Самой красивой, какую когда-либо видел в своей жизни.
Женщина стояла к нему спиной и по пояс отражалась в большом зеркале над раковиной. Она вытирала полотенцем вымытые волосы; при появлении Джордана руки ее застыли. Но это была единственная реакция, которую он заметил. Незнакомка не выказала ни страха, ни удивления и даже не сделала попытки прикрыться.
– Чему я обязана столь неожиданным посещением моей ванной?
Голос у нее был мягкий и спокойный, тогда как у Джордана язык присох к гортани. Его поразило и парализовало не столько внезапное видение, сколько эта красота вне времени и пространства. Он так и окаменел на пороге ванной, уставившись на две фигуры в зеркале и прижимая к носу убогую, перепачканную кровью салфетку.
– Извините, я…
– Будьте так добры закрыть дверь с той стороны и подождать, пока я оденусь.
Джордан тихонько затворил за собой дверь, чувствуя себя пацаном, подглядывающим в замочную скважину. После чего поспешно укрылся в ванной при гостевой комнате. Зажег свет, и на сей раз в неумолимом зеркале отразилась его одинокая фигура. Разглядывая свое лицо, он отметил, что Харди с Лордом неплохо над ним потрудились. Глаз распух, рот и нос были перемазаны наполовину засохшей кровью. Он открыл кран и умылся, с наслаждением ощущая прикосновение холодной воды к изуродованному лицу.
Затем снял рубашку и утерся чистой полой. Пока шел по коридору в гостиную, услышал из другой ванной приглушенный гул фена. Джордан открыл шкаф, куда утром упрятал свой рюкзак. Вытащил оттуда чистую рубашку. Натягивая ее на голое тело, все не мог оторваться мыслями от видения в ванной. Еще раз порывшись в памяти, так и не нашел столь завораживающего образа. Потом взял свой рюкзак и оттащил на диван, положив рядом со шлемом.
Она вышла из ванной в голубом синтетическом халате. Темные, не до конца высушенные волосы обрамляли это удивительное лицо, никоим образом не нарушая его неземной красоты. Огромные влажные глаза, устремленные на него, имели какой-то необыкновенный золотисто-ореховый оттенок. Джордан подумал, что настоящее, чистое золото должно быть подернуто именно такой дымкой.
– Позвольте все же узнать, что привело вас ко мне?
– Я здесь живу.
– Странно, мне казалось, я сняла эту квартиру. Быть может, я что-то путаю?
Джордан испытал неловкость, сходную с тем чувством, что накатило на него в ванной.
– Извините, я неточно выразился. Я здесь жил.
– Вы Джордан Марсалис?
– Так точно. А вы, надо думать, сеньора Герреро…
– Не совсем, только наполовину. Меня зовут Лиза.
Джордан пожал протянутую руку, теплую и гладкую. Казалось, ему в ладонь впитался исходящий от нее едва уловимый запах ванили.
– Мне сказали, что вы приедете через три дня.
– Так и предполагалось, но я решила ускорить приезд, поскольку из агентства мне сообщили, что вы отбываете сегодня.
– Так и предполагалось, но…
Джордан тряхнул головой, давая понять бессилие человека перед неотвратимостью судьбы.
– Планы для того и строят, чтобы они постоянно менялись. Извините, что так напугал вас. Мне дико неловко.
– У вас всегда идет носом кровь, когда вам неловко?
Джордан поднес руку к лицу и отнял ее, запачканную кровью. Кровотечение снова открылось. Он прошел на кухню, стал искать, чем бы заткнуть нос.
– Простите. Такой уж выдался день.
– Не сочтите за навязчивость, но я это сделаю лучше. Садитесь на диван. Я сейчас.
Она ненадолго оставила его одного и тут же вернулась с косметичкой, в которой оказался набор средств первой помощи. Она поставила ее на диван рядом с Джорданом и достала оттуда желтоватый ватный тампон.
– Сидите спокойно, я кем только не была в жизни, и медсестрой тоже. В любом случае так мне вас не изуродовать.
Она встала перед ним и вновь обдала его ароматом ванили и добрых мыслей. Слегка коснулась уха и носа, потом чуть приподняла ему голову.
– Да, чуть кверху. Потерпите, немного пощиплет.
Аромат Лизы был мгновенно перебит острым запахом спиртового раствора. Она подержала немного ватный тампон, затем окинула его лицо профессиональным взглядом.
– Все, кровь остановилась. Нос не сломан, если вас это интересует. Было бы жаль, нос у вас красивый. Вот здесь большой синяк, но с голубыми глазами это даже гармонирует.
Джордан почувствовал, как ее взгляд проникает в самую глубь его существа, туда, где мужчины прячут слезы.
– Думаю, у вас не просто такой день выдался.
– Да, не просто. У меня убили родственника.
– Я видела в новостях репортаж об убийстве Джеральда Марсалиса, сына мэра. Вы с ним в родстве?
Джеральда больше нет. Я отказался от этого имени.
– Это мой племянник. А Кристофер Марсалис – мой брат.
