И потом, я же вам объяснил — не жена, брак был фиктивный. И мы уже разведены.
— Ах, вы разведены?
— Да.
— Понятно, понятно… Эта новость полезна, полезна… Хоть эта новость у нас полезна…
Он бросил трубку, застегнул пиджак, опять расстегнул, затем мельком взглянул на Никольского.
— Вы, пожалуйста, без этой вашей тихой злости. Послушайте меня. Вы же хотите, чтоб я? Другого-то некогда вам искать, да и кто, не знаю, возьмется… А покойному вашему товарищу — искусствоведу я обещал свою помощь.
— Простите, я совсем не… — смутился Никольский.
— И будет, и будет! Я это к тому, что нам нужен контакт, вы меня понимаете?
— Понимаю. Спасибо.
— И отлично. Мы ограничены временем, а проблем тут сверх головы. Процесс пойдет на гребне волны — на гребне кампании по борьбе с тунеядцами. А угодить в самый разгар кампании — особенно неудачно. Защитнику оставляется роль сострадательная… Так-то вот… Это одно. Второе: я не специалист по административному праву. Но было бы это иначе, — ситуация вряд ли стала бы оптимистичней. Эти самые суды над тунеядцами начались недавно, им от роду двух лет не наберется. Сами законоуказания недостаточны, чтобы моя позиция выглядела основательной, вот, дорогой мой, в чем казус!
— То есть? — недоуменно поднял брови Никольский. — Закон если есть, — то он есть, я так понимаю!
— Разумеется, разумеется… Я вам одну лишь детальку приведу: дела такого рода отнесены к административным, а на практике ведутся как уголовные. И сама эта практика еще не успела сложиться. А нам без практики, без прецедента и без многочисленных разъяснений и толкований ух как тяжело!
Было непонятно, иронизирует адвокат или говорит серьезно.
— Но давайте последовательно, — продолжал он, и теперь уже явно приступил к сути. — Ситуация из ряда вон. Как развивалось следствие поначалу, мне было известно от Леопольда Михайловича. Ваш рассказ только уточнил кое-какие факты. И я уверен, мои предположения — я их высказал тогда же вашему покойному другу — подтвердились теперь. Но уже без него, без него… На кого-то следствие хотело выйти, видимо, на него, здравый смысл подсказывает. С художниками, — с валютой и прочим что-то там не получилось, но надо было отыграться, обязательно надо! И он уже был в сетях. Вокруг него все очень удобно выстраивалось. Человек вне… так сказать, вне общественной сферы… он поставил себя вне — или выше, если хотите, — каких-либо организаций, а это… не поощряется, мм-да-с… Теперь эти ваши собрания, диспуты, чтение лекций в приватном порядке — и круг недостаточно тесен, это всегда — неосторожность! — это всегда кончается чем-