Ты знаешь, что я справлюсь. Эту работу я могу делать с закрытыми глазами. Я бы тебя ни о чем не просила, если бы не была уверена, что смогу работать нормально.
Не похоже, чтобы я ее убедила. Пора задействовать крупную артиллерию. Надо ей напомнить, что она мне кое-чем обязана.
– Линда, послушай. Я всегда работала не по расписанию, а столько, сколько этого требовали дела. Ты всегда могла попросить меня о чем угодно и когда угодно. И все, чего я прошу взамен, – чтобы ты позволила мне проводить чуть больше времени со своим ребенком.
Я вижу, как Линда елозит языком по внутренней стороне щеки. Она прекрасно знает, о чем я говорю.
– А как дела у Виктории Гарднер? – спрашивает она.
Что? И это все? Она собирается просто сменить тему, даже не ответив на мой вопрос?
– Может, мы поговорим об этом позже? Давай сначала решим...
– Нет. Это как раз и поможет решить твой вопрос. Так что у нас происходит с Викторией?
Я понятия не имею, куда она клонит, и стараюсь изобразить на лице ту же степень недоумения, что звучит в моем голосе:
– Думаю, с ней все в порядке. Я встречаюсь с ней примерно раз в неделю, она хочет на следующий год поступать в Нью-Йоркский университет.
– И как ты считаешь, она туда поступит?
Я так и не могу понять, что она имеет в виду, и мне это не нравится. Я громко вздыхаю:
– Сама, конечно, не поступит, но у меня есть хорошие связи в приемной комиссии, и, похоже, ее родители собираются делать пожертвование, так что шансы у нее неплохие.
Линда наконец кажется довольной.
– Прекрасно. Тогда давай договоримся. Ты помогаешь Виктории поступить в Нью-Йоркский университет, а я делаю тебе расписание на три дня в неделю. Ее отец – член попечительского совета, и, если Виктория поступит, я позабочусь о том, чтобы он знал, кого за это благодарить. И если он будет доволен, я могу гарантировать, что они согласятся на все твои предложения. Но если ее не возьмут, не думаю, что смогу просить его о каких-либо одолжениях для тебя. Вот такая ситуация. Ты согласна?
Нет. Я не согласна. Это неправильно. Это неэтично. Милые люди так не делают. У меня не должно быть личной заинтересованности в поступлении или непоступлении своих учеников. Тогда мне придется и врать, и уделять ей больше внимания, чем другим ученикам, и серьезно напрягать Эда...
– Хорошо. Договорились.
Я встаю и пожимаю ей руку, Линда расцветает скромной невинной улыбкой. Ладно – значит, я не милая-хорошая. С этим придется смириться. Или вы думали, что операция «Милая женщина» продлится дольше? На самом деле, все не так и плохо. Черт побери, Гарднеры же собираются делать пожертвование. Она поступит, со мной или без меня. И я это делаю ради блага своего ребенка. Такие действия вполне вписываются в концепцию милой женщины, правда? Ведь правда?
12
Жестко придерживаясь своей беременной программы «ни-шагу-назад-победа-или-смерть», всю неделю я проработала как бешеная. Пошел второй триместр, и ко мне снова вернулись силы, так что я решила тщательно следить за тем, чтобы они направлялись в нужное русло. По понедельникам и средам после работы я хожу на уроки степа (прыжки исключены, но сердечные и мышечные показатели прекрасные), а сейчас только что вернулась с фитнеса, куда я теперь хожу по субботам, пока Стейси в отъезде. Я совершенно уверена, что, если я буду продолжать качать руки на тренажере, они у меня не превратятся в противные сосиски, как у большинства беременных. И, несмотря на уверения из книжки про беременность, что надо принять свою толстую тушу как данность и прекратить заниматься, потому что это не стоит риска причинить вред ребенку, мой доктор сказал, что заниматься хорошо. То есть не просто хорошо, сказал он, а здорово, только надо все время следить за сердечным ритмом и не делать стойку.
Мой доктор, кстати, типичнейший житель Лос-Анджелеса. Пятьдесят с чем-то, очень современный, ездит на «Каррере» (я это знаю, потому что всегда проезжаю мимо площадки для парковки с надписью «Для доктора Лоуенстайна»), густая черная шевелюра в стиле Дж. Ф. К.-младшего. Среди его клиентов достаточно знаменитостей (в основном актеры категории В и С, из семейных комедий, которые показывали в пятницу вечером в восьмидесятые и в начале девяностых), у него в кабинете целая стена с их надписанными фотографиями («Доктору Лоуенстайну. Спасибо за нежную заботу и любовь! Ваша Эрин Моран!»). Зуб даю, что он тайно пишет сценарий.
Я кидаю ключи на кухонный стол и включаю автоответчик. О-хо-хо, трицепсы после тренировки так и горят. Первое послание от Эндрю.
– Привет, зайка, это я. У меня в клубе изменилось расписание, начали только в одиннадцать, так что дома я буду, наверное, не раньше шести. Не сердись, пожалуйста, хорошо? Целую.
