительную жертву в своей жизни.
– Вы, как я понимаю, любите фотографии, – сказал он. – Искусство наблюдения и искажения. Или, возможно, такова природа любого искусства. И науки тоже, если уж быть до конца честными. Но фотография имеет особое свойство. Она позволяет нам запечатлеть мгновение навсегда. Лицо, место. Как насекомое в янтаре. Картина изображает множество мгновений, но поистине мгновенна только фотография. Эта улыбка, этот нахмуренный лоб, этот неблагоразумный взгляд, это признание в любви или в ненависти.
Смит поколебался, потом вытащил из одного конверта толстую пачку фотографий.
– Фотографии имеют что-то родственное со смертью, – продолжал он. – Когда мы умираем, мы продолжаем жить в них, улыбаясь, хмурясь, печально глядя на фотографа, которого мы любим или ненавидим, на наше собственное отражение в безучастных линзах объектива.
Он поднял одну фотографию в руке, достаточно близко, чтобы Рубен мог ее видеть, фотографию Салли Пил. Затем, не произнеся ни слова, он уронил ее на пол. Поднял другую фотографию. На ней тоже была Салли, но не такая, какой Рубен ее помнил: изрешеченная пулями, забрызганная кровью, с выражением удивления на неподвижном лице. Потом крупный план. Смит по-прежнему молчал.
Рубен смотрел, как он одну за другой берет фотографии из пачки, сначала живых, потом мертвых: Сазерленд Крессуэлл, его жена и дети, Эмерик Йенсен, Хастингс Донован и его дети, все, кто присутствовал на встрече в Вашингтоне. Смит называл Рубену имена тех, кто был ему незнаком. Потом еще одна серия фотографий.
Улыбающийся Дэнни, Дэнни на столе в морге; отец Рубена на старой фотографии, молодой, только что приехавший в Америку, отец Рубена неузнаваемый, залитый кровью; мать Рубена живая, мать Рубена мертвая; Рик Хаммел в профессорской мантии, Рик Хаммел там, где Рубен впервые увидел его – только что обнаруженная жертва нового преступления; Свен Линдстрем в ярком солнечном свете, Свен Линдстрем под водой, такой, каким Рубен видел его в последний раз; и, напоследок, Девора на их свадьбе, а следом за ней фотография ее могилы.
Смит ронял каждую очередную фотографию на пол – кладбище жесткой, глянцевой бумаги. Рубен вспомнил расчлененные фотографии, которые он нашел в своей квартире, те, которые Анжелина разорвала и изрезала на кусочки, – его собственная галерея живых и мертвых.
– Я надеюсь, вы смотрите внимательно, лейтенант, – прошептал Смит. – Это не урок по искусству фотографии. Я хочу, чтобы вы запомнили все эти лица.
Он собрал фотографии вместе, выровнял их края и опять убрал в конверт. Потом помолчал и улыбнулся. Из второго конверта он извлек единственную фотографию и положил ее Рубену на колено.
Давита сидела на стуле, глядя в объектив красными глазами. Рядом с ней сидел Смит, без всякого выражения на лице. Рубен подался вперед, чтобы броситься на него, но Лубер никуда не делся – ствол его револьвера больно уперся в его шею.
– Не волнуйтесь, – произнес Смит. – Она в полной безопасности. Никто не сделал ей ничего плохого. Никто не причинит ей никакого вреда. При том условии, конечно, что вы сделаете правильный выбор. В противном же случае... – Он достал еще одну фотографию из второго конверта. Рубен поначалу не мог разобрать, что на ней изображено. Потом он понял, и кровь застыла у него в жилах. Совершенно черный квадрат, его непроницаемую черноту нарушал только рисунок из белых точек, девятнадцати белых точек, расположенных концентрическими кругами, как созвездие крошечных звезд. Долгое время Рубен сидел, впившись неподвижным взглядом в черноту на фотографии. Он знал, что колодец подготовлен не для него, а для Давиты.
– Почему? – спросил он. – Почему я? Почему Давита?
Смит пожал плечами:
– А почему нет? Жизнь не балует нас объяснениями. Для меня достаточно того, что вы здесь и я могу вас использовать. Если вы мне поможете, ваша дочь проведет остаток своей жизни, наслаждаясь солнышком. Это целиком зависит от вас.
– Что вы хотите, чтобы я сделал? – спросил Рубен. Его голос ничего не выражал, ни даже ненависти, ни даже отвращения. Ничего.
– Я хочу, чтобы вы убили одного человека, – ответил Смит.
Рубен перестал дышать. Он почувствовал дикую боль в голове и подступающую к горлу тошноту.
– Кого? – спросил он. – Кого я должен убить?
– Президента, – ответил Форбс. – Президента Гаити.
* * *
Она сидит в столбе солнечного света. Он падает по косой через тонированное стекло высокого окна, он теплый и дрожащий, живой от плавающих в нем пылинок, и он безукоризненно лежит на ее коже, как ванильное мороженое.
