— Я же просил на Шоу-корт, — ответил Блэар.
— Нет, вы мне сказали Кендл-корт.
Даже если Блэар и в самом деле допустил ошибку, у него не было сейчас сил исправлять ее. Он выбрался из кеба и попросил извозчика подождать.
— Только не здесь. Я буду с той стороны моста. — Извозчик развернулся и погнал лошадь назад, словно спасаясь бегством.
Улица напоминала канаву с вымощенным дном, прорытую между двумя рядами домов, построенных шахтовладельцами для шахтеров; двухэтажные, вплотную прилепленные друг к другу и накрытые вдоль всей улицы одной общей крышей из уэльского шифера, все они были совершенно одинаковы, и отличить один дом от другого можно было только по входным дверям. Лабиринт из кирпича и мрака. Газовые фонари стояли на большом удалении друг от друга, поэтому улица освещалась главным образом светом керосиновых ламп, падавшим из пивных, или же из окон лавок, торговавших колбасами, ветчиной и устрицами. Похоже, вся улица сидела сейчас за ужином: из раскрытых окон на Блэара выплескивался похожий на шум прибоя гул голосов.
Если верить записке Леверетта, девица Мулине должна была жить в доме номер 21. Блэар постучал, и дверь сама широко распахнулась.
— Здесь живет Роза Мулине? Мисс Мулине?
Блэар вошел, и дверь за ним сама же закрылась. В слабом, проникавшем с улицы свете он увидел маленькую комнатку, очевидно гостиную, большую часть которой занимали стол, стулья и комод. Блэар ожидал худшего. Шахтерские семьи состояли обычно не меньше чем из десяти человек, а кроме того они еще пускали жильцов, так что в доме приходилось буквально ходить по головам. А тут было тихо, как в храме. И не очень бедно: на комоде стояло несколько керамических вазочек и статуэток, среди которых Блэар сумел распознать только бюст герцога Веллингтонского с его характерным крючкообразным носом.
Во вторую комнатку свет проникал через окно, выходящее на задний дворик. От кухонной печи тянуло жаром, молоком и чем-то сладким. Сверху на печи возвышалась большая кастрюля с горячей водой. Блэар открыл дверцу печи и приподнял крышку на стоявшем внутри горшке. Рисовый пудинг. Наверное, это его дожидались на столе две приготовленные заранее тарелки. В углу лежали горкой несколько тазов для умывания и бросалось в глаза большое, в рост человека зеркало, что показалось Блэару любопытным. Дощатый пол прикрывал самодельный половик. Небольшая лестница, начинавшаяся от противоположной по отношению к печке стены, вела на второй, спальный этаж.
Снаружи послышались чьи-то шаркающие шаги. Блэар глянул в окно: в микроскопическом заднем дворике стоял бойлер для воды, лежал большой плоский камень, на котором стирали, о перекладины своего загона терлась боком свинья. Она подняла морду и с тоской посмотрела на Блэара. Видимо, кто-то вот-вот должен был прийти домой.
Блэар понимал, что дожидаться хозяев дома на улице означало бы потерпеть полную неудачу: в подобных местах любой бесцельно болтающийся незнакомец воспринимался — пока не было бы доказано обратное — как сборщик задолженностей, которого следовало всячески избегать. Блэар вернулся в гостиную, намереваясь сесть и дожидаться там; однако мимо выходящего на улицу окна шли соседи, а прикрыть занавеску означало бы сразу же привлечь к дому внимание: в здешних краях занавешенное окно служило знаком того, что живший тут шахтер погиб или умер. «Странно, что я это до сих пор помню», — подумал Блэар.
Поэтому он вернулся в кухню и опустился там на стоявший в темноте под лестницей стул. У него как раз наступил интервал между приступами лихорадки, и Блэар чувствовал себя совершенно обессиленным. «Когда услышу, что открывается входная дверь, — подумал он, — успею вернуться в гостиную». Он откинул голову назад, подальше в тень, и шляпа, уткнувшись полями в стену, съехала ему на лицо. Блэар прикрыл глаза — всего на минутку, успокоил он сам себя. Темнота вокруг была густо напоена сладким ароматом пудинга.
Открыл глаза он в тот самый момент, когда женщина ступила в таз. Она зажгла лампу, но слабо, лишь чуть выдвинув фитиль. Женщина была совершенно черная, только местами на теле ее серебристо поблескивали налипшие чешуйки слюды; волосы у нее были подняты, скручены наверху и схвачены заколками. Мылась она при помощи губки и суконки, непрестанно поглядывая при этом в зеркало — не для того, чтобы восхищаться собой, а потому, что мельчайшая угольная пыль проникала во все поры, все части тела. Процесс мытья внешне напоминал отмывание акварели: по ходу него кожа женщины постепенно меняла цвет вначале с иссиня-черного на голубой, потом с голубого на оливковый.
