Никакого секрета! Об этом раструбили западные СМИ: Анатолий Левакин, полковник российской разведки, запросил политического убежища у американцев. Естественно, позолотив им ручку. «Добрый» дядюшка Сэм никогда не отличался бескорыстием. И вот теперь мне не дает покоя мысль: как мог стать предателем мой друг, которого я знал как облупленного, с детства?
— Может, не знал ? — осторожно спросила Ангелина.
— Знал! — Олег яростно стукнул кулаком по пледу. — Он гордый был, честь имел и никогда никого не боялся. Кроме отца. Перед своим отцом он трусил.
— Значит, все-таки страх в нем был?
— Только перед отцом.
— Может, отсюда и тянутся корешки?
— Ерунда! Почти в каждом есть страх, но далеко не каждый предает.
— И у тебя есть?
— Полно!
— Например?
— Например, я боюсь за мать — не болела бы, не знала бед. И за свою профессию — не осрамить бы. За молодых ребят — не пошли бы на пушечное мясо. За бездомных собак — не околели б с голоду. Господи, да мало ли ?!
— Твои страхи — «за», а не «перед». Они лишают покоя, но не ведут к предательству.
— Предать — значит утратить честь, — не сдавался Олег. — Страх здесь ни при чем.
— А я думаю, что предательство — это страх за свою шкуру. Страх и малодушие, повязанные ложью.
— Какой ложью?
— Той, что обманывает доверие.
— Это все формулировки. А я хочу понять механизмы, суть. Только был не малодушным — сильным. Он был лидером, вторых ролей не признавал. И терпеть не мог, когда его обставляли.
— То есть считал себя лучше других? — уточнила она. Греков не ответил, глядя в зашторенное окно. — А ведь твой друг обладал страшным грехом — гордыней. Тебе не кажется?
Олег долго молчал, потом медленно заговорил, вслушиваясь в свои слова:
— Гордыня — гор — гора… Моя гора — выше твоей, выше других. Я неравный — выше. И чтобы остаться на ее вершине, пойду на все. — Он словно примерял на себя те обстоятельства, в которых оказался другой. — Сатана — падший ангел. Предатель — падший человек. Ив основе падения — гордыня?
— Только у Сатаны. Человеком движет еще и страх — боязнь за себя, бесценного. Ты точно подметил сходство этих слов: гора — гордец. Он — над всеми! Гордец не признает ни Божьей силы, ни людской слабости — только себя. Его собственное право — законнее, благо — заслужённее, жизнь — бесценнее.
— Каждый считает свою жизнь бесценной. В этом нельзя упрекать, — заметил Олег.
В наступившей тишине стало слышно, как в комнате Анны Даниловны бормочет телевизор.
— Мой дед погиб на войне: закрыл собой молоденькую санитарку, семнадцатилетнюю девочку. И осколок снаряда ударил не в нее — в него. После войны она разыскала бабушку и рассказала об этом. Для деда собственная жизнь тоже была бесценной. Но жизнь этой девочки он посчитал ценнее. Ученый вводит себе опасный вирус: он увлечен экспериментом. Но этот азарт — внешний. По сути, он полон смирения перед своей наукой и теми, кого она спасет. Когда кто-то тонет, на берегу остаться невозможно. И рывок в воду — смирение перед чужой судьбой. — Олег слушал внимательно, не перебивая. — Каждая жизнь бесценна — это неоспоримо. Но право на нее — за тем, кто свыше. Смиренный это понимает. Гордец отрицает Божье право и утверждает свое. И его право — для себя одного. Ведь он — на горе. Другие — под ним — песок, пыль, насекомые. Их так легко переступить! И он переступает — предает. Потому что признает одну истину — себя.
— Лет десять назад, — задумчиво начал Олег, — я побывал в Ферапонтовом монастыре и видел фрески Дионисия, которым больше пяти столетий. То было время, когда человек говорил: «Аз есмь червь». И думал о вечности, творил на века. А потом он провозгласил:
«Человек — это звучит гордо!» И принялся мыслить пятилетками, поворачивать реки вспять и создавать идолов-однодневок. Смирение подменила гордыня — человек стал на гибельный путь.
— Но «аз есмь червь» означает не признание собственной ничтожности, а лишь не возвышение себя — так? — уточнила Ангелина. — Ведь человек — высшее творение Бога, венец Вселенной. И Творец создавал его совсем не затем, чтобы «венец» уподоблялся червю.
— Конечно! В этих словах — отношение к Богу, людям, Природе. Но вовсе не самоунижение или готовность к унижению со стороны. Потому что сказано и другое: «Уничижение паче гордости». Унижение самого себя — еще больший грех, чем гордыня. Созданный по образу Божию обязан уважать себя, тем самым он почитает и Творца своего, наделившего человека разумом и душой. Не возвышай себя, но и не унижай — вот края дороги человеческой, за которыми — обрыв, падение. И только не переступая их, следует идти по этой дороге.
— Мудрый пройдет, умный может и свалиться. Похоже, твой друг принадлежит к последним.
