И среди привычно-беспокойного, неопрятного, опять же очень характерного гомона вечерней площади перед станцией метро не дающая идти дальше, своим путем, песня двух слепых под слабое постукивание бубна и звон легких колокольчиков на нем.
Этих слепых Лена видела и раньше, не один раз, и помнила их еще со своего прошлого приезда. Они пели «Каховку», «Там вдали за рекой…», «Землянку», «Синий плато339
чек». И всегда рядом останавливались люди, сегодня их было особенно много. Избегая смотреть на одинаково невидящие, бледные, невыразительно-плоские лица мужчины среднего возраста и мальчика-подростка, люди слушали негромкое, но ладное и чистое пение слепых. Слушали долго. И осторожно клали деньги в раскрытый деревянный ящичек — футляр от бубна.
Лена остановилась. Кто-то сказал: «Там за туманами». И слепые, старательно выговаривая каждое слово, запели: «Плещутся волны, только волны за кормой…» Кольцо вокруг поющих стало еще плотнее. Но никто не посмел ни словом, ни движением помешать звучанию песни.
Лена вернулась домой поздно. Вернулась с надеждой. Может, какие-то новости утешительные? Но ничего утешительного не было. И надежды, собственно, уже не было. Была только боль.
11
Утром следующего дня Лена медленно шла по Невскому. Именно здесь, в разноцветном и разноликом потоке людей, и озабоченных, и спешащих, и расслабленно праздношатающихся, стало совсем невыносимо.
Глаза снова наполнились слезами — и Лена, запрокинув голову, пыталась помешать им пролиться. Так и несла блюдца своих кофейных глаз — чтобы не расплескать.
В груди, там, где находится душа, все ныло от горя, тоски, безысходности, жалости — жалости к тем, кому теперь до конца жизни оплакивать погибших. А про тех, кто остался в «железном плену», как сказал Алексий, об их последних часах и минутах жизни, об их неоправдавшейся надежде на спасение думать было просто нельзя. Нельзя, потому что сердце могло бы разорваться на мелкие-мелкие кусочки, которые разлетелись бы острыми осколками боли по всему Невскому. Или даже по всему Питеру.
«Нельзя об этом думать. Нельзя», — убеждала себя Лена. И у нее, разумеется, ничего не получалось. Оставалось надеяться только на то, что ее сердце никуда не денется, выдержит. Ведь даже близкие погибших будут продолжать жить. И их сердца тоже не разорвутся и не разлетятся обжигающими льдинками по всему свету. А только обуглятся, продолжая отстукивать свое существование, которое многим теперь наверняка кажется бессмысленным. Что, наверное, в тысячу раз страшнее. Но разве может в данном случае идти речь о бессмысленном существовании? Женам — растить детей, матерям — помогать воспитывать внуков, а всем вместе — помнить и молиться. Вот и смысл. Как же сказать это им? Как сказать, что посланное Богом испытание нужно принять достойно?
Долго идти с запрокинутой головой не получилось. Это, оказывается, было очень неудобно. Лена постоянно с кем-нибудь сталкивалась и торопливо извинялась, снова продолжая щуриться на питерское небо, удивляющее своей неправдоподобной безоблачностью. Кстати, царящее на нем солнце виделось ей не ласковым и теплым, а уверенным, властным и высокомерным.
Наверное, наталкивающаяся на прохожих Лена Турбина с запрокинутой своей головой вызывала удивление и недоумение. Но это-то как раз меньше всего ее волновало. Кому какое дело до нее? Каждый — сам по себе в этом огромном городе с его роскошью и нищетой, с обилием «новых русских» на красавицах иномарках и не меньшим количеством спившихся люмпенов. Каждый — сам по себе. Но оказалось, что Лена, думая так, была не права. И когда она стала смотреть перед собой, решив, что пусть уж лучше слезы, чем столкновения, то увидела, как сочувствующие глаза из толпы начали спрашивать: «Вам плохо? Помочь?» Лена благодарно улыбалась и мотала головой: «Спасибо. Не надо».
Вдруг этот вопрос «Вам плохо? Помочь?» она прочитала в глазах, хорошо ей знакомых. «Так не бывает!» — сразу подумала она про себя. И сразу же сказала это Буланкину, который был уже рядом и осторожно вытирал ладонью ее щеки.
— Так не бывает, — повторила она еще раз.
А Буланкин ничего не сказал, даже «здрасте», а продолжал размазывать Ленины слезы по Лениному лицу.
— У тебя, наверное, руки грязные, — сказала она абсолютно серьезно.
— Прости, я об этом как-то не подумал, — ответил Юра и полез в карман джинсов за носовым платком, которого там, конечно же, не оказалось.
Юра развел руками и засмеялся. А потом схватил Лену за плечи и стал ее трясти, как грушу какую-нибудь безответную, и вопить на весь Невский:
— Неужели это ты, Ленка? Так же не бывает! Не бывает!
— Это я… сказала, что так… не бывает. Так что… не присваивай себе… чужие… мысли. — В связи с тряской эта фраза распалась на отдельные фрагменты, из которых Лена, пожалуй, ни за что не смогла бы снова собрать предложение, потому что пока еще слабо понимала, что же все-таки происходит.
