Лена, выключив телевизор, тихо сказала: «С Новым годом!» И поднесла свой бокал к другому. Нежный хрустальный звон — это все, что ей сейчас было нужно. Даже музыки не надо. Потом. Попозже.
Выпив шампанского, не прикоснувшись ни к одному из изысканных салатов, рецепты которых она еще месяц назад списала у Аллы, Лена подошла к окну.
Далеко внизу светились огоньки кораблей. И сами корабли, и силуэты вахтенных, и легкая рябь на темной воде (для тех, кто не знает: Кольский залив не замерзает зимой) — все было очень хорошо видно. Потому что облака, которые занавешивали днем небо, к ночи куда-то уплыли, открыв сияющее звездами небо.
С девятого этажа неба виделось меньше, чем хотелось, но и этого было достаточно. Как хорошо, что оно сегодня так открыто. Ничто не мешает. Никаких преград.
Слышишь меня? Видишь? Это платье я купила недавно. Нравится? Мне тоже…
Это был всего лишь миг, когда… Но он был, этот миг! Был. Но почему же нельзя, чтобы это продлилось чуть больше? Почему-то нельзя.
Какой-то шум на кораблях. А… салютуют… Красиво. Хорошо.
Лена еще долго стояла у окна, озаряемая светом сигнальных ракет. Потом, тряхнув головой, подошла к телевизору, нажала кнопку, остановилась, раздумывая, оставить его или лучше включить магнитофон. И решила, что пусть будет и то и другое.
Когда она, усевшись наконец за стол, примеривалась, с чего бы начать праздничный ужин, в дверь позвонили. Странно… Ведь все знают, что ее нет. Все, кроме Аллы. Еще звонок. И еще. Можно и открыть. Теперь можно.
Вы, конечно же, догадались, что это был Буланкин. Абсолютно трезвый. С шампанским. С цветами. С конфетами. Все как положено.
Он осторожно поцеловал Лену в щеку. Сказал:
— С Новым годом!
Потом немного помолчал и добавил:
— Ну, я пойду.
— Заходи. Я тебе очень рада. Честно. — Лена быстрее затянула Буланкина к себе, не дожидаясь, пока кто-нибудь из соседних квартир вывалится на площадку.
!36
Усадив Юру за стол, Лена принесла третью тарелку. А вот хрустальных бокалов у нее было только два, и Юре досталась просто чашка.
Они мало говорили. Больше ели. Юра, бесконечно восклицая свое «фантастика!», не уставал восторгаться Лениным кулинарным талантом (хотя, между нами, какой уж там талант!).
Они выпили все шампанское, но почему-то не захмелели. Хотя все-таки немного было, конечно.
От блеска Лениных глаз и ее грустной улыбки у Буланкина кружилась голова и временами, кажется, останавливалось сердце. Вот она какая! Она еще лучше, чем всегда казалась.
«Мы не должны быть сегодня вместе, — думала Лена. — Не должны. Он мог бы это понять и не приходить. Но… Но ведь он и так все понял. И пришел именно тогда, когда было уже можно. Ни минутой раньше. Господи, какой же он хороший!»
— Мы будем танцевать? — спросил Юра, беря Лену за руку.
— Нет, — покачала головой она, но руки не отняла, — мы пойдем гулять. Ты видел, когда шел сюда, какое сегодня небо?
— Когда шел сюда, я не видел ничего, — честно признался Юра.
Дверь подъезда за ними по-праздничному оглушительно хлопнула — и Лена укоризненно покачала головой: ай-ай-ай, не удержал. Юра развел руками: виноват, не удержал.
Они пошли сначала — просто рядом. Но уже через несколько шагов Юрина рука легла на плечо Лены — Лена не имела ничего против. И хотя идти так было не очень удобно, она прижалась к Юре, старательно пытаясь подстроиться под его шаги. А он, наоборот, старался подстроиться под нее. И все это — молча. Когда идти наконец стало легче, они одновременно заговорили.
— Знаешь… — сказал Юра.
— Знаешь, — сказала Лена. Оба засмеялись.
— Сначала ты, — попросил Буланкин.
— Нет, сначала ты, — потребовала Лена.
— Я просто хотел сказа-а-ть… — протянул Юра — и замолчал.
Лена недолго подождала и решительно выпалила:
— Ну, тогда я первая. — И тут же решимость ее куда-то подевалась.
В этот самый момент, когда они так мучились, из-за угла дома вывалилась шумная ватага женщин-мужчин-детей и набросилась на Лену с Юрой. «С Новым годом!» — звенели дети. «С Новым счастьем!» — разноголосо и пьяно вопили взрослые.
Их обсыпали конфетти, освещали искрами бенгальских огней, оглушали хлопушками и, растаскивая в разные стороны, обнимали-целовали.
Едва отбившись, они бросились друг к другу, как будто их действительно хотели навеки разлучить.
Развеселая многоголово-разновозрастная гидра уже скрылась из виду, а они все стояли, обнявшись — нет, буквально вцепившись друг в друга. И снова молчали.