— А в чем разница?
— Ум — от книги, мудрость — от души, а душа — от Бога. И она точно знает, где добро, а где зло. Предательство, безусловно, зло. — Она поднялась из кресла. — Пойду я, Олег! Завтра рано вставать, договорим в другой раз. — И наклонилась чмокнуть в щеку. Олег повернул голову, поцелуй скользнул по губам. Это легкое прикосновение ничем не напоминало «любовь» на съемочной площадке. — Выздоравливай, — пробормотала гостья и, не дожидаясь ответа, оставила больного одного.
На следующий день часть съемочной группы во главе с продюсером вылетела в Симферополь — снимать под крымским солнышком красивую заграничную жизнь.
Глава 11
Весна, 1993 год
Те три дня в Новороссийске прокружились яркой новогодней каруселью, только вместо лошадок и слоников ее окружали чужая забота да собственная растерянность. И кто бы мог подумать, что Алексей Полторабатько, отважный мореход и строгий командир, окажется таким многоликим? По утрам московскую гостью будила и пичкала завтраками заботливая мама, днем опекала хлопотливая бабушка, а ночью целовал нежный любовник. И все эти лица имели одни и те же черты — Алешины. Шелестящее лаской имя, означающее «защитник», не подкачало — его обладатель действительно на короткое время стал защитником. От одиночества, от мятых рублевых бумажек, небрежно сунутых в руку пирожницы, от оглядов на прошлое, от хамства и унижения. В свое время святой Алексий, митрополит Московский, исцелил от глазной болезни жену татарского хана, чем избавил Россию от многих бед. Шесть веков спустя его тезка попытался излечить от атрофии любви вдову телевизионного режиссера, но больную не спас. Хотя процесс врачевания и набирал обороты. Оно и понятно: двадцатый век покруче четырнадцатого, его болезни — не чета глазным. Пользовать душу, постоянно державшую оборону и не смевшую перечить разуму — труд каторжный, не всякий святой возьмется.
Васса глотнула осточертевший (Господи, прости!) горячий чай с медом и задумалась. Поездка в Новороссийск явилась, конечно, чистейшей авантюрой. Но иногда легкая встряска неплохо прочищает мозги и заставляет по-новому оценить события. А нынешняя оценка такова: состояние расслабленной неги — не для нее. Не привыкла она к заспинному положению. Даже с Владом стояла рядом, а не дышала в затылок, прячась за широкой спиной. Сегодня эта спина — каменная стена, завтра — тын плетеный, любая беда щель найдет. А беды надо встречать начеку, чтобы глаз прицел имел и рукам свободно было. За чужой спиной простора нет — верный проигрыш. Нет уж, если сам себя не побережешь, никто не убережет. Но за те три дня — спасибо! И судьбе, и Алеше.
Она поднялась из кресла, плотно прижав левую руку к боку, и подошла к окну. За стеклом сопливился снегопад, хлюпал мокрыми хлопьями. Сквозь прозрачный нейлон отчетливо просматривался рыхлый снег, темневший проталинами, и оголенный, озябший с непривычки асфальт, истоптанный белыми овальными следами. Природа явно грипповала, и радоваться болезненному переходу к весне резона не было никакого. Василиса достала градусник: ртутный столбик резво перескочил красную отметку и застыл на цифре 38, 2 — проклятый грипп спутал все планы. Во-первых, пролетает в трубу премьера в «Современнике», куда ее тащит неугомонная Настенька. Во-вторых, завтра нужно сообщить Изотовой о своем решении, а для его принятия требуется четкое мышление. При нынешнем раскладе таковое отсутствует. В-третьих, она уже целую неделю не высовывает нос на улицу, и это говорит не только о наплевательском отношении к своему делу, но и о пустом холодильнике, скудные запасы которого иссякли полностью. Но выйти сейчас на холод — все равно что взойти на эшафот. А безголовому состоянию Василиса Поволоцкая все же предпочитает голову, пусть и больную.
Тишину нарушили истеричные телефонные трели, словно дрелью задрелили стены. Носитель инфекции проковыляла обратно к креслу.
— Алло.
— Привет, это я! — Легкая на помине Тина заряжала трубку энергией и оптимизмом. — Как дела?
— Нормально.
— А голос почему кислый?
— Приболела чуток.
— Грипп? — Эпидемия в Москве агонизировала, но ее предсмертные судороги кое-где давали о себе знать.
— Ага.
— Антибиотики принимала?
— Нет, — честно призналась больная.
— Некому в аптеку сходить? Ответом было молчание.
— Я приеду, — деловито заявила Изотова. — У тебя наверняка и холодильник пустой?
— Нет.
— Твое «нет» настолько глупо, что глупее этого — только попытка выяснить, к чему оно относится! — фыркнула Тинка, а трубка, подхватив эмоциональную эстафету, возмущенно принялась шпынять гудками ни в чем не повинное ухо.