Женщина переступила в другой таз и принялась обливать себя из кувшина, плеща воду на лицо и плечи. Размеры таза сковывали ее, и потому движения женщины казались своеобразным танцем на месте — для себя, не для публики. Клубы пара образовали ореол вокруг ее лица, похожие на жгутики струи воды стекали по спине и между грудей. Цвет кожи продолжал меняться с каждой минутой: черное в самом начале купания, ее тело стало серым и, наконец, розовым, как морская ракушка; однако взгляд ее скользил по собственной плоти с холодным пренебрежением, как будто смотрела она не на себя, а на другую женщину.
Окончив мыться, она вышла из таза на половик. Только тут Блэар обратил внимание на лежавшие на стуле полотенце и чистую одежду. Женщина вытерлась, подняла руки и надела через голову сорочку, мягко скользнувшую по ней вниз, затем ступила в юбку из неплотного, но качественного полотна — такую горничная вполне могла стянуть у своей хозяйки. Закончив со всем этим, она распустила волосы, которые оказались темно-медного оттенка, густыми и пышными.
Блэар чуть подался на своем стуле вперед, и женщина уставилась в темноту, как лисица, которую застали врасплох в ее собственной норе. Блэар знал, что, если она закричит, дом мгновенно заполнится шахтерами, которые будут только счастливы воздать должное наказание незваному гостю, осмелившемуся нарушить неприкосновенность одной из их лачуг.
— Вы Роза Мулине?
— Ага.
— Епископ Хэнни поручил мне выяснить, куда мог исчезнуть Джон Мэйпоул. Дверь вашего дома была не заперта. Я вошел, сел и уснул. Простите меня.
— И когда же вы проснулись? Если бы вы были джентльменом, то должны были бы сразу же дать знать, что вы здесь.
— Я джентльмен.
— Оно и видно.
Женщина обернулась и посмотрела в сторону входной двери, но не сделала попытки уйти и, хотя сорочка плотно облегала ее еще влажное тело, не торопилась надеть лежавшее на стуле платье. Взгляд ее темных глаз был прямым и колючим.
— Не знаю я ничего о священнике, — сказала она.
— Восемнадцатого января вас заметили разговаривающей с ним, и тогда-то Мэйпоула и видели в последний раз. Где происходил этот разговор?
— На мосту. На Скольз-бридж. Я говорила с полицейским. Он приглашал меня на вечер. Ну, такой — с танцами, песнями, лимонадом.
— Вы с ним дружили?
— Нет. Он всех девушек приглашал. Вечно лез к нам то с одним, то с другим.
— С чем именно?
— Всякие церковные штучки. Вечно пытался нас спасти.
— От чего?
— От наших слабостей. — Она внимательно следила за взглядом Блэара. — Упала сегодня в вагонетку с углем, вот и пришлось мыться.
— Вы ходили на тот вечер?
— Не было никакого вечера.
— Потому что Мэйпоул исчез?
Она усмехнулась:
— Потому, что в шахте произошел взрыв. Семьдесят шесть человек погибли. До священника никому и дела не было.
У Блэара было такое чувство, будто из-под него внезапно выдернули стул. В тот самый день, когда исчез Мэйпоул, погибли семьдесят шесть человек, а Леверетт даже не счел нужным упомянуть об этом?!
Где-то совсем рядом раздался грохот деревянных башмаков по лестнице. Кирпичная стенка, разделявшая дома, была такой тонкой, что Блэару показалось, будто кто-то спускается по лестнице у него над головой. По щеке девушки сбежала блестящая, похожая на светящийся шарик капелька воды; скатилась ей на шею, затем дальше вниз и исчезла. Сама девушка так пока и не пошевелилась.
— Еще вопросы есть? — спросила она.
— Нет. — Блэар все еще переваривал только что услышанную новость насчет взрыва.
— А вы ведь и вправду не джентльмен, верно?
— Ни капельки.
— Тогда откуда же вы знаете епископа?
— Чтобы знать епископа, необязательно быть джентльменом. — Блэар поднялся, собираясь уйти.
— Как вас зовут? — спросила Роза. — А то вы мое имя знаете, а я ваше нет.
— Блэар.
— Вы нахал, мистер Блэар.
— Все так говорят. Не провожайте, я найду выход.
У Блэара так кружилась голова, что пол казался ему покатым. С немалым трудом ему удалось пересечь гостиную и добраться до двери. Роза Мулине проводила его только до выхода из кухни — не столько ради того, чтобы попрощаться, сколько чтобы удостовериться, что он действительно ушел. В белой муслиновой сорочке, с распущенными медными волосами, освещенная падавшим из кухни светом, она стояла в дверном проеме, словно в раме портрета. Из расположенного за стенкой дома донесся грохот открываемых и с треском задвигаемых ящиков комода и шум семейного скандала, к которому присоединился громкий рев младенца.
— Тесный городок Уиган, верно? — спросил Блэар.
— Дыра это черная, а не городок, — ответила Роза.
