– Это не важно. У вас есть ручка и лист бумаги?
– Угу.
– Так, записывайте адрес: 497 Гибсон-стрит, Бедфорд Стивисент, квартира девятнадцать. Записали?
– Да, записал. Что мне с этим делать?
– У меня здесь ваша подруга. Она в беде, в большой беде, говорит, что хочет, чтобы вы приехали и забрали ее. Прямо сразу.
– Что за беда?
– Плохая беда, мсье. Ей нужна ваша помощь. Сильно нужна. Лучше приезжайте прямо сразу.
– Я хочу поговорить с ней.
Наступило молчание, потом голос вернулся:
– Погодите.
Он подождал. Ему показалось, что он ждал долго, но на самом деле пауза не могла длиться дольше трех-четырех минут. Когда Анжелина подошла к телефону, ее голос едва можно было узнать.
– Ру... Рубен.
– Это ты, Анжелина? Что произошло?
Молчание, словно она снова ушла.
– Я... я... Рубен... забери... мне нужно... Помоги мне...
Ее голос затухал, полувыговоренных слов было не разобрать. Она казалась пьяной. Пьяной или... Господи, каким же он был глупцом? Обен Мондезир торговал наркотиками. Не высшая лига, но где-то на пути туда. Вчера Анжелина ездила к нему за дозой, но она ничего не раздобыла, потому что он был мертв. Все эти сказки про то, что он жрец вуду и оказывает ей духовную поддержку, были чистейшим дерьмом.
– Анжелина, что ты приняла? Сколько? У тебя передозировка?
Но Анжелина не ответила. К телефону подошла та, другая женщина:
– Как я говорила, ей нужна ваша помощь. Адрес у вас есть. Хотите помочь, так поторопитесь.
Она повесила трубку. Наступившее вслед за этим молчание не было золотым. Да и что в этом мире есть золотого?
33
Есть теологи, которые утверждают, что ад – это не какое-то место, а состояние души. Они ошибаются. Ад – это Гибсон-стрит.
Рубен медленно ехал с потушенными фарами, глядя на серые тени, теснившиеся по обе стороны. Потрескавшиеся, искрошенные стены высоких домов выступали из темноты, как немые мавзолеи. Когда-то эти дома сверкали полировкой и были изящными, полными жизни и уюта на Рождество или в День Благодарения. Теперь они жались друг к другу в нищенском, убогом мраке, из сезона в сезон, оборванные и грязные, навсегда утратившие уют. Словно кто-то пришел с грязной, сальной тряпкой и затер весь их яркий блеск.
Кое-где прямо на тротуарах пылали жаровни, выбрасывая красные искры в лоснящийся воздух. Обступив их, сгорбившись от холода, небольшие группы падших ангелов сложили тревожные крылья, прикрываясь от колючей, негостеприимной ночи.
Темные, тощие фигуры сновали туда-сюда по тускло освещенным подъездам. В темных, занавешенных окнах спрятавшиеся за треснувшими и кривыми стеклами глаза смотрели в одну точку, медленно моргая, ничего не видя. Из ниоткуда вдруг вырывались обрывки музыки – резкой, хрупкой, полной измеренного отчаяния. Ветер подхватывал ее и разламывал пополам, как стекло.
Рубен проехал мимо развалин, которые когда-то были многоквартирным домом. За домом сначала перестали ухаживать, потом превратили в свинарник, потом обобрали, как пьяницу, потом бросили, потом выдрали все внутренности и наконец оставили догнивать. В одной стене зияла дыра, примерно шесть на шесть дюймов. Вокруг нее танцевали граффити. Стрелки показывали внутрь, от края к центру. Дыра, казалось, имела особое значение. Она его действительно имела.
