Его спутницей была «Императрица К», высокая женщина, одетая в белое муслиновое платье под черным мужским сюртуком. На голове у нее сидел сияющий цилиндр, как у бога водун Барона Самди, красные ноздри раздувались, с длинных ногтей капала кровь. Ее лицо было вымазано белой как мел краской. В одной руке она держала бутылку рома, в другой – лопату могильщика с длинным черенком. Героин и кокаин – божественные стражи нового Радеса.
Рубен забарабанил в дверь и барабанил до тех пор, пока кто-то не подошел.
– Ладно, ладно! Иду! – донесся раздраженный голос. В маленьком стеклянном глазке возник чей-то глаз, потом пропал. Тяжелые запоры громко лязгнули. Дверь приоткрылась сантиметров на пятнадцать, удерживаемая толстыми цепочками. Рубен никого не увидел. В узкую щель тянуло горьким запахом жженого героина.
– Oui? Что вам нужно?
– Я пришел за Анжелиной Хаммел.
Последовало молчание, потом дверь захлопнулась. Бренчание цепочек, выдвигаемых из затворов, приглушенное проклятие, и дверь снова открылась. В пространстве за нею теснились тени, воздух был спертым, почти непригодным для дыхания. Точками в темноте маленькие пурпурные огоньки мягко танцевали на уровне пола. Квартира напоминала полевой госпиталь во Франции году в 1916. В стенах зияли огромные дыры, словно после обстрела из тяжелых орудий. Одна комната вела к другой. И надо всем плавал бледный серый дым, как туман над траншеями с мертвыми и умирающими.
На низких кроватях, на древних кушетках, на голом полу проклятые были разбросаны в беспорядке, словно во сне. Некоторые шевелились в своем ступоре, некоторые лежали неподвижно, в то время как всюду вокруг них кольца дурманящего дыма перекатывались в медленном размеренном танце. Здесь, в святая святых своей веры, дракон извивал свое змеиное тело в виде благовония, теплого, насыщенного, утешающего.
Рубен закашлялся. Рядом с ним стояла старая чернокожая женщина, изогнутая и покореженная, как высохшее дерево. Она задвинула дверные засовы на место и, шаркая ногами и горбясь, обошла его, чтобы заглянуть ему в лицо. Зубы у нее все выпали, глаза полуослепли из-за катаракт, от волос остались несколько жидких прядей на голом черепе.
– Анжелина? Вы хотите увидеть Анжелину?
Рубен кивнул. Ее голос был хриплым и натянутым, но при этом обладал какой-то непостижимой красотой, словно это было все, что осталось от некогда до боли чарующей прелести.
Старуха пробормотала что-то невнятно, потом повернулась и пошла вперед, сделав ему знак следовать за ней. Рубен подчинился. Слева от него один тощий мужчина склонился над другим, осторожно делая ему укол в заднюю поверхность ноги, ища иглой еще не закупорившуюся вену. За ними сидела на корточках женщина с огромными глазами, ее рука рассеянно поглаживала шею и плечи мужчины, лежавшего неподвижно на грязном куске поролона.
Холодное сострадание мягко пробегало в дыму и леденящем воздухе. Любовь не целиком отсутствовала в аду. Не целиком отсутствовала, не целиком присутствовала. Ни один бог не предлагал спасение ее силой. Укол героина оставался уколом героина, с какой бы любовью его ни делали.
Анжелина лежала на спине, высоко согнув ноги и прижав их к груди, безжизненно глядя на паутину теней высоко на потолке. Ее лицо расслабилось и опустело, словно тонкое, неосязаемое лезвие отделило его от боли и воспоминаний. Никакой крови, никаких лоскутьев кожи, никаких швов: исключительно безупречная хирургия. Но надрез заживет, кожа ляжет назад и боль вернется, еще более свирепая, чем раньше.
– Что произошло?
Маленькая женщина непонимающе уставилась на него. Он наклонился. Дыхание Анжелины было неглубоким, но ровным. На полу рядом с ней лежал пустой шприц. Ее рукав был закатан выше локтя. Кто-то познакомил ее с радостями внутривенных инъекций. Или она уже немного играла в эту игру? «Интересно, кто позвонил мне, – подумал он. – Старушка не звонила». Что-то было не так, но он не мог даже гадать, что именно.
Его внимание привлек глухой звук, доносившийся из квартиры наверху. Не громкий, но и не совсем тихий, такой же изящный и изрезанный, как льдины, плывущие весной к морю по вздувшимся рекам, там бил барабан, его ритмы жестко и четко проникали сквозь отравленный воздух. Над их головами собирались боги. Не боги этого места, а старые боги, сильные, настойчивые, рассерженные сгущавшейся тьмой нового мира и нового века.
К хрупкому постукиванию крошечного барабана ката присоединилось более медленное биение сгонда, пульсирующее и ритмичное, призывающее богов на танец. В неподвижном голом воздухе эти низкие гудящие звуки повисали над ними, тяжелые и плывущие, как снег.