Я уже говорила, что ненавижу гольф? Следующий.
– Это центр бронирования. Поздравляем! Вы выиграли бесплатную призовую путевку на Гавайи. Чтобы получить свой приз...
Стираем. Эта подписка на защиту от телефонной рекламы – полная фигня. Такое ощущение, что телемагазинщики используют его, чтобы раздобыть еще больше телефонных номеров. Следующий.
– Привет, это Стейси. Фильм наконец закончился, так что я здесь. Кстати, настоящие мексиканцы не имеют ничего общего с Тако Белл. Идем завтра в парк? Давай встретимся в восемь тридцать, или перезвони мне.
Разумеется, идем. Моя кардиология вполне позволяет мне побегать еще один день на этой неделе, к тому же это будет весьма полезно для моей задницы. Прекрасно.
Нажимаю на кнопку стирания и вдруг соображаю, что Стейси не видела меня шесть недель и понятия не имеет, что я беременна. Я должна ее предупредить. Не могу же я заявиться на пробежку с непредставленным ей человеком у себя в животе – это вышибет ее из колеи.
Беру телефон и звоню к ней в офис. Сегодня суббота, но она явно должна быть там.
– Это Стейси.
– Привет! С возвращением.
– Только не говори, что завтра не придешь. Мне просто необходимо погулять на воздухе. Я шесть недель дневного света не видела.
– Да нет, приду, приду. Но нам надо сначала поговорить.
Я ее явно заинтриговала.
– Что случилось? Я что-то не то сделала?
– Да ничего ты не сделала. Просто я хочу сказать тебе кое-что, и это не может ждать до завтра.
Сейчас меня запишут в предательницы. Может, если придать голосу побольше бодрости и восторга, она не будет на меня орать?
– Я беременна! – кричу я, выжимая из себя весь запас восторга, какой у меня есть.
– Что? Ты... чего? Я не верю. Ты такая мягкотелая. Как ты могла позволить, чтобы тобой так манипулировали?
– Ладно, принимаю это за поздравления. Спасибо.
– На здоровье. Ты знаешь, что это правда. Какая, на хрен, из тебя мать? Матери обычно очень милые люди.
– Я могу быть милой. Ты этого просто никогда не замечала, ты во мне только плохое видишь. Многие люди считают, что я очень милый человек.
Она фыркает:
– Да ну? Назови хоть одного.
Над этим вопросом приходится минутку подумать. Эндрю – нет. Мама – нет. Линда – нет. Разнообразные бывшие бой-френды и однокурсницы, с которыми я давно уже не общаюсь, – нет. Зоя! Зоя должна считать, что я милый человек. Но Зоя сама не человек. По крайней мере не совсем. Джули. Придется задействовать Джули.
– Джули считает меня милым человеком.
Стейси цинично ржет:
– Нет, она так не считает. Джули считает, что ты потенциально милый человек, и в качестве благотворительности взяла тебя на перевоспитание как экспериментальный вариант.
Блин . А я-то всегда думала, почему она со мной дружит, но такая причина мне в голову не приходила. В этом, однако, есть смысл. Сочувственная улыбка Джули предстает в новом свете.
– Послушай, это неважно. Дело сделано, у меня будет ребенок, и ничего с этим не поделаешь, так что можешь за меня порадоваться.
– Хорошо. Я в диком восторге, удовлетворена? Только сделай одолжение, не рассказывай мне про закаканные подгузники и как миленько он срыгнул. Мне плохо от этих восторгов материнства.
– Честное слово, иногда мне кажется, что ты под своими стильными брючками прячешь здоровый хрен. Не волнуйся – про детей я с тобой говорить не буду, обещаю.
– Ладно. – Пауза. – Как я понимаю, на пробежку тебе можно?
– Доктор говорит, что можно бегать до самого конца. До завтра, увидимся.
– О боже, какая ты огромная!
После шести недель за границей это первое, что я от нее слышу. Надо познакомить ее с моей собакой. Они друг другу идеально подходят.
– Я не огромная. Я все еще ношу почти всю свою старую одежду.
Она внимательно изучает меня с головы до ног.
– Ну, для тебя – можно считать, огромная. И руки растолстели.
Я так и знала. Когда я набираю вес, первыми толстеют руки. Надо увеличить мучения на тренажере до двух раз в неделю.
– Может, пойдем? – спрашиваю я.
Мы молча выходим на дорожку. У меня много проблем, на которые хочется пожаловаться, но я не позволю ей злорадствовать по поводу того, что я изменилась и могу теперь говорить только о детях.
– Как прошли съемки? – наконец говорю я. Стейси закатывает глаза:
– Это был полный ужас. Актеры друг друга ненавидели, все время доставали жалобами, что у одного трейлер больше, а другому отдельно еду готовят... Ужасно. Команда почти вся мексиканская, половина по-английски не говорит, режиссер постоянно им что-то объяснял. Не спрашивай. Кошмар.
– М-м-м. Сочувствую.
Опять идем молча. Потом вступает Стейси:
– И когда ты будешь выяснять? Я не понимаю, о чем она говорит.
– Что выяснять?
– Что, что – мальчик или девочка. Ты ведь будешь выяснять?
Ага, я понимаю, что она делает. Ей стыдно за вчерашнее, и теперь она изображает интерес. То же самое я делала с Джули, когда она рассказала мне про ребенка, помните? Милый жест, но мне таких одолжений не надо.
– Послушай, Стейси, совершенно не обязательно делать вид, что тебе интересно. Я знаю, что ты об этом думаешь, так что давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.
– Мне это совсем неинтересно, и я с большим удовольствием поговорю о чем-нибудь другом. Но раз уж у тебя будет ребенок, я должна знать, кто это будет. Так когда ты пойдешь выяснять?
Чудненько. Если она хочет загладить неприятный момент, я буду более благородной, пусть заглаживает.
– Через три недели. Двадцать второго ноября.
– Есть предпочтения?
Разумеется, у меня есть предпочтения. Я очень, очень, очень хочу мальчика. Хотя бы из-за того, что девочки меня пугают. Сами подумайте – вероятность того, что я окончательно испорчу мальчика, значительно меньше. Меня, конечно, можно обвинить в неправильном питании, неправильном отношении к людям и в других неправильностях, но это вещи из разряда двойных стандартов. А вот обвинений в загубленной юной жизни я не переживу, так что, конечно, лучше бы не девочка.
Кстати, Эндрю только что не молится за мальчика. Нет, он не боится девочек, как я, просто ему до смерти хочется погонять с кем-нибудь мячик. В колледже он играл в бейсбол и теперь ждет не дождется, когда можно будет водить ребенка на игры «Доджеров» и покупать детские бейсбольные мячики, а также он надеется воплотить свою несбывшуюся мечту и натренировать ребенка на выход в высшую лигу (сам-то он остановился на юношеской). Вы, наверное, думаете, что я шучу. Я как-то рассказала Эндрю, что вычитала в «Ваш Малыш», что отцу стоит разговаривать с ребенком, пока тот в утробе, – и теперь каждый вечер он сорок пять минут объясняет моему пупку основные правила бейсбола.
Одно смущает Эндрю в его грандиозных планах – генетика. Мысль о том, что ребенок может пойти в меня, приводит его в ужас. Видите ли, такой вещи, как координация движений, у моей родни либо нет, либо нет совсем. К примеру, мой отец не любит потеть, и это значит, что он может физически напрячь себя лишь настолько, насколько это необходимо для перемещения с жары в кондиционированное помещение. У моей мамы перемена позиции с сидячей на стоячую занимает двадцать минут, а мой тощий долговязый братец, получивший диплом по истории искусств, с детства мечтал стать музейным куратором. В школе он, конечно, занимался спортом, но больше оттого, что все это делали, нежели оттого, что ему это нравилось или удавалось (чего не бывало никогда). Что ему удавалось, так это рисование. Эндрю эта генетика весьма и весьма волнует.
На прошлой неделе Эндрю устроил ему проверку. Мой брат переехал в Лос-Анджелес несколько лет назад, и обычно мы видимся примерно раз в месяц за обедом, но на прошлой неделе Эндрю вдруг позвонил ему и пригласил сыграть в теннис. Это было нечестно с самого начала. Брат не играл в теннис с тех пор, как перестал ездить в летний лагерь, то есть в четырнадцать лет, в то время как Эндрю каждую неделю рубится так, что частенько дело кончается сломанной ракеткой. В общем, спустя три часа и семь сетов Эндрю выиграл сорок две партии подряд и пришел в страшное возбуждение. Он позвонил мне из машины в полной панике.
– Меня серьезно беспокоят спортивные способности нашего ребенка, – сказал он. – Твой брат ужасно неповоротлив и совершенно не способен координировать зрение и движение. К тому же он ленив, и у него нет никакого соревновательного духа. Ему было совершенно все равно, выигрывает он или проигрывает.
Кстати, для Эндрю это намного важнее, чем сами по себе спортивные способности, которые он собирался инспектировать. Выкладывается человек до конца или нет – вот для Эндрю важнейший критерий, которым определяется настоящий спортсмен. Я это знаю по его отношениям с Зоей. Проходив с ней несколько месяцев на аджилити, он самонадеянно записался на ближайшие соревнования. В следующее воскресенье они встали в шесть утра и два часа ехали в какой-то городок под названием Филмор, где еще пять часов ждали своей очереди совершить единственный двухминутный забег по полю с полосой препятствий. Но когда их наконец объявили, Зоя спасовала.
Вместо того чтобы скакать через препятствия, она удрала с поля и забилась под чей-то шезлонг. Их дисквалифицировали, и всю двухчасовую дорогу домой Эндрю кипел от ярости. Я никогда не забуду его звонок из машины.
– Я в ней так разочаровался, – простонал он.
– Эндрю, милый, – сказала я, – она всего лишь собака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43