Рубен знал, зачем здесь эта дыра: стоя на улице, вы просовывали в нее руку, сжимая в ней столько долларов и центов, сколько вам удалось насобирать за день в разных местах. Невидимый дилер брал вашу худенькую пачку и заменял ее еще более худым пакетиком, содержавшим одну шестнадцатую или меньше героина. Анонимность была чистой, героин – отнюдь.
Рубен смотрел, как парочка дрожащих ангелов, шаркая ногами, прошла мимо, утопая в наркотических грезах. Наркотики не могли сделать их богатыми. Наркотики не могли прогнать голод, холод или отчаяние. Но наркотики могли сделать их нечувствительными ко всему этому. Онемелость чувств – это хорошо. Онемелость чувств – это лучше, чем сон. Онемелость чувств – это Бог, восседающий на троне в раю, наполненном ложью.
Улица имела свою собственную темноту, темноту особого рода, словно Господь специально сотворил ее. Ни один из фонарей не горел. Последний был разбит года два назад, никто так и не пришел, чтобы заменить лампу. Жители предпочитали, чтобы таким он и оставался.
Номер 497 был одной из причин. Это было пятиэтажное здание из аристократического бурого песчаника, возрождение Ренессанса. Высокое, черное, набитое тенями. Большинство окон были заколочены досками, декоративная чугунная балюстрада, когда-то поднимавшаяся по ступеням крыльца, давно исчезла, кладка осыпалась. Слова вроде «Ренессанса» и «Возрождения» звучали в районе Бедфорд Стивисент как больная шутка.
Рубен поставил машину прямо напротив. Он вылез и запер ее, стараясь уловить краем глаза признаки какого-либо движения поблизости. Мальчишка наблюдал за ним со ступеней крыльца двумя домами дальше. На вид лет десяти, может быть меньше. Рубен махнул ему рукой, подзывая к себе. Мальчишка долго смотрел на него, раздумывая. Рубен махнул ему еще раз.
С безразличным видом мальчишка отделился от перил, на которые опирался спиной. Язык улицы он знала лучше, чем английский. Он направился к Рубену, вышагивая с важным видом; Он не был ребенком. Детство здесь умирало быстро: детишки становились взрослыми сразу же, как только подрастали достаточно, чтобы красть кошельки, угонять машины, торговать наркотиками или подыскивать клиентов для своих сестер. Некоторые осваивали все это, а то и кое-что похуже, к шести годам.
Мальчишка остановился в паре шагов от Рубена, слегка покачиваясь на носках. Он знал, что Рубен полицейский: белого лица было достаточно. Гражданские не появлялись здесь, за исключением тех, кто впал в отчаяние или заблудился, а Рубен не был похож ни на тех, ни на других.
– Ну?
Рубен достал из кармана десятидолларовую бумажку.
– Она твоя, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты приглядел за моей машиной, чтобы ее никто не трогал. Если с ней будет все в порядке, когда я вернусь, получишь еще два таких. По рукам?
Мальчишка посмотрел на деньги, потом на Рубена, потом снова на деньги.
– Двадцатка сейчас, тридцать после, – сказал он.
Рубен покачал головой:
– Я сюда не торговаться приехал, сынок. Бери или проваливай. Но если я выйду и увижу на машине хотя бы царапину, я вернусь с несколькими друзьями и ты пожалеешь, что не взял деньги.
– У меня тоже есть друзья, мистер.
– У тебя есть дерьмо. Не валяй со мной дурака, сынок. Ты берешь деньги, присматриваешь за машиной, видишь, как я уезжаю с улыбкой на лице, и просыпаешься утром на тридцать долларов богаче. Не говоря уже о ценности моей дружбы. Приведешь своих дружков – не наживешь ничего, кроме больших неприятностей.
Рубену до сих пор было странно разговаривать таким образом с ребенком. Но эти дети учились английскому по телевизору, а манерам – на улице. Вполне могло оказаться, что этот мальчишка уже торговал своим телом и был «звездой» дюжины грязных фильмов для педофилов. Санта-Клаус и добрая фея не фигурировали в его словаре.