Но молчание это нисколько не было тягостным: оно было каким-то очень органичным. Оно было естественным. Оно было прохладным и легким, как дыхание самого Времени.
Это было странно, но на улице тоже стало тихо. Где-то далеко, за оконными стеклами, буйствовала новогодняя радость; где-то далеко, за домами, кричали и свистели. Но все это было далеко и происходило в каком-то другом измерении.
А здесь, где стояли, обнявшись, Лена с Юрой, и сейчас, когда каждый из них вслушивался в биение сердца напротив, было тихо. Очень тихо. И огромное зимнее звездное небо смотрело на них проницательно и ясно всеми своими глазами, от которых невозможно утаить ни единой человеческой мысли, ни единого, даже запрятанного глубокоглубоко, движения человеческой души.
Что-то такое Лена и сказала наконец Юре. Ему понравилось, но он засомневался насчет фраз «человеческая мысль» и «человеческая душа». Разве бывают нечеловеческие? Конечно, сказала Лена, конечно, бывают. У собак разве нет души? Разве нет мыслей? Но тогда, сказал Юра, звезды видят и их мысли. Разве нет? Ну да. Наверное. Но не звучит, понимаешь, не звучит, если просто «мысль», если просто «движение души». Ну согласись. Согласись, пожалуйста.
Юра согласился, и они медленно побрели куда глаза глядят — но это так, присказка. На самом деле пошли они (правда, действительно неосознанно) к пирсам. И глаза их смотрели вовсе не под ноги и очень мало — вперед, потому что завороженно блуждали в огромном, колдовском, необыкновенно ясном небе, плутали среди зовущих знакомых и незнакомых созвездий.
Небо было объемным и глубоким — и глубина эта измерялась силой света далеких, еле мерцающих, и близких, ярких и уверенных, звезд.
— Не помнишь, что там Кант говорил про звездное небо? — спросил Юра.
— Не-а, — помотала головой Лена, хотя очень даже помнила.
— Ну вот, такая ты у меня умница, а Канта не читала, — тихо засмеялся Юра.
«…Как он смеется! И сказал — „у меня“… Как хорошо он смеется… Как ручеек по камушкам…»
«Какая она все-таки… Ну не бывает же так, чтобы и красивая, и умная… Не бывает, а она вот такая. Господи, что же мне делать с ней? И такая доверчивая… Девочка моя…»
— Девочка моя, — прошептал Юра и, бережно развернув Лену к себе, крепко удерживая ее одной рукой, чтобы она не отошла, не убежала, сдернул зубами с другой руки перчатку и осторожно провел теплыми пальцами по холодной Лениной щеке. И обнаружил мокрую дорожку. И чтобы дорожка эта не покрылась корочкой льда, он прижался к ней своей щекой. Прижался — и замер.
Очень хотелось найти ее губы. И долго-долго целовать. И не только в губы. Целовать ее всю. Но… Сегодня нельзя. Поэтому спокойно… Спокойно, Буланкин, спокойно. Без фанатизма.
«Он любит меня!» Легкая бабочка-мысль была готова упорхнуть, но Лена постаралась ее удержать подольше.
Что она сказала вслух? Ничего не сказала. И слов никаких не ждала. Разве они могли хоть что-нибудь добавить?
7
Алла была, с одной стороны, очень рада, что у Лены с Буланкиным наконец начало что-то вырисовываться. С другой — она все-таки очень сомневалась. В Буланкине, разумеется.
Оснований для сомнений у Аллы было достаточно. И связаны они были даже не столько с личностью Юры Буланкина, сколько с опытом общения самой Аллы с мужчинами, которая давно усвоила, что если для женщины любовь целая эпоха, которую она готова приравнять к жизни, то для мужчины это чаще всего один из эпизодов его бытия, в котором есть вещи и поважнее.
Но удивительно было, что Алла, зная это, все равно ждала и верила. Сердцу вопреки. Неправильно, между прочим, поется. Разуму вопреки, здравому смыслу вопреки — а не сердцу. Но из песни слов, как говорится, не выкинешь. Впрочем, если вдуматься… Женщина она ведь думает чем? Не головой, конечно. Сердцем и думает. Так что не лишена, оказывается, своеобразной логики эта фраза — «сердцу вопреки».
Но вообще-то я хотела рассказать вам все про Аллу.
В жизни Аллы Петровой было так много любви, что хватило бы на несколько романов, это точно. Но при этом, как вы уже знаете, у нее сохранился муж Саша. Как это ей удалось? А никак. Судьба такая. И всех, кто пытался сунуть свой любопытный нос во взаимоотношения Аллы с мужем, пытался порассуждать на эту тему, всегда ждало разочарование: ни под какие схемы и теории семья Петровых не подпадала.
Внешне все выглядело так: Алла периодически влюблялась, скрыть это от мужа удавалось не всегда. А точнее — никогда не удавалось. И Саша, все зная, не разводился! Каково это было пережить окружающим? Эти самые окружающие искренне жалели бедного Сашу (не видит он, что ли?), гневно осуждали Аллу (что ей еще надо? такой хороший муж) и терпеливо ожидали развязки, а некоторые пытались ее ускорить доброжелательными телефонными звонками.