Джордан ломал голову, как этой женщине без видимых усилий удается вытягивать из него то, чем он ни с кем не собирался делиться.
– Мои соболезнования.
– У него был тяжелый характер и жизнь не из легких. Видимо, ему не суждено было дождаться лучшей.
Лиза поняла, что в этой циничной на первый взгляд фразе заключено нечто большее, и прекратила расспросы.
– Ну что ж, извините за беспокойство. Всего доброго, простите еще раз.
Уже у двери его догнал теплый, спокойный голос Лизы.
– У меня духу не хватит отпустить вас в таком виде. Если хотите, оставайтесь до утра. Дом вам не чужой. Здесь две спальни и две ванные, думаю, мы друг другу не помешаем. А завтра решите, что вам делать.
– И что скажет ваш муж, если я останусь?
У Джордана была привычка смотреть людям прямо в глаза. Обычно он сразу определял, правду говорит собеседник, лжет или о чем-то умалчивает. Но сейчас он не смог расшифровать то, что прочел в глазах Лизы.
– Учитывая, что отчасти вы уже видели мою наготу, давайте я покажу вам остальное, чтобы между нами впредь не было недоразумений.
Лиза распахнула полы халата и предстала ему без прикрытия. Время будто остановилось. Джордан подумал, что, если б она совсем сбросила халат, он не долетел бы до пола, а застыл в воздухе вместе с дыханием их обоих. Мгновение – и Лиза снова скрылась за спасительной преградой халата. В голосе ее прозвучал вызов, отпечатавшийся на лице:
– Как вы могли убедиться, я одновременно и сеньор, и сеньора Герреро.
Джордан отчаянно подыскивал соответствующие ситуации слова, но Лиза прервала его поиски:
– Не надо ничего говорить. Все, что вы можете сказать, я уже слышала сотни раз.
Она потуже затянула пояс халата, как бы избавляясь от минутной слабости. Затем нагнулась, вытащила из косметички флакончик, прошла в кухню и поставила его на стол.
– Доброй ночи, Джордан. Если будет болеть, примите две таблетки.
Не дожидаясь ответа, она прошествовала по коридору в спальню. Джордан остался один в комнате, которая без нее приобрела свои обычные очертания. Он подошел к окну и за стеклами увидел всегдашний пейзаж. Ночь, фонари, машины, призрачный дым, клубящийся над решетками водостоков.
И на фоне всего этого фигуры людей, живущих в городе или приехавших в поисках того, чего нет ни здесь, ни в других уголках мира. Просто здесь область поиска несколько шире.
Но, в сущности, то, что ищут люди, не более чем иллюзия.
С нижнего этажа в открытое окно доносилась песня, полная сожалений. Джордану она показалась вполне подходящим аккомпанементом его душевному состоянию. Он с новым интересом вслушивался в знакомые слова и спрашивал себя, сколько раз Лиза смотрела на море и чувствовала, как умирает от жажды того, что навсегда ей заказано.
Вмиг, в секунду одну,
Теперь, и только теперь
Хочу разорвать тишину,
Что к мечте запирает дверь.
К шпангоутам, марсам и реям,
К взошедшей над морем луне,
К холодным, извилистым змеям,
Лениво ползущим на дне.
Откройся, заветная дверца.
Как можно мечту забыть?
Ведь сердце, странное сердце
Щемит и зовет уплыть…

Часть вторая
Рим
10

…Вмиг, в секунду одну
Я сердцем того пойму,
Кто слушал пенье сирен,
Стремился в их томный плен.
Я рвусь туда год за годом,
И эта мечта, поверьте,
Слаще, чем финики с медом,
Крепче, чем северный ветер.
Мне душу сжигает пламень,
В оковах томится плоть,
На сердце тяжелый камень,
И нечем его расколоть.
Голая мужская рука высунулась из-под одеяла и поползла, как змея по ветке, к вмонтированному в стену пульту управления телевизором и стерео. Легким нажатием кнопки палец оборвал поток музыки, вылетавший в открытое окно. Старомодные и печальные звуки бандонеона и скрипки не успели долететь до римских крыш.
Растрепанная Морин Мартини недовольно выглянула из вороха простыней.
– Нет, дай еще раз послушать.
Из-под одеяла донесся голос Коннора Слейва. Хотя звучал он приглушенно, чувствовалось, что протест Морин развеселил его и доставил некоторое тщеславное удовольствие.
– Дорогая, ты считала, сколько раз слышала эту песню?
– На один меньше, чем бы мне хотелось.
– Не будь эгоисткой. И не заставляй меня каяться в том, что я ее написал. Подумай о том, сколько раз ее слышал я.
Курчавая голова Коннора наконец вынырнула на свет. Он с трудом продирал глаза и в этот миг чем-то напоминал сонного кота. На публике музыкант умел держаться с гордым, прочувствованным достоинством, а дома порой становился настоящим паяцем. Морин мало-помалу с удивлением открывала для себя веселый облик загадочной планеты по имени Коннор Слейв и хохотала до слез над каждой новой буффонадой – вот как сейчас, когда он принялся по-кошачьи вылизывать свое тело.