Мальчишка колебался еще секунду, потом протянул руку:
– Давай сорок – и договорились.
Рубен снова покачал головой:
– Тридцать пять. Десять сейчас, остальные потом. Я недолго. Считай, что это твой шанс быстро разбогатеть.
Мальчишка поджал губы и сплюнул на землю.
– Вам лучше вернуться побыстрее, мистер. У меня дел полно.
Рубен протянул ему десятку.
– Запомни, – предупредил он, – одна-единственная царапина – и ты увидишь меня еще раз.
– Этого бы мне не хотелось, мистер. Не хотелось бы видеть вас еще раз, никогда.
Рубен повернулся, чтобы идти.
– Эй, мистер. Вам куда?
Рубен ткнул пальцем.
Мальчишка медленно покачал головой:
– Это стрелковый тир, там заряжают без просыпу. Если у вас там друг, уже нет смысла его вытаскивать.
Дверь на улицу была приоткрыта, в этом положении ее удерживала покореженная тележка из супермаркета. Табличка на боку говорила о том, что она прикатила сюда из «Финаста». Рубен оттолкнул ее в сторону и вошел. Вслед за ним внутрь проник резкий порыв ветра, задувая в узкий коридор пыль, мусор, обрывки старых газет.
«Стрелковым тиром» называли место, где наркоманов раскладывали в комнате рядами и кололи одного за другим. Одна игла на пятьдесят, а то и больше человек подряд, пока она не затупится.
Холл, тускло освещенный единственной пыльной лампочкой, был заброшен. В сбитом воздухе вяло колыхался запах застоявшегося пива и свежей мочи. Слева полутемная лестница, спотыкаясь, поднималась через полуосвещенные площадки к высотам, терявшимся в абсолютной темноте. Граффити не давали потрескавшейся штукатурке обвалиться – яркие синие, зеленые и желтые краски на потускневшем буром фоне: перечень забытых имен, выражения любви и ненависти, телефон проститутки, девизы банд, написанные по-французски с ошибками, член с яйцами, женщина с раздвинутыми ногами. Искусство на службе у отчаяния.
Внизу у лестницы стоял человек, сложив руки на груди и опершись мягко выгнутой спиной на ненадежные перила; его лицо пряталось под маской из смятых теней. Он был в дешевом синем костюме и туфлях под Гуччи, маленькие стяжки на их язычках уже почернели от первых кислотных дождей осени.
Рубен знал, зачем он здесь стоял. Это был сторожевой пост на племенной территории, и он был часовым. Там на улицах шла война: американские негры против иммигрантов из Вест-Индии, ямайцы против гаитян, черные против латиноамериканцев. Эта земля была поделена между бандами. А Рубен принадлежал ко всем чужим бандам.
Человек вышел вперед, на несколько шагов, танцующей, как у жиголо, походкой. Его лицо по-прежнему оставалось в тени. Он хорошо знал тени, знал, как входить в них, как двигаться внутри. Рубен уловил отблеск золотой серьги, узкую скулу, царапнутую на мгновение светом, маленькую руку в тесной кожаной перчатке, унизанные золотыми перстнями пальцы.
– Ты кого-то ищешь, Blanc? - Вопрос был задан медленно и нарочито отчетливо.
Рубен покачал головой:
– Я не хочу неприятностей. Мне кто-то позвонил, попросил приехать сюда. Квартира девятнадцать. Может быть, вы в курсе.
Человек неторопливо вышел в пятно желтого света. В свои лет двадцать пять он был красив, напомажен, уверен в себе. К нему прилип запах дешевого одеколона – тонкая вуаль поверх прячущегося под ней тяжелого запаха пота. Он двигался как человек, который не рассчитывает дожить до тридцати. Не рассчитывает. Да и не очень хочет.