А развязки все не было и не было. Жили себе Алла с Сашей, детей растили, очень, надо сказать, умненьких и симпатичных детей — близнецов Ромку и Антона, которые в школе на всех олимпиадах по всем предметам соревновались исключительно между собой, потому что остальные конкуренции составить им не могли.
Алла души не чаяла в своих мальчишках и была им подружкой, которой они всегда и все рассказывали. А Алла все рассказывала Лене: и про Ромку с Антоном, и про Сашу, и про себя, многострадальную.
С Сашей они начали встречаться в школе, он учился в параллельном классе. Когда уехал в Ленинград и поступил в военно-морское училище, Алла скучала и ждала. А потом вдруг в какой-то момент с ужасом поняла, что Сашу разлюбила.
Куда уходит любовь? Куда девается? Ведь была. Была, Алла это точно знала. Знала, что она любила Сашу, замуж за него собиралась. Писем, обмирая, ждала и сама писала по восемь штук в неделю. И вдруг, в один далеко не прекрасный день, поняла: не любит она больше. А самое главное, нет никакой любви. Все придумали. Насочиняли. Обманули.
Алла точно помнила этот момент прозрения-потрясения. Она много раз рассказывала об этом Лене.
Алла не пошла с группой (она училась тогда на втором курсе музучилища) на первомайскую демонстрацию (что, конечно, выявляло ее несознательность и политическую незрелость), а с упоением мыла окно в большой комнате. Вечером должен был приехать Саша. Настроение было замечательным: свежим, бодрым и звенящим, как шествующий по стране праздник мира, весны и труда. Весна, кстати, была в тот год необыкновенно ранней: вполне уверенно зеленели на деревьях листья, трава вдоль тротуаров была по-летнему густой и высокой, уже почти отцвели вишни и зацветали яблони в садах около частных домиков, которые сохранились через дорогу от пятиэтажки, в которой жила Алла.
С высоты своего последнего этажа Алла радостно сопереживала всем, кто с шарами и огромными цветами спешил в центр города, чтобы влиться в праздничные колонны. Любимые мелодии многочисленных ВИА разноголосо вырывались из окон и, как птицы, летели ввысь. Ощущение просторного счастья и звонкой радости, казалось, переполняло и квартиры, и улицы, и землю, и небо.
Счастье и радость Аллы должны были, конечно, объясняться, кроме всего прочего, и приближением момента появления Саши. Но, поискав в себе признаки и симптомы волнующего ожидания, Алла их не обнаружила. Совсем не обнаружила. Она спрыгнула с подоконника и почему-то села на чемодан (мама собрала в него старые вещи и забыла посреди комнаты). Алла села на чемодан и начала думать. Как же так? Ведь если внутри от предчувствия встречи ничего не обрывается, значит, она совсем не рада тому, что увидит Сашу. Раз не рада — значит, не соскучилась. Раз не соскучилась — значит, не любит. Так ведь получается.
Алла пошла к маме на кухню и все ей рассказала.
Мама, Нина Александровна, обожавшая Сашу, не могла и мысли допустить, что ее дочь выйдет замуж за кого-нибудь другого. Красавец, умница, из интеллигентнейшей семьи, через три года — блестящий морской офицер с кортиком на боку — Нина Александровна спала и видела свадьбу дочери. Словосочетание «блестящий морской офицер» она, вероятно, вычитала в какой-то книжке и выкладывала это вместе с кортиком как главный козырь, стоило только Алле заговорить о ком-то другом.
И теперь, когда дочь начала нести какую-то чушь о том, что разлюбила Сашу Петрова, мама всерьез перепугалась и начала успокаивать и Аллу, и себя.
— Ничего, ничего, это бывает. Когда долго не видишь, отвыкаешь. У меня тоже так было, когда папа твой со стройотрядом в Казахстан уезжал. Тоже так было. А приехал — и снова все хорошо.
Нина Александровна выпроводила Аллу из кухни и, выключив все, что шипело и кипело, тоже начала думать. И придумать смогла только одно: свадьба — и побыстрее. Ничего, что еще долго учиться. Ничего. Алла переведется в Ленинград. И будут там вместе. Как хорошо. Квартиру, конечно, или комнату нужно будет снимать. Нет, комнату. Квартиру не потянуть. Ну а комнату — уж как-нибудь. И Сашины родители помогут…
А вот тут, надо заметить, сообразительность Нины Александровны здорово ее подводила. Родители Саши, как это и положено родителям сыновей, пришли бы в неописуемый ужас, если бы их единственное чадо заявило, что собралось жениться. Курсе на пятом — пожалуйста. А на втором — нет, нет и нет.
Впрочем, когда Саша действительно собрался жениться на Алле после четвертого курса, его родители все равно были очень против. И тому была причина.
Но я немного забежала вперед. Вернемся в тот первомайский день, когда Алла, сидя на чемодане, сделала открытие, что никакой любви на свете нет. Поговорив с мамой, на понимание со стороны которой рассчитывать было вообще-то глупо, Алла отправилась к подруге Галке.
Та слушала, вытаращив глаза и открыв рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43