Много-много лет назад ее отец постоянно покупал ей мороженое. Максу было семнадцать, когда он застал их: Анжелина ела мороженое, дрожа, с полузакрытыми глазами и выражением отчаяния на лице, рука ее отца до половины спряталась под ее мягкой желтой юбкой.
За отцом пришли на следующий день, люди в военной форме, люди, вооруженные револьверами, с глазами, тяжелыми как свинец. Она знала, что это Макс навел их, и думала, что он рассказал им про это, про то, что ее отец делал с ней, и что отца забрали именно по этой причине. Но позже, много позже, она узнала правду. Правду о том, что он им действительно рассказал. И почему. Только после того как Рик открыл ей глаза, она поняла, каким образом Макс построил свою собственную карьеру на этом простом предательстве своего отца. Из гнева. И возмущения. И злобы. И жадности. И ревности.
Солнечный свет был настоящим. Косым, тонированным и очень реальным. Макс послал ее в свой дом высоко в горах Кенскоффа. Она ждала его возвращения. Ей было страшно.
Ревность. Больше всего остального это была ревность. Макс хотел ее для себя. Непонятно почему, но ей казалось, что она всегда знала это, всегда немного хотела, чтобы это было так. Макс теперь был могуществен. И станет еще могущественнее. Его предательство принесло желанные плоды.
Она держала на коленях некий предмет. Золотой круг, плоский диск чеканного и гравированного золота, тщательно отремонтированный. Крошечные скобы, которые скрепляли половинки вместе, были почти незаметны. Диск выглядел так, словно его никогда не ломали. Она провела по нему пальцем, еще раз и еще, наслаждаясь его твердостью, его ценностью, его могуществом. Свет в слепом обожании танцевал на его поверхности.
Il у avail une fois... В давние времена жил да был... Она улыбнулась. В давние времена стоял в лесу город. Она снова улыбнулась. Старая сказка, которую отец рассказывал ей до того, как Маке отправил его в тюрьму. Она была теперь ее единственным утешением. Улыбка пропала с ее лица. Скоро произойдет что-то ужасное.
Тали-Ниангара стал воспоминанием, руинами в сердце огромных и неизведанных тропических джунглей, Кости его царей давным-давно истлели и обратились в прах в своих саркофагах из слоновой кости. Но символ их могущества был вознесен со Дня моря. Боги ожидали второго рождения.
Анжелина поднесла диск к свету. Она вспомнила историю об Аладдине и его волшебной лампе, о джине, который возникал из глубины сосуда по первому зову, о магии, которую можно было выпустить на свободу простым потиранием медного бока. Теперь магия больше не нужна. Пусть другие верят в волшебство, в древних богов. Со своим золотым кругом, она знала, что может достичь всего этого и много большего.
Анжелина подняла глаза. Часы показывали половину пятого. Макс был на пути домой.
72
В соборе дурно пахло. Под слоями отвердевшего воска и благовоний витали следы более старого, густого запаха, как гниющая плоть, скрытая под не тронутой разложением кожей какого-нибудь давно умершего святого. Церковь не была древней – самые старые ее части были построены в конце девятнадцатого века, – но она приобрела патину древности. Налет чего-то более древнего, чем ее безразличные иконы, более древнего, чем витражные стекла, более древнего, чем само христианство, налет чего-то первобытного лежал на ее камнях. Высоко в одной из двух башен собора вызванивал одинокий колокол; он звонил по мертвым – ровная, скорбная нота, посылаемая раз за разом в пустое небо.
Внизу уменьшенные фигурки священников и их прислужников торопливо двигались по трансепту, готовя сцену для свершения обрядов. Открытый гроб был уже установлен на козлах и покоился, драпированный гаитянским флагом, среди красных и белых цветов.
Священники вышли в то утро к генералу Валрису, встретив его у ворот собора и окропив святой водой его останки под пение Si iniquitate и, в качестве рефрена, De profundis. Предшествуя гробу, они вошли в церковь под звуки Exultabunt Domine в исполнении хора мальчиков. Рубен наблюдал, одинокий и скрытый от всех, как они поставили гроб перед высоким алтарем и зажгли вокруг него свечи.
Дута Хупера похоронили ночью в безsvянной могиле. Джин Хупер погрузили на первый же самолет, который покинул Гаити после отмены комендантского часа. Государственный департамент опубликовал заявление, в котором отрицалась причастность Хупера к американскому заговору против президента Цицерона и осуждалась его казнь. Никто не обратил на это никакого внимания. Сегодняшние похороны должны были стать главным событием, средоточием скорби нации. Или, по крайней мере, провозглашением победы. Комендантский час был отменен, угроза переворота миновала. Как будто.
На высоте двенадцати метров от заставленного стульями нефа Рубен сидел, прижавшись к стене под верхним рядом окон, пестуя мигрень как лекарство от сна. Он находился там с предыдущей ночи, тайком ото всех проведенный внутрь через боковой вход двумя любимыми телохранителями Валриса. Ночь тянулась медленно, наполненная мелкими, бессмысленными звуками пустой церкви и чуть слышным шепотом его собственного дыхания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56