Держась одной рукой за сруб, дотянулся свободной до подоконника и, распластанный вдоль стены, как распятый, он заглянул в окно.
Четверо играли в карты. Они сидели вокруг ящика, поставленного торчком. Еще двое спали на койках, — один явно пьяный в одежде, другой — в майке, и его татуированное плечо туго лоснилось.
Никем не замеченный, бесшумно ступил на землю. Постоял неподвижно с минуту и быстро спустился туда, где оставил оленей. Пришлось отпустить ремень, чтобы добраться до стеклянных фляжек в глубине тюка. Он достал две, спрятал их под кухлянкой и снова вскарабкался наверх, к избе.
Стук в дверь оторвал картежников от игры. Они повернули головы и уставились на вошедшего.
— Е-ти-е в ро-от! — протянул удивленно кто-то.
Человек оглядывал их узкими глазками и молчал.
— Ты, хер моржовый, тебе чего?
Он стоял неподвижно и думал, не уйти ли.
— Жопа толстая. Хочет, чтоб мы его сделали.
— А че?
— Не, блядь. Они все воняют, ненцы. Ну их.
— А он ненец?
— Кухлянка ихняя.
— Ну ты, жопа, чего пришел?
Он шагнул к их ящику и, глядя зло, протянул бумажку.
— Его надо, — сказал он и стал терпеливо ждать.
Они склонили головы, сдвинулись головами, губы у них шевелились. Они читали.
— Он самый, — буркнул один из них.
— За каким тебе хером?
Он не отвечал еще. Он знал, как он им ответит, но пока не отвечал.
Кто-то подпаливал его бумажку, тыча в нее папироской.
— Ты, чучмек! А хо-хо не хо-хо? Не скажешь, зачем он тебе, и мы не скажем. И штаны сымем, бля, понял? Ну-ка, иди ближе.
Он не пошел ближе, а мгновенно вернулся к дверям.
— Спирт. — Он сказал это магическое слово, и все вокруг него выжидающе замерло. — Четыре стакана спирт. Два спят, хорошо спят, — быстро говорил он. — Один идет, говорит, где найти надо; три место сидят. Вернулся четыре стакана спирт. Чистый однако.
— Врешь, сука? — Они готовы были кинуться на него, но им уже хотелось верить, они —
— Три место сидят! — громко остановил он их. — Один идет. Ты! — Он ткнул в того, кто казался ему безобиднее остальных.
— Ну, бля-а-а!.. — протянул тот и стал неохотно подниматься.
— Вали, вали! — подтолкнули его, хлопнули по спине, ударили по затылку, выкинули к дверям. — Смотри, не донесешь, бля!
Торопливо спустились с бугра.
— Че показывать, че показывать, — возбужденно бормотал провожатый, — ща покажу. Ну, бля, омманешь! А где у тебя? Спирт?
— Взять надо. Вещи. Двое пойдем будем.
Они немного прошли вдоль реки, потом провожатый свернул к самому берегу.
— Смотри! Вон там он.
Чтобы убедиться, что ошибки нет, подошли поближе. Река, а вернее широкое, невидимое пространство залива лежало перед ними. Среди кромешной тьмы квадратик света стоял, как будто висел в пустоте, и в нем, за тонкими перекрестьями рамы, видны были двое — друг против друга, локти на стол, глаза в глаза, и — разговор между ними.
— Вон тот. В ночь работает.
— Ночь работает. Утро домой уходит? Ночь не уходит?
— Ты что, блядь? Сказал — дежурит! Ему, бля, делов: вышел, позыркал, обратно сиди. Ну-у?
Угрожающее «ну-у?» относилось к спирту.
— Дом пойдем.
Он торопливо поднимался, почти бежал назад. Провожатый вполголоса матерился. У самого бугра лицом к лицу остановились.
— Неправда сказал, — хихикнул человек. — Взять не надо. Тут есть.
— Че-во-о? — взревел малый, не понимая сказанного.
— Спирт, спирт, — прозвучало успокоительно. — Есть у меня. Один бери. Четыреста. Две бери. Четыреста.
Обе фляжки перекочевали из рук в руки.
— Девяносто? — счастливо спросил парень. Он не верил великой радости, крышка проворачивалась, тихонько обзванивая резьбу.
— Девяносто. Пей.
Тот глотнул. Застонал и со стоном, с рычанием бросился вверх к дому. Сапоги стукнули в ступеньки, вырвался свет из дверей, хлопнуло, — все стихло.
Он спешил. Он чуть не уткнулся в оленьи морды, развязал поводки и зашагал, обходя снова темный бугор и держась реки поближе, чтобы не пропустить место.
Навстречу ударило ветром — порывами, раз и другой. Задувало со льда, с севера. Ненец сказал, погода будет однако. Ветер — хорошо. Мало слышно. Олени идут, мало слышно. Ветер идет. Холод идет, зима идет. Зверь будет. Охота. Зверь будет. Деньги. Спирт будет. Женщина еду готовит.
Чутье подсказало нужный поворот. Стали спускаться, но он приостановился. Свет был виден и отсюда. Вдруг он забеспокоился. Какие-то невысокие палки были вбиты в землю поблизости — остатки забора или перил, он наскоро обкрутил вокруг них ремешки. Соскользил вниз, увидел, что двое сидят, перед ними книга, и тот, незнакомый, — молодой с длинными волосами, читает, опустив голову и шевеля губами. Кровь не должна стучать. Кровь должна течь. Медленно течь. Ее дело медленно течь. Тогда хорошо. Когда она хочет стучать, тогда плохо. Он сделал так, чтобы текла хорошо, медленно.
Он тяжело возвращался к оленям и осматривался. Далеко стоять плохо. Близко огонь большой. Окно стоит. Глаза огонь видят. Совсем темно стоять плохо, большой огонь близко плохо. Олени здесь плохо, дорога идет.
Он рассмотрел чуть подальше и ближе к берегу вытянутое вдоль реки темное низкое здание. Он направился к нему, оглянулся назад и засмеялся от удовольствия. От места, прикрытого этой кирпичной стеной, избушка на берегу была хорошо видна. Свет из окна не мешал, потому что от реки оно выходило в противоположную сторону. Стало видно, что есть у избушки и другое окно, луч которого падал на деревянный настил, обрывавшийся в темноту реки. Но в эту сторону, откуда смотрел он сейчас, ничто не светило. И стена загораживала от ветра, который выл, пролетая мимо кирпичных углов. Он прошел к оленям, перевел их под стену, привязал к нижней из железных скоб, уходивших вверх, на крышу. Оседланного учуга поставил ближе к стене, навьюченного поставил рядом, а сам поместился между ними, так что избушку можно было видеть поверх оленьей спины. Он все приготовил, как надо. И хотел замереть в ожидании — кровь медленно течет, глаз отдыхает, руки отдыхают, надо будет быстро, теперь пусть отдыхают, — но его потянуло выпить. Порылся в поклаже, нашел флягу и пил, пил, пил, и не было сил оторваться. Флягу спрятал под кухлянкой. Посмотрел на часы. Десять и еще полкруга. Он начал ждать. Он умеет ждать. Он умеет замереть, как дерево. Лучше дерева. Дерево не знает, он знает. Он как зверь. Зверь знает, и он знает. О-о, зверь хорошо знает. Но он лучше знает. Он лучше зверя. Ы-эх, та-ха, той-йохо, он лучше зверя! Зверь не все знает. А он все знает. Он спирт знает, зверь спирт не знает. Зверь деньги не знает, глупый зверь. Он знает. Он все про деньги знает. Деньги хорошо. Мех лучше. Он знает больше, чем другие знают, он лучше знает. Он Москву знает. Тайгу знает. Тайга мех отдает. Глупая тайга. Он берет мех. Он знает. Много меха берет. Москва мех берет — мало берет, много-много спирта дает. Глупая Москва. Она плохо знает. Он лучше знает…
Он знает, где самолет. Близкий самолет нельзя. Аэропорт люди знают как прилетел. Нельзя. Далекий самолет можно. Никто не видели. Утром будет. Учуг довезет. Он огладил его. Мгновенно обернулся. Огонь — свет из избушки — человек! — глаза, руки, быстро!
Нет. Ненужный человек. Пусть уходит. Глупый человек. Иди, иди. Человек не знает.
Он знает. Он умеет ждать. Тот не знает. И другой не знает. А он знает. Он время знает. Один — один, один — два. Одиннадцать. Один круг можно ждать. Больше нельзя ждать. Самолет нужен. Успеть надо. Меньше ждать можно. Больше нельзя. Свет гаснет, можно не ждать. Свет не гаснет, надо ждать. Он умеет ждать. Медленно течет кровь. Пусть течет медленно.
Он выпил еще из фляжки. Ветер свистел. Покатилась сверху по камням пустая консервная банка. Ветер гнал из океана воду, и залив уже ворчал. В сваи стучало волной. Почти невидимые лодки и катерки, свободно причаленные на цепях, стали мотаться взад и вперед, их железные и деревянные борта скрежетали и ударялись друг о друга. Ветер все крепчал и от порыва к порыву уже не стихал, а всякий раз нарастал, набирал еще большую силу и раскачивал и раскачивал черную воду и все, что моталось на ней в темноте. Волной покрывало настил, и в него что-то крупное начало бить — глухо, настойчиво, мощно, призывно.
Дверь открылась, ее отбросило ветром, в свету мелькнула тень, человек побежал по настилу, оскользаясь на мокром, нелепо взмахивая руками, но ближе и ближе, и остановился, согнулся сломанной дугой, подтягивает цепь и наклоняется над тьмой воды — ОН ХОРОШО ЖДАЛ — скользнуло по ладони холодом ружья.
Недалеко свинцу. Пусть летит. Свинец знает.
Сверху полыхнуло. Сжимая железную цепь, человек подогнул худые колени и лицом вперед, вниз и ниже, в холод и мрак, где вода — во — да — во — во — да— ад — во — да ад — ад — опрокинулся, плавно ушел, и когда уже не было, пальцы разжались и освободили подводное легкое тело от ненужной ему цепи.
Олени бежали по тундре.
— Ай'н пр'иге, о-о-а! — кричал и смеялся человек. — Ай'н пр'иге, тонгор!
Олени бежали галопом, но человек не вспоминал, что говорил ему ненец: «Быстро-быстро олень нет», — говорил ему ненец. Но человек хотел быстро. Он был весел и пьян, ай'н пр'иге — удача настигла тонгора и не отпускала его, и гнала и гнала по тундре на юг, к самолету, который возьмет его утром и унесет далеко-далеко, и другой самолет, и еще вертолет привезут в тайгу, и он будет опять настоящий тонгор — ай'н пр'иге, о-о-а! — ай'н пр'иге, тонгор! Ветер бил сзади, и олени бежали, как будто ветер и гнал их, и они боялись ветра и убегали от него. Еще они боялись человека, сильный учуг под ним, под седоком вздрагивал на бегу, потому что такой тяжелой ноши на него не нагружали никогда, и еще человек сидел плохо — сползал на бок, и олень мучительно выгибал шею, но человек кричал, и ветер бил сзади, и рядом бежал еще один олень с поклажей, споткнуться было нельзя — надо было бояться грозного человека.
Он сползал на бок с седла, когда прикладывался к спирту. У него еще много было спирта — и под кухлянкой и в поклаже. Он хорошо в Москве продал мех — не взял деньги, взял спирт. Глупая Москва. Хотела обмануть тонгора. Думала, он не тонгор. Уже обманула немного. Хитрая Москва. Но он хитрее. Он больше знает. Он тонгор, и теперь его не обманешь. Это он обманул Москву и взял у нее много спирта, и теперь олени бегут, он поет, тундра, глупая тундра, где ненцы, беги под ногами, пугайся, беги, как один трусливый и маленький зверек, назад, и река, ты, глупая, хочешь увидеть один большой лед, беги к нему, он тебя ждет, а ветер — он знает, ветер бежит вместе с оленями, он бежит быстрее оленей, — эй, ый — оле-оло-оле-олак! — бегите, олени, быстрее глупого ветра!
Но учуг под ним остановился и лег. Второй стал рядом и вытягивал шею низко к земле. Он смотрел на них. Плохой ненец. Плохой учуг. Он потянул из поклажи ружье. Потом разделил связанные ремни. Ветер бил в лицо, не давал дышать, не давал видеть, когда он встал против морды оленя. Он выстрелил.
Потом его нес другой олень. Поклажа была оставлена там, рядом с тем, который остался лежать в холодной тундре. Он вез лишь ружье за спиной и весь оставшийся спирт в двух бутылях и немного во фляге. Но флягу он скоро отбросил в сторону. Он знал, что остановиться нельзя. Но он хотел пить. Он хотел пить. Самолет возьмет его утром. Вот он, самолет, тонгор пришел. Конец большой дороге. Дорога знает, где остановиться, дорога знает, где самолет. Большой самолет ждет его, а потом летит. Вот он стоит. Он ждет его. Быстро-быстро летит. Мимо солнца. Вот оно, солнце.
О, ай'н пр'иге, Солнце есть!
Снег есть. Охота есть. Мех. Шкура. Спирт есть. Женщина ему готовит. Тонгор ложится. Тонгор домой пришел. Ай'н пр'иге.
Олень давно уже лежал. Человек недвижно сидел на земле, раскинув ноги, привалясь спиною к вздымавшимся бокам оленя. Ветер дул с ураганной силой, и оленю плохо было лежать. Он встал. Человек опрокинулся навзничь. Олень встал и пошел, как и раньше, по ветру, но у речной губы здесь был поворот к востоку, и олень вышел к берегу. Пройдя немного пологим спуском, олень оказался прикрытым от ветра береговым навесом. Тут было тихо.
Первый снеговой заряд, который прорвался от льдов океана сквозь тундру, с налету ударил в преграду, — невысокую горку на ровной дороге. Снежный холм наметало всю ночь — всю долгую первую ночь той ранней зимы.
ЭПИЛОГ
Долговязый молоденький парень, одетый во все иностранное, с сумкой SABENA через плечо, и сам похожий на иностранца-туриста, шел по одной из московских улиц. В Москве стало много туристов; еще больше стало молодых людей, которые успешно подгоняют стиль своей одежды, длинную прическу, походку и даже манеру глядеть на вас под нечто международное, эдакое американо-европейское; но все же матушка Русь, которая всегда упустит что-нибудь и сделает если и то — да не так, а если так — то не докончит, она, столичная Русь, выдает себя в этих милых юнцах и, не в обиду будь сказано, выдает себя пуще — в милых девицах… А долговязый этот паренек с женственными карими глазами, с шевелюрой вьющихся черных волос был ну совсем какой-то не наш, тем более что шел неуверенно как-то… читал названия улиц и номера домов, с любопытством осматривался. Но что иностранцу делать где-то за Серпуховкой? И обращаясь к прохожим за помощью, он говорил без акцента по-русски. И не тушевался, как цивилизованные среди варваров.
— К кому вам? — строго спросила его лифтерша, когда он вошел в кооперативную башню и чуть-чуть промедлил.
— Мне нужно в пятьдесят девятую квартиру, — с готовностью ответил он. — Вы, может быть, знаете? Никольский Леонид Павлович. Он живет в этой квартире?
— Восьмой этаж, — сказала лифтерша. И, следуя долгу своей профессии, проворчала: — Идет, а живет — не живет, не знает…
— Большое спасибо, — с такой восторженной вежливостью поблагодарил ее парень, что лифтерша глянула на него недоверчиво: «спасибо-спасибом, а вдруг ты надо мной смеешься? Все вы, длинноволосые, нынче такие… вежливые!»
Никольский среди этой летней субботы тупо бездельничал, и звонок его поднял с дивана. Кого несет? — меланхолично подумал он и прошлепал к дверям.
Никольский как следует пил. У него с этим делом в последнее время было особенно плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71