— Чумазым он не был, но не везло ему здорово. — Силкок выжал из себя улыбку. — В жизни не видел большего неудачника. Я к нему приклеился, как к лучшему другу.
— Чумазым он не был, но работал на шахте с Джейксоном, да? А как вы с Харви познакомились?
— Через карты. Если б я мог всю жизнь играть с Харви, никогда бы сюда не угодил.
Силкок опять скрылся под водой. Изо рта у него вырвались серебристые пузыри. Блэар обмотался концом каната и тянул изо всех сил, но без особого эффекта. Все его усилия привели лишь к тому, что лицо Силкока побагровело от натуги, глаза выпучились.
Блэар не видел, как вернулся Леверетт и вообще обратил на него внимание, только когда управляющий имением Хэнни приладил водопроводный ключ размером с ногу взрослого человека к оси, на которой была сорвана гайка, и изо всех сил, как бы загребая веслом, нажал на рукоятку ключа. Потом перехватил гайку зажимами ключа и снова нажал. Откуда-то из глубины шлюза послышался мощный низкий звук, и выстроившиеся за воротами баржи заколыхались из стороны в сторону. Мун, глядя на него, побагровел, Леверетт же продолжал изо всех сил жать на рукоятку ключа.
Кто-то помог Блэару вытянуть Силкока наверх и сделать ему искусственное дыхание. Вытащенный из шлюза, Силкок оказался просто маленьким мокрым человечком, чем-то похожим на привязанную к веревке тряпку. Вода увеличивала изображение, в ней он выглядел куда более значительным.
Леверетт перешел к ним по кромке ворот шлюза, держа в руках водопроводный ключ:
— Мой дед, шлюзовой мастер, сделал бы именно так.
Глава шестнадцатая
Вернувшись в гостиницу и войдя к себе в номер, Блэар прямиком направился к стоявшей на столике возле окна спальни бутылке бренди. Поскольку комната была освещена, в окне он увидел собственное отражение: как будто из-под воды на него глядел утопленник.
В те минуты, что могли стать последними в его жизни — когда он был не в силах освободиться и спастись, словно матрос на нок-рее тонущего корабля, Силкок стремился до последнего по возможности сохранить хоть частицу собственного достоинства и подтрунивал со своего конца каната, пока над водой не остался один лишь его нос, а потом только руки, судорожно цеплявшиеся за канат. Он сумел каким-то образом сообщить Блэару всю мощь и глубину переживаемого им ужаса. Руки у Блэара все еще тряслись, словно это ощущение до сих пор оставалось с ним.
Затвор шлюза, как выяснилось, зажал Силкока так сильно, что сломал ему лодыжку. Видит Бог, угодивший в воду Силкок никак не годился на роль невинной жертвы: по его же собственному признанию, он был вором, мошенником и пьяницей. Но Блэар успел переговорить со всеми членами семьи шкипера баржи; все они находились ночью на борту и сидели в каюте, потому что шлюз заполняется очень медленно, а снаружи было уже темно; никто из них, однако, не слышал звука, который мог бы издать удар головы о планширь.
Кто-то раскроил Силкоку голову, потом притащил его к шлюзу, спустил в воду, зажал его ногу в затворе шлюза, как в капкане, и сорвал рукоятку кривошипа, поднимающего затвор. Но все могло произойти и так, как утверждал Мун: Силкок, переходя шлюз по верхней кромке ворот, упал в воду вниз головой, ударился в полете о планширь баржи, и течением его затянуло в закрывавшийся затвор шлюза. Сам же Силкок хвастал — даже после того, как его спасли, — что он не в состоянии вспомнить всех своих врагов. С Биллом Джейксоном он никогда не встречался, к тому же Блэар по собственному опыту знал, что Билл не умеет плавать. Спасение Силкока ничего не дало, разве что жулик остался жив да ладони Блэара все еще горели от каната.
Вначале пони в шахте, теперь вот Силкок. В этом городке нигде нельзя чувствовать себя в безопасности. Можно было беззаботно резвиться на зеленой лужайке и в одно мгновение оказаться поглощенным землей, как будто вода и шахты были живыми. Блэар представил себе, как тысячи нитей неразрывно связывают его со всем находящимся в поле зрения. Святой Блэар, покровитель всех бесследно пропавших. Смешно.
Налив стаканчик, он вышел с ним в гостиную и уселся за доклад комиссии по расследованию причин катастрофы. Ни фамилия, ни имя Харви не упоминались среди списка жертв взрыва на шахте Хэнни, хотя Блэар был уверен, что это имя уже где-то ему раньше встречалось. Он просмотрел список выживших в катастрофе. И там никакого Харви не было. Потом список свидетелей. Тоже никакого Харви. Тем более странными показались ему слова Силкока, что те, кто работает с Биллом Джейксоном, не грязны и с ними можно играть в карты. На шахте таких быть не могло. Даже работавшие на поверхности машинисты подъемной машины и сцепщики вагонеток тоже были черны от угольной пыли.