Анжелина шевельнулась, словно бой барабанов разбудил что-то глубоко внутри нее. Ее губы задрожали, приоткрывшись, дыхание стало прерывистым.
– Африка... – прошептала она. Он наклонился, чтобы слышать ее. Ее голос обладал той невесомостью, которую он раньше слышал только у умирающих. – Африка идет... – произнесла она. И он огляделся вокруг себя, и почувствовал это в воздухе: плотное, осязаемое, вползающее сквозь столетия и через моря в истерзанную гавань пропитанной наркотиками комнаты.
Ее губы остановились, веки затрепетали и замерли. Рубен выпрямился.
– Я хочу забрать ее, – сказал он. – Вы поможете мне отнести ее вниз? Там у меня машина.
Старуха расплылась в ухмылке.
– Мы отнесем ее вместе, – сказала она. – Мы поедем в машине вместе.
Совместными усилиями им удалось вынести Анжелину через дверь на площадку. Спускаться с ней по лестнице будет труднее. Рубен перекинул ее руку себе через шею, а старуха взяла ее за ноги, держа их на весу. Натужно, ступенька за ступенькой, площадка за площадкой, они осторожно спускались вниз, пока не дошли до последней площадки. Рубен посмотрел вниз. Два человека поджидали его там у начала лестницы.
Он повернулся к старухе в смутной надежде, что она окажется в силах помочь ему. Но она уже исчезла, улепетнув наверх со всей прытью, на какую еще была способна. Он повернулся и снова посмотрел вниз. Они по-прежнему ждали.
35
Он почему-то не думал, что это приятели того жиголо, которому он сломал руку, явившиеся, чтобы отплатить ему той же монетой. Если судить по одежде, они вообще не были похожи на чьих-то приятелей. Он видел по их глазам, что они пришли с серьезными намерениями и что совершать ошибки не входит в их привычки. Теперь он понял, что казалось ему не так: вся эта затея с телефонным звонком была ловушкой, его подставили.
Он помог Анжелине спуститься по последнему пролету. Она всхлипнула один раз, бормоча обрывки слов на языке, который был ему совершенно незнаком. Он сказал ей, что все хорошо, что скоро они будут дома. Но дома у них не было, идти им было некуда и все было не хорошо.
Те двое подождали, пока он опустит свою ношу на пол. Один был белым, второй черным. Они невозмутимо стояли по обе стороны двери, как боги, охранявшие выход из подземного царства. Рубен чувствовал ребрами свой тридцать восьмой калибр – гнетущая тяжесть, вызывавшая ноющую боль.
Белый мужчина был в распахнутом кашемировом пальто темно-вишневого цвета. Его волосы были зачесаны назад и влажно блестели. На ногах он носил дорогие уличные ботинки, английские, начищенные до блеска. Он курил длинную сигарету, держа ее плотно сжатыми, неулыбающимися губами. Когда Рубен подошел ближе, он решительно сдавил ее указательным и большим пальцами, вынул изо рта и уронил на пол. Лента дыма веером развернулась из его губ и мгновение лежала, как прозрачная вуаль, на его длинном гладком лице. Он раздавил сигарету коротким поворотом носка ботинка.
Рубен чувствовал омерзительную вонь невысохшей мочи. Она наполняла его ноздри едким одиноким запахом, главным ароматом этого гетто.
– Далеко же ты забрался от дома, легавый. – Белый заговорил: натянутые, раздраженные слова. По выговору он был из Флориды, по манере держаться – космополит. Это был белый человек, который провел много времени среди черных. В другое время, в другом месте, в другой компании его можно было бы принять за социального работника или антрополога. Он думал, как черный, и говорил, как черный, но цвет кожи всегда выдавал его.
– Ты, может, заблудился? Пришел сюда подыскать себе среди негров что-нибудь мягкое и белое? Я вижу, вместо этого ты нашел кое-что мягкое и черное.
– Эта леди больна. Я собираюсь отвезти ее домой.
Человек покачал головой:
– Эта леди нужна в другом месте. А ты не нужен совсем.
– В таком случае, я бы хотел, чтобы вы дали мне пройти. Но женщина пойдет со мной.
Флоридец повернулся к своему другу:
– Что скажешь, Августин? Этот человек действительно говорит то, что он говорит, или мне кажется?
Черный в ответ посмотрел на своего напарника. Он весь лоснился, имел холеный вид и хорошо развитую мускулатуру. На нем был белый шерстяной костюм. Его маленькая бритая голова ловила бусины отраженного света и тут же превращала их в золото.
– Дерьмо, – произнес он. – Он говорит дерьмо. – Акцент был гаитянский, через Майами.
– Вот и я так подумал. – Белый повернулся к Рубену. – Вчера ночью ты повстречался с другом Августина, человеком по имени Коминский. Коминский сильно пострадал. У него раны от пуль. Он ослеп на один глаз.
– Правый глаз, – вставил Августин.