Васса бросила пластмассовую хамку на рычаг и, не задумываясь о последствиях короткого диалога, улеглась на диван и укуталась пледом. «Меня нет дома!» — приказала ногам строгая голова и через пару минут провалилась в горячую тяжелую дрему.
Приказ, естественно, был не выполнен: через час с хвостом строптивицы потащились на длинные назойливые звонки. Интересоваться, кто звонит, нужды не было, и хозяйка молча открыла дверь.
— Почему не спрашиваешь кто? — строго вопросила обвешанная пакетами Изотова, вваливаясь в прихожую.
— Заразиться не боишься? — ухмыльнулась бациллоноситель.
— Зараза к заразе не пристанет! — весело просветила непрошеная гостья и прошлепала в кухню.
— Босиком не ходи, — вяло посоветовала Васса и направилась в комнату.
— Нет, — удержала за руку вошедшая, — посиди пока в ванной. И дверь плотно прикрой!
Сопротивляться идиотским приказам не было сил, и лишенная хозяйских прав послушно подтянулась к фаянсовой компании. В квартире что-то грохнуло, щелкнуло, скрипнуло, затопало, и через целую вечность дверь ванной комнатушки энергично распахнулась. К этому времени Васса замерзла так, будто находилась на айсберге в одном купальнике, окруженная льдами, моржами и белыми медведями. Ее трясло от холода, и банного халата для утепления явно не хватало.
— Милка моя, да ты совсем плоха! — донесся из ледяной мглы встревоженный голос.
Изотова почему-то стала колыхаться и растворяться прямо на глазах. Васса этому очень удивилась, захотела ткнуть пальцем исчезающую плоть, но не успела и провалилась в черноту…
Проснулась от сильной жажды. И голода. Неизвестно — чего больше. Тарелочка теплой овсянки на молоке была сейчас воплощением гастрономических безумств всех кухонь мира, вместе взятых, включая и любимую грузинскую. Василиса откинула одеяло, пытаясь подняться с дивана.
— Нельзя! — Ласковый голос был негромким, но твердым. — Что ты хочешь?
Господи, а мужик-то откуда в доме?! Вроде в гости никого не звала. К изумленной хозяйке подошел незваный гость. Из Новороссийска. Прямо с капитанского мостика?
— Алеша! Ты откуда?
— С корабля — на бал, — улыбнулся он. И уточнил: — Гриппозный. Как вы живете в этой Москве? Холод, слякоть и болезни. У нас уже цветами на каждом углу торгуют. И солнышко греет. Тебе не кажется, что пора менять климат?
— Не кажется, — строго ответила москвичка. — Как ты здесь оказался? — Но строгость не прозвучала. Голос тихо пищал и выдавал слабые ноты.
— Подруга твоя впустила, — ответил улыбчивый гость. И для ясности добавил: — Тиной зовут. Ты не могла бы остаться в постели? — предупредил он следующую попытку встать. — На пять минут? Если, конечно, не сложно. А я кашу пока сварю.
— Пить очень хочется.
Он подошел к журнальному столику, придвинутому к дивану, взял бокал с водой и молча передал «суровой» больной.
Никогда еще эта бесцветная жидкость без вкуса и запаха не была такой сладкой, «слаще мирры и вина», как говаривал Александр Сергеевич. Васса с наслаждением проглотила последнюю каплю и откинулась на подушку.
— Устала, — пожаловалась она. И удивилась: видно, от гриппа размякли мозги. Никогда прежде ей бы и в голову не пришло проявлять свою слабость.
— Поспишь или поешь? — Алексей ловко перехватил падающий бокал и заботливо подоткнул одеяло.
— Посплю! — блаженно вздохнула «независимая» и, не переставая изумляться собственной стремительной дебилизации, заснула.
Разбудили негромкие голоса из кухни, аппетитные запахи и солнечные лучи, бьющие по глазам. Сколько она провалялась в постели — неизвестно, какое сегодня число — неведомо, а вот кому принадлежат голоса — догадаться можно. И хоть в гости никто и не зван, но слушать эту тихую тарабарщину приятно. Васса убрала постель, натянула свитер и брюки, тут же сползшие на бедра, и направилась к голосам, удивляясь дисгармонии окрепшего духа и слабой плоти. У кухонной двери ее покачнуло, и, ухватившись за ручку, хозяйка ввалилась в распахнутый дверной проем.
— Здрасьте, — пробормотала она, повиснув на медной помощнице.
— Господи! — ахнула Тина. — Наконец-то проснулась!
Алексей молча подхватил болтающуюся хозяйку и бережно усадил на стул.
— Есть будешь? — В кухонном фартуке, джинсах и полосатой рубашке с аккуратно закатанными рукавами он был забавным и милым. И ничем не напоминал бравого капитана в белоснежном кителе. К такому сразу тянет приткнуться. Похоже, первой это поняла Изотова, потому как поглядывала на Алексея что-то уж очень ласково. Кухонный фартук на загорелом красавце, видно, пробуждал ее нерастраченную чувственность.
— Буду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44