– Тебе нужен кокаин, Blanc? Крэк? Может быть, ты не туда попал. Для тебя здесь очень плохо, очень опасно.
– Мне позвонили. Моей подруге нужна помощь. Она гаитянка, Анжелина Хаммел. Квартира девятнадцать.
Человек окинул его взглядом, каким агент по санобработке помещений смотрит на таракана. Этот взгляд заставил Рубена внутренне напрячься. Его мерили с ног до головы. Рубен привез с собой деньги, все, какие он захватил из собственной квартиры: почти пятьсот долларов. Человек мог отправиться на тот свет и за меньшую сумму. Здесь людей убивали за пару ботинок и бейсбольную куртку.
– Мне не нужен кокаин, мне не нужен крэк и мне не нужны неприятности. Я уйду отсюда через пять минут. Здесь мной даже не запахнет.
– Я уже чувствую твой запах. Для меня ты пахнешь, как полицейский.
Рубену приходилось быстро решать, пробиваться ли ему силой или попытаться сыграть все мягко. Этот часовой пугал его. Не потому, что он был крутым, а потому, что он им не был. Такие люди – как солома, не нужно большого огня, чтобы они сгорели. Но как всякая солома, они иногда любили причинять боль, просто чтобы доказать, что, если им дать шанс, они могут быть кремнем.
– Это тебя не касается. Это частное дело. Я сказал, что мне не нужны неприятности. Но если ты мне их доставила, тогда это дело перестанет быть частным.
Пора делать первый ход. Рубен направился к лестнице, намереваясь пройти мимо часового. Протискиваясь мимо, он увидел, как что-то блеснуло, и в следующее мгновение человек держал длинный нож в нескольких дюймах от лица Рубена.
Наверху кто-то закашлялся – долгий, раздирающий горло приступ, который закончился судорожным втягиванием воздуха. Хлопнула дверь. Послышалась музыка, ровный сухой ритм. Дальше в подъезде все было тихо. Рубен слышал собственное дыхание – первобытный, чужой звук.
Человек поднес нож к горлу Рубена. Длинное лезвие мерцало, как геральдический символ, гладкое, хорошо смазанное, острое как бритва. Рубен отступил на шаг, не сводя с него глаз. Человек шагнул вперед, не опустив оружия. Он был готов нанести удар, спокоен, заворожен сиянием собственного лезвия. Ему уже доводилось делать это раньше.
Внезапно Рубен скользнул в сторону и крутанулся, уйдя из-под ножа. Человек рассек тонкий воздух, развернулся и полоснул снова, задев плечо Рубена. Рубен шагнул ему навстречу, пытаясь сблизиться. Его более молодой противник повернулся и сделал выпад: движение фехтовальщика, но без его точности или силы. Рубен без труда ушел в сторону и резко ударил ребром ладони по тонкому предплечью. Раздался треск ломающейся кости. Не обагренный кровью нож выпал из онемевших пальцев на пол. Человек согнулся пополам, всхлипнув от боли.
– В следующий раз, – сказал Рубен, – цепляйся к кому-нибудь, кто больше подходит тебе по размеру.
34
Квартира номер девятнадцать давно перестала быть квартирой в любом обычном смысле этого слова. Ее истерзанную, обожженную входную дверь столько раз укрепляли стальными пластинами, врезными замками и запорами, что она более всего Прочего напоминала ворота средневековой крепости.
По обе стороны двери художник из гетто с изрядным искусством изобразил две кричаще живописные фигуры, наподобие китайских божеств, охраняющих вход в буддийский храм. Имя каждой фигуры было напечатано внизу корявыми красными буквами. Слева стоял «Барон Г», скелетообразный бог героина, с бледной, словно мыльная пена, кожей и крошечными зрачками, вставленными в спящие глаза. С худой шеи свисало ожерелье из использованных шприцев, а из открытого рта и ноздрей кольца отяжелевшего от наркотика дыма поднимались к потолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56