Глава третья
Как ни странно, но наутро самочувствие Блэара заметно улучшилось. Малярия всегда ведет себя подобным образом: приходит и уходит, когда ей вздумается, словно давний друг дома. Блэар отметил этот маленький праздник — принял ванну, побрился, — и как раз сидел за завтраком, состоявшим из холодных тостов и сухого пережаренного бифштекса, когда пришел Леверетт.
— Если хотите, наливайте себе кофе, но он ужасен, — предложил Блэар.
— Я завтракал.
Блэар снова занялся едой. Всю предшествовавшую неделю он питался лишь супом и джином и потому был теперь преисполнен решимости прикончить все, что еще оставалось перед ним на тарелке.
Леверетт почтительно снял шляпу:
— Из Лондона приехал епископ Хэнни. Он приглашает вас сегодня вечером к ужину. Я заеду за вами сюда в семь часов.
— Извините. Но у меня нет подходящего костюма.
— Епископ предупредил меня, что вы ответите именно так, и просил передать, чтобы это вас не беспокоило. Поскольку вы американец, все сочтут, что вы просто не знаете, как следует одеваться к ужину.
— Прекрасно, можете возвратиться к Его Светлости и сообщить ему, что оскорбление передано по назначению. Увидимся в семь вечера. — Блэар вернулся к бифштексу, видом и вкусом напоминающему кремированный канат. Несколько минут спустя, однако, до него дошло, что посетитель и не думает уходить. — И долго вы собираетесь стоять, как фонарный столб?
Леверетт опустился на краешек стула:
— Я подумал, что, пожалуй, мне стоило бы вас сегодня сопровождать.
— Сопровождать? Меня?!
— Я был лучшим другом Джона Мэйпоула. Вам никто не сумеет рассказать о нем больше и лучше, чем я.
— А полиции вы помогали?
— Настоящего расследования так и не было. Мы полагали, что Мэйпоул куда-то уехал… не исключено, что он и сейчас еще может находиться там. Епископ не хочет, чтобы это дело расследовала полиция.
— Вы ведь управляющий имением. Разве вам нечем больше заняться: присматривать за коровами, выселять неплательщиков?
— Я не выселяю…
— Как вас зовут, Леверетт?
— Оливер.
— Оливер. Олли. У меня в Калифорнии есть знакомые русские. Они бы звали вас Алешей.
— Меня вполне устроит «Леверетт».
— Сколько вам лет?
Леверетт выдержал осторожную паузу, словно человек, которому предстоит войти в густую и высокую траву.
— Двадцать пять.
— Управлять имением Хэнни, должно быть, непростое дело. Вы сами выселяете престарелых жильцов, которым нечем платить, или у вас есть для этого специальный помощник?
— Я стараюсь никого не выселять.
— Но вам все-таки приходится это делать. Понимаете, к чему я клоню? Никто не станет со мной доверительно разговаривать, если рядом будете стоять вы.
Лицо Леверетта обрело обиженное выражение. Но Блэар на это и рассчитывал: он хотел не просто высказать свою мысль, но и облечь ее в оскорбительную форму. Чувства Леверетта не очень волновали Блэара, главным для него было отшить управляющего. Однако Леверетт, похоже, воспринял такой поворот разговора как следствие собственного просчета, и Блэару это решительно не понравилось. По-видимому, Леверетт принадлежат к тому типу людей, кто даже в конце света был бы склонен винить только самого себя.
— Знаете, я тоже бывал в Африке. На мысе Колони, — сказал Леверетт.
— Ну и что?
— Когда я услышал, что, возможно, вы приедете в Уиган, я был вне себя от восторга.
Блэар отправился в редакцию газеты, расположенную рядом с гостиницей, и Леверетт потащился за ним.
На стене висели все восемь страниц «Иганского обозревателя» с объявлениями о предстоящих аукционах скота, о продажах лесопилок, об основных представлениях для детей в дни церковных праздников и с полным местным железнодорожным расписанием. Разумеется, была и реклама: «В прачечных Ее Величества пользуются только крахмалом Гленфилда!» Здесь же продавалась и «Иллюстрейтед Лондон ньюс», вся первая страница была посвящена делу «ламбетского громилы» .
— Вы обратили внимание, что именем «лондонского громилы» прачечный бизнес ничего восхвалять не решается? — заметил Блэар. — А какая могла бы быть реклама!
Мужчинам в магазинчике предлагались «Панч», «Проблемы угледобычи» и «Шахтерский адвокат», женщинам — «Помогите себе сами», «Полезные советы по хозяйству» и «Английское женское обозрение». Были и местные издания типа «Ланкаширские католики: упрямые души», самому же широкому читателю предназначались приключенческие повести о ковбоях Дикого Запада. Под стеклами витрин лежали, дожидаясь покупателей, почтовая бумага, канцелярские принадлежности, авторучки, стальные перья, тушь, чернильные подушечки для печатей. Деревянный барьер отделял торговую часть помещения от той, где за письменным столом сидел и что-то энергично писал редактор с зеленым козырьком над глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59