— И вообще… не тряси меня, — попросила она жалобно, — а то в голове и так непонятно что.
Юра, продолжая держать Лену за плечи, начал говорить уже тише и спокойнее:
— Я же звонить тебе собирался. И вдруг… вот так, тут… Я ведь сначала даже не понял, что это ты. С ума сойти можно.
— Погоди, Юр, как это — звонить? Откуда ты узнал, что я здесь? И телефон — откуда? — Лена тоже все никак не могла опомниться. И не могла отвести своих заплаканных глаз от радостно-счастливых буланкинских.
— Разведка донесла. Вот и прилетел.
— Прямо с Новой Земли, да? — по-детски обрадовалась Лена.
— Прямо с нее, родимой, — подтвердил Юра. Он уже отпустил ее плечи. И просто стоял рядом. И просто смотрел на нее.
— Получается, что мы все равно встретились бы… — Лена опустила глаза и задумчиво покачала головой.
— Почему ты плакала? — Буланкин хотел снова дотронуться до Лениной щеки, но, вспомнив про «грязные руки», засмеялся, что никак не вязалось с его вопросом. Осознав это, он сразу же посерьезнел и повторил: — Так почему же ты плакала?
— Как тебе сказать… — замялась Лена.
— Господи, какой же я идиот! Из-за «Курска» ты плакала. Ведь так?
— Да.
— Господи, — прижал он ее к себе. — Ты нисколько не изменилась.
И тут же, отклонившись назад, начал снова внимательно вглядываться в лицо Лены. Она отворачивалась, вырывалась, зная, что с заплаканными глазами и покрасневшим носом она выглядит, прямо скажем, неважно. Но Буланкин не выпустил ее до тех пор, пока как следует не рассмотрел ее зареванность. И, отметив из нового практически только морщинку домиком над левой бровью, изрек:
— И внешне. И внешне ты не изменилась. Пожалуй, даже еще красивее стала.
Ну а Буланкин (вмешаемся в их диалог)… Он тоже почти не изменился, только здорово поседел, что, надо сказать, его вовсе не портило — скорее, наоборот.
На Юрино «еще красивее стала» Лена ответила:
— Ага, особенно сейчас. Красавица невозможная. Ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Вот именно. — Юра обнял ее и повел в ту сторону, куда она шла, к Адмиралтейству. — Куда идем?
— Я не знаю. Я просто так шла — и все. А ты куда шел?
— А я тоже почти просто так. Искал автомат нормальный. Все — по картам, а у меня — жетоны. Знал бы, карту сразу купил. Их где продают, как думаешь?
— Не знаю. В метро, наверное. Или на почте.
— Сложно тут все как-то, в Питере. Да?
— Да, — согласилась Лена. И тут же наивным голосом спросила: — А кому тебе нужно позвонить?
— Теперь — ни-ко-му, — проговорил Юра прямо ей в ухо и прижался губами к ее соленой щеке.
Она коротко и счастливо вздохнула и снова подумала: «Нет, так все-таки не бывает». Они бродили по Александровскому саду, сидели на скамеечках, ели мороженое. И говорили, говорили, говорили.
— А почему ты сразу не позвонил? — самолюбиво поинтересовалась Лена в какой-то момент.
— Не знаю, Лен. Не знаю. Боялся, наверное. Решил пошататься немного, а потом уж… Думал, пошлешь куда подальше. Столько лет — ни ответа, ни привета. Я, честно говоря, был уверен, что ты давно замужем. Поклонников у тебя всегда хватало.
— Да, хватало, — грустно согласилась Лена. — А потом куда-то все делись. Нет, периодически, конечно, возникал кто-то на горизонте… Только я, честно говоря, в каждом тебя искала. Не находила. И знаешь…
Лена не договорила — нет, вовсе не потому, что Юра прервал ее поцелуем, как пишут в романах, а потому, что она просто не знала, что еще может сказать. Нечего было ей сказать. Вот и все. А Юра продолжал свой рассказ.
— Зимой приехал сюда в командировку. Узнал через Сашку Тимченко… Ты его не помнишь? Он в техотделе на заводе служил…
Нет, никакого Тимченко Лена не помнила.
— Должна ты его помнить… но это не важно. Я, кстати, у него остановился, — продолжал Юра. — Так вот. Раздобыл телефон Петровых. Позвонил. Алла мне все и рассказала. Сказала, что я идиот. Что должен тебе написать, позвонить. Но, знаешь, писать я не умею. И позвонить как-то с бухты-барахты… В общем, не думал, что… Черт, что-то мысли плохо формулируются. По-моему, нам надо выпить. За встречу. Куда-нибудь зайдем?
Лене не хотелось никуда заходить. Но сразу вот так позвать Юру в квартиру Петровых тоже было как-то неудобно. Она заколебалась. Но сомнения терзали ее, откровенно говоря, не слишком долго.
— Нет, мы поедем ко мне. То есть к Алле. — Лена решительно встала с лавочки, на которой, кроме них, сидела милая интеллигентная (вязанный крючком белый беретик не позволял в этом усомниться) старушка, которая внимательно — даже, пожалуй, слишком внимательно — читала какую-то крошечную книжечку.