– Он уже никогда не будет видеть этим глазом, – пробормотал белый. – Он страдает телом, и он страдает душой.
– Страдает душой, – повторил Августин. – Он хочет, чтобы ты изведал мучения. – Августин провел тонкой рукой по своей сияющей макушке, словно убеждаясь, что она все такая же гладкая. – Он просил меня позаботиться об этом, когда я уходил из больницы. Поэтому ты должен изведать мучения.
Августин сунул руку в нагрудный карман и вытащил ее сжимающей кнопочный нож с рукояткой из слоновой кости. Он нажал на кнопку, и длинное лезвие блеснуло в бледном свете.
Рубен передвинул руку поближе к пиджаку. При этом движении он услышал быстро последовавшие друг за другом два холодных, многозначительных щелчка еще двух ножей. Из тени в дальней части холла выступили две темные фигуры. Открылась дверь на улицу, и в нее вошел пятый человек. Этот последний повернулся и запер дверь на толстую цепочку. Выход был закрыт.
Капли пота щипали Рубену лоб. Он достал свой револьвер. Нервничая, он смотрел, как они пошли по кругу, – пять мотыльков, попавших в сети его света, решающих, куда им направить свои крылья. Их молчание отнимало у него мужество. Он представил, что они, наверное, поют друг другу в пустынных пространствах ночи, когда город затихал, словно глубоко нырнувшие киты, гулко трубящие в черных водах пролива Нантакет, яростные колыбельные, которые тихо погружали их в сон в темной, некрашеной детской их гетто. Их глаза были огромными и голодными, такие глаза не знают жалости, остаются глухи к мольбе.
Рубен взвел курок и взял на мушку белого, которого считал главным в этой группе. В то же мгновение он почувствовал внезапное прикосновение холодной стали к горлу. Голос прошептал ему в ухо:
– Брось револьвер на пол.
До этого момента все протекало словно в замедленном фильме. Менее чем за секунду все снова ускорилось – настолько, что вышло из-под контроля.
Человек, державший нож у горла Рубена, подошел, может быть, на дюйм слишком близко. Рубен подался вперед, надавив горлом на лезвие, заставляя нападавшего наклониться еще чуть-чуть вправо, подталкивая его к самому краю устойчивого равновесия. Механически человек выдвинул правую ногу на треть стопы вперед, чтобы компенсировать наклон. Рубен бессильно уронил руку, опустив револьвер дулом вниз, словно собирался бросить его, как ему приказали. Вместо этого он выстрелил человеку в подъем стопы.
За хлопком выстрела тут же последовал крик боли и звяканье ножа об пол. Рубен всем телом навалился назад и вбок, сбив своего несостоявшегося убийцу с ног. Он успел выстрелить еще раз, ранив одного из той пары, которая появилась из глубины холла. Фигуры перед ним рассыпались, разворачиваясь веером. Белый выхватил автоматический пистолет, быстро и профессионально прицелился и дважды выстрелил, едва не задев плечо Рубена.
Внезапно раздался звон бьющегося стекла и вслед за ним – гораздо более громкий звук, похожий на взрыв направленного заряда. Дверь на улицу поднялась с петель и отлетела назад, врезавшись углом в стену и выбив куски штукатурки, потом повисла на цепочке, наполовину вывалившись на улицу.
Через проем, зияющий в том месте, где только что была дверь, в холл вошли три человека. Двое были одеты в то, что по виду напоминало экипировку специальных сил по борьбе с терроризмом: черные пуленепробиваемые жилеты, фуражки с длинными козырьками. Они держали в руках запрещенные к использованию вне армии автоматы МР5 без прикладов. Третьим был человек, который называл себя Смитом. Он был в голубом костюме и не имел при себе ничего, что хотя бы отдаленно напоминало оружие. Снаружи мигал синий фонарь, рассыпая в ночи бриллиантовые отблески.
Трое из тех, что были с ножами, повернулись и бросились бежать. Им не дали уйти далеко. С противоположной стороны холла появились еще две фигуры с автоматами. Разом наступило нервное молчание, нарушенное мгновение спустя звяканьем стальных лезвий о каменный пол.
Смит подошел к белому, который возглавлял первую группу. Он поднял руку и с размаха ударил его по щеке. Человек покачнулся, но устоял на ногах. Смит заговорил первым.
– Это самоуправство, – произнес он. Белый повесил голову. – Каким бы серьезным ни был повод, ничто не делается без моего разрешения. Вы знаете наказание.
– Он ослепил Коминского. Подстрелил его и выколол ему глаз. Коминский хотел, чтобы с ним разобрались.
– Око за око? Так я понимаю? Коминский заварил кашу, которую не смог расхлебать, так у вас теперь разыгрался аппетит и вы хотите заварить еще одну? Это операция, вы понимаете? Не игра, не пикник и не вендетта.
Смит повернулся к одному из спецгруппы по борьбе с терроризмом – если это была спецгруппа по борьбе с терроризмом.
– Выведите их на улицу, – распорядился он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56