Но стоял ли за этими словами какой-то смысл? Силкока с Мэйпоулом ничто не соединяло, за исключением одного-единственного разговора после игры в регби; к тому же викарий отверг предложения, которые могли быть тогда ему сделаны.
Блэар отложил в сторону доклад комиссии и принялся изучать переданный ему Левереттом список тех, кто прошел через «Дом для женщин, падших впервые». Продемонстрированное Розой Мулине умение накладывать швы невозможно приобрести, зашивая раз в год рождественскую гусыню. Розу этому явно учили. Однако не в «Доме»: имя Мулине в списке не упоминалось.
Блэар почувствовал себя в тупике. За весь минувший день он добился лишь того, что приобрел себе еще одного врага в лице начальника полиции Муна. Верно заметил тогда Эрншоу: у Блэара просто талант наживать себе врагов. Еще один пустой день, отмеченный только появлением Силкока и еще более похожим на чудо появлением Роуленда. Который побывал у дикарей. И перед которым теперь все преклонялись. И который сейчас уже, наверное, в Лондоне.
Горилл открыли всего тридцать лет назад. Первую гориллью шкуру привезли в Англию десять лет назад. А теперь вот уже даже в Уигане есть горилльи лапы. И еще есть обломки кораблекрушения, пережитого человеком — неудачником «ниггером Блэаром». Обломки, не омываемые прибоем где-нибудь на песчаном побережье Занзибара, а болтающиеся на привязи у епископа.
Почему вообще он должен кого-то разыскивать?! Никому, кроме него, нет до Мэйпоула абсолютно никакого дела. Он же не сыщик и не святой — покровитель викариев. В жизни не занимался ничем подобным.
Блэар вернулся в спальню за новой порцией бренди. Чтобы не любоваться опять собственным отражением в окне, он убавил свет, и взгляду его предстали бегущие по небу и словно наваливающиеся на город тяжелые, рваные, грязные облака. Теперь ему стали видны и склянки, тускло поблескивавшие в окнах аптеки, и горы оловянной посуды, что громоздились в витрине хозяйственного магазина, и манекены в лавке модистки, смотревшие на улицу слепыми глазами. В кустах рядом с магазином модистки в свете уличного фонаря поблескивало что-то металлическое. Сперва Блэар подумал, что отблеск исходит от оброненной на землю монетки, но тут сверкающее нечто шевельнулось, и он понял, что на самом деле это обитый медью мысок шахтерского клога.
Блэар отступил от окна в глубь комнаты и постоял так минут десять, наблюдая; глаза его привыкли к темноте, и он различил в кустах чьи-то ноги. Для удовлетворения естественных человеческих потребностей столько времени явно не требовалось. Стоявший на улице не курил; значит, он не хотел себя обнаружить. Конечно, этим человеком мог быть кто угодно; но если в кустах прятался Билл Джейксон, тем лучше: так, по крайней мере, Блэар мог знать, где Джейксон находится. И, пока сам Блэар оставался бы в «Минорке», словно корабль в порту, он мог чувствовать себя в полной безопасности: Джейксон не стал бы ломиться в двери самой респектабельной в Уигане гостиницы.
Блэар налил себе стаканчик бренди и попытался целиком сосредоточиться на дневнике Мэйпоула. Глядя на тесно посаженные, переплетающиеся между собой строчки, он представил себе согнувшегося над страницей рослого викария, словно гиганта, корпящего над кружевной вышивкой. Блэару так и не удалось пока расшифровать заляпанные чернильными пятнами записи, датированные 13 и 14 января; единственной причиной полагать, что над их расшифровкой стоило поломать голову, был тот факт, что строчки именно этих записей были перекручены особенно сложным образом. Распутанные, они не складывались ни в какой осмысленный текст; но Блэар повторял себе, что Мэйпоул был всего лишь викарием, а не привыкшим изворачиваться и хитрить шахтером. Строчки напоминали Блэару так называемый «шифр Цезаря», когда буквы меняются местами и группируются по четыре; средний по сложности код, расшифровку его надо начинать со сдвоенных и наиболее часто повторяющихся букв, с чаще всего встречающихся комбинаций. В данном случае трудность заключалась в том, что отдельные буквосочетания выглядели так, словно были написаны на каком-то другом языке. Решив не обращать внимания на группы и перечитывая строки снова и снова так, чтобы нащупать в них какой-то ритм, Блэар почувствовал вдруг, что его внутренний голос улавливает нечто знакомое; потом несколько первых коротких буквосочетаний подсказали ему одну из гласных, та — имя, а уже оно раскрыло и ключ, давший возможность прочесть все остальное.
«Царь Соломон любил многих иноплеменных женщин, не одну лишь дочь фараона, но и женщин моавитянских, аммонитских, сидонских, хеттских».