– Ну-ка, изобрази еще раз!
– Ох, нет!
– Ну пожалуйста, ну разочек!
– Нет, а то в такое утро я, пожалуй, перевоплощусь, и тебе придется ловить меня на крыше.
Морин затрясла головой и сделала вид, что надулась. А он поднялся и, как был, голый, подошел к окну. Она залюбовалась его худощавым и гибким телом, которое вполне могло принадлежать артисту балета или гимнасту. На фоне окна он казался темным силуэтом в оправе кудрей, развевавшихся от того, что он вертел головой, лениво разминая затекшие мышцы шеи. Вот он, настоящий Коннор Слейв, живое воплощение тени, подумала Морин. Он принадлежал к той категории людей, которых нельзя оценить неточным и субъективным эстетическим мерилом. Он весь лучился обаянием, составленным из цвета, формы и движений тела, лица, волос.
Морин, тоже совсем голая, спрыгнула с постели и обняла его сзади. Вдохнула запахи музыки, мужчины, их обоих, и к этой смеси запахов присоединился дерзкий, самолюбивый аромат римской весны. В этот миг Морин была счастлива и беззаботна, несмотря ни на что.
Она склонила голову ему на плечо и продолжила наслаждаться маленьким чудом соприкосновения их тел. Ей нравилось представлять, что некий гениальный сводник и алхимик нарочно сотворил элементы их эпидермиса, притягивающиеся друг к другу. А потом терпеливо дождался их встречи, чтобы понаблюдать успех своего творения. Свою торжествующую улыбку он вложил им в уста. Они целомудренно скрывали от мира свое взаимное восхищение, но Морин поневоле содрогалась от наслаждения при каждом объятии, заключавшем в себе то совершенство, которое могло быть создано только случайностью.
– Я давно хочу тебя спросить.
– Спроси.
– Как пишутся песни?
Коннор ответил, не оборачиваясь, и ей показалось, что голос его донесся из облитой солнцем, открывавшейся в окне панорамы:
– Этого не объяснишь. Довольно странное ощущение. Сначала нет ничего, а может быть, есть, но глубоко запрятано где-то в темном закоулке – лежит и ждет, когда его вытащат на свет. Не знаю, что испытывают другие. Ко мне песня приходит без предупреждения, откуда-то изнутри, и хотя я ее пока не знаю, но уже не могу без нее жить. Нам кажется, что мы их сочиняем, а на самом деле они полностью подчиняют себе нас. Это как…
Он обернулся и взглянул на нее так, будто лишь сейчас нашел единственно верное объяснение. И произнес, выдохнул одними губами:
– Написать песню – это как влюбиться, Морин.
С момента первой близости она упрямо отмахивалась от формулировки их отношений, боясь, что существительное или прилагательное придадут этой истории вещественность, которой в ней нет. Но когда он прибавил к своей фразе ее имя, женщина вдруг ощутила слабость во всем теле и наконец решилась на мысленное определение: любовь.
Они стояли обнявшись и смотрели, как солнце золотит открыточный Рим, составленный из красных крыш и голубого неба. Морин жила на улице Польверьера, на последнем этаже старого дома, в квартире, принадлежавшей еще ее деду. Заново отделанное жилище превратилось в роскошный двухэтажный аттик. С террасы, занимавшей часть крыши, открывался головокружительный вид на весь Рим до самого горизонта. Вечером можно было ужинать, не зажигая света, при одних лишь отблесках золотого ореола, окружающего Колизей.
Коннор повернулся к окну, не выпуская ее из объятий.
– Почему нигде в мире не испытываешь такого ощущения?
Они еще помолчали, прижавшись друг к другу, в твердой уверенности, что Италия, Америка и весь остальной мир могут лишь подступить к дверям этой комнаты, но не войти в нее.
Морин неожиданно вспомнился странный ступор, охвативший ее в день их знакомства. Коннор Слейв приехал в Италию на гастроли после выхода своего последнего альбома «Обманы тьмы». Турне было организовано артистическим агентством «Тритон коммьюникейшнз», где промоутером была ее лучшая подруга Марта Конери. Когда он прибыл в Рим, Марта ворвалась к ней в дом и, закружив в вихре жестов, слов и платьев, буквально силой вытащила на концерт. Марта обладала бесценным даром приводить ее в хорошее расположение духа хотя бы тем фактом, что была единственной из деловых римлянок, не называвших «любовь моя» каждого встречного и поперечного.
– Будь у меня такая квартирка, я бы тоже мало куда ходила. Но «мало» и «совсем» – это две большие разницы. А этот парень, уж ты мне поверь, стоит того, чтобы побежать за ним и подальше театра «Олимпико».
Никаких отговорок она слушать не хотела, и Морин поняла, что Марту просто так не сдвинешь – нужны очень веские доводы. Ни одного она с ходу придумать не смогла, так и очутилась в кресле театра «Олимпико».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47