Реакцией на заявление Лены стало выпадение этой самой книжечки из рук — и Юра с Леной одновременно метнулись к ногам старушки: поднимать.
Сидя на корточках перед этим приветом из Серебряного века, чьи худенькие ножки были обуты в простые чулочки и в совершенно редкостные музейные сандалии, они смотрели друг другу в глаза и беззвучно хохотали.
Книжечка оказалась прекрасно изданным подарочным томиком стихов Бунина. Томик этот был величиной чуть ли не со спичечный коробок, но они умудрились взять его вместе. В Юрину ладонь, как в большую полуматрешку, была вложена рука Лены, в которой отлично поместился Бунин со своей лирикой. Так, двумя руками, они и протянули старушке ее книгу.
— Молодые люди, — торжественно сказала она, — спасибо. Желаю вам счастья.
— Спасибо, — тоже сказали Лена с Юрой вместе, поднимаясь.
12
Рэта встретила их радостным поскуливанием: соскучилась. На Юру, правда, посмотрела подозрительно и даже хотела полаять, но потом, очевидно, передумала. Она уже полностью доверяла Лене и понимала, что та не приведет в дом неизвестно кого.
А Юра, вернувшись сначала в прихожую за пакетом, пошел на кухню, сказав Лене:
— Девочка моя, ты отдохни. Я все приготовлю.
Лена зашла в ванную помыть руки, но вместо этого решительно сняла с себя футболку, стянула юбку и все остальное — и зашла в душевую кабину. Все-все с себя смыть! Все, что было до сегодняшнего дня. Она пришла на кухню в халате, с мокрыми, зачесанными назад волосами. Полное отсутствие косметики (которой Лена в последнее время все-таки стала пользоваться) делало ее лицо по-детски нежным и трогательным.
Буланкин затих. Положив на стол нож, тщательно вытерев руки полотенцем, он медленно приблизился к Лене и остановился, не в силах сделать последний шаг. Этот шаг Лена сделала сама.
Прекрасно накрытый стол ждал их долго. Так долго, что веточки петрушки успели поникнуть, сыр — подсохнуть, а шкворчащее поначалу на сковородке мясо — утихнуть и, естественно, сто раз остыть.
Востребованными оказались только фрукты и две бутылки шампанского. Хрустальные бокалы стояли на полу у дивана, и Буланкин периодически снова и снова наполнял их.
Нежные ласки сменялись приступами страсти, буйной, безудержной, забывавшей о каких бы то ни было правилах приличия. Затем страсть, как ей и положено, вдруг затухала, откатывалась засмущавшейся волной — и на смену ей приходили разговоры, перебивчиво-торопливые, непоследовательные, скачущие с одной темы на другую. А потом снова была нежность, легчайшая, эфирная, с прерывающимся шепотом, с останавливающимся дыханием. А потом — снова страсть, которую ни Юра, ни Лена не пытались утихомирить. Зачем? Пусть будет. Хотя разве можно было вот так, одной встречей, наверстать упущенное? Конечно, нельзя. Юра с Леной иногда, кажется, это понимали. И снова затихали. В эти минуты каждый был сам по себе. Ни нежности, ни разговоров — ничего. Души парили в безбрежном космосе, а тела безгрешно белели на яркой простыне с черными квадратами и желто-фиолетовыми ромбами, о чем Юра, когда увидел, сказал: «Ранний Малевич плюс поздний Кандинский».
В эти минуты отдыха широкий диван вдруг становился как-то мал и узок — и Юра скатывался на ковер, оставляя Лену одну украшать собою авангардистскую простыню. А потом они снова тянулись друг к другу — и встречались то на диване, то на ковре.
— Я ужасно хочу есть, — вспомнила наконец Лена.
— Да, неплохо было бы перекусить, — согласился Юра. — Времени, между прочим, знаешь сколько?
— Вечер, наверное, — Лена блаженно потянулась и не пожелала даже открыть глаза, чтобы посмотреть на часы. Ей было лень смотреть на часы. Ей было лень разговаривать. Вернее, у нее просто не было сил.
Но через несколько минут, одетые и причесанные, они чинно сидели друг напротив друга за столом, уставленным едой.
— Ленка, надо же выпить за тех, кто… — начал Юра. — А пить у нас нечего.
Вернувшись в реальную жизнь, полную несчастья, Лена застыдилась того, что она так надолго обо всем на свете забыла, обо всем.
— Сходи за водкой, — сказала она, встав из-за стола и отойдя к окну.
За окном было уже совсем темно, тихо и горько.
Закрыв за Юрой дверь, Лена, вернувшись на кухню, включила телевизор.
Об экран бесшумно бились волны Баренцева моря, на фоне которого сменяли друг друга строчки: фамилии, звания погибших и номера отсеков, в которых они все еще продолжали оставаться. Скорбный список закончился. Снова, теперь уже по телевизору, запел Расторгуев, разрывая сердце.
Вернулся Юра, Лена открыла ему и, ни слова не говоря, ушла на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43