Что ж, значит, словопрения религиозных фанатиков, невольным слушателем которых Блэару пришлось быть в детстве, не прошли для него даром. Немножечко бренди, и дело пойдет.
«Видимо, иноплеменные жены его обратили его сердце и к другим богам, потому что царь Соломон поклонялся Астарте, богине сидонцев, и Милькому, этому омерзению всех аммонитян».
«Омерзение всех аммонитян? Такие слова хорошо бы писать на адвокатских визитках вместо титулов, — подумал Блэар. — Наверное, Мильком мог бы без труда составить компанию Нателлу, Липтроту, Хоптону и Мику».
«Любовь погубила Соломона, мудрейшего из людей. Впрочем, была ли то любовь или же способность смотреть незамутненным взглядом? Соломон глядел на своих жен и видел их красоту. Сейчас, когда я чувствую, как у меня самого все шире раскрываются глаза, я начинаю понимать, сколь опасной может оказаться ясность взора. Да, раньше я был слеп, но и все остальные в Уигане тоже слепы. Сейчас глаза мои открылись — и что же я могу сделать? Не заключается ли в слепоте гарантия безопасности?»
«Жаль, мои глаза не раскрылись вовремя, — подумал Блэар. — Интересно, в какой момент Хэнни от негласного расследования, преследовавшего цель установить местонахождение Мэйпоула, перешел к публичному унижению собственной дочери?» Конечно, Шарлотта Хэнни — личность злобная и малоприятная, но, оказавшись невольным свидетелем отцовского обращения с ней, Блэар не знал, куда деваться от смущения.
«Что, однако, если меня обманывают не мои глаза, но мое воображение? Что греховного было в том, когда Соломон сумел увидеть красоту в коже другого цвета, в иного разреза глазах, в крупном и полногубом рте? Возможно, когда-нибудь мы вместе с Ш. увидим Землю Обетованную. Пока же ко мне каждую ночь приходят сны из времени царя Соломона. В них я вижу Землю Обетованную, где принял благословенные страдания Отец Наш: но вижу ее не такой, какой представлял себе — похожей на картинки волшебного фонаря, где каждая сценка безмятежна и безжизненна, а все вместе они изображают перемещение из Гефсимана на Голгофу, по сути размышление о смерти в процессе ее ожидания. Нет, все мои чувства в этих снах преисполнены жизнью, каждый сон напоен яркими красками и острым, почти осязаемым чувством открытия, откровения».
Характер типичного представителя английского среднего класса казался Блэару похожим на монету. С лицевой стороны вместо «орла» на ней изображена холодная, равнодушная к половой жизни личность. С тыльной же, на «решке», — сексуально обделенная и озабоченная. И если Роза Мулине однажды одарила Мэйпоула тем случайным взглядом, каким любая кокетка одаривает всех мужчин подряд, то, кто знает, какую любовь могло раздуть на этой почве воображение викария? Впрочем, не исключено, что они могли читать его дневник вместе.
«В этих снах я так же черен, покрыт потом, так же свободно смеюсь. И удираю вместе с ней, отбросив весь груз различий в сословной принадлежности и жизненном опыте. Только бы мне хватило мужества последовать за ней!»
«Викарий, отказывающийся от дочери епископа ради какой-то красотки с шахтного двора? Маловероятно; а впрочем…»
«Каждое утро, еще прежде чем встанет солнце, я слышу их шаги. Ее и тысяч других, стучащих клогами по длинной и извилистой, словно река, мостовой. Воистину они, как сказано в псалме, „сотворены в тайне и чудным образом спущены трудиться в самые глубины земные“. Этот псалом написан будто специально для Уигана. Когда я только приехал сюда, ежеутренний звук шагов показался мне таким странным; а теперь он представляется мне столь же естественным, как и следующий за ним рассвет. Позже, когда я сижу и готовлюсь к обедне, улицы заполняют движущиеся в противоположном направлении овцы, и только потом на ней начинают появляться повозки. Христос был плотником, он знал, что такое труд и пот тех людей, за которых он молился. Я же, исполняя день за днем свои обязанности, не могу отдаваться им всем сердцем, поскольку стыжу и корю себя тем, что ни разу не испытал на себе тяжести труда шахтеров Уигана. Нужный человек у меня есть, недостает лишь места, где я мог бы обрести необходимое мастерство, чтобы потом сойти за одного из них. Хотя бы на один только день.
А по ночам меня поджидают другие муки, когда мне хочется, как говорил Соломон, встать, пойти по городу, по улицам и площадям, и найти ту, которую любит душа моя. И я бы так и поступил, если бы только мне хватало смелости».
Два часа спустя от бренди оставалось лишь несколько капель на самом донышке стакана. В неразгаданной пока части дневника строки переплетались особенно тесно и причудливым образом, к тому же и зашифрована она была каким-то более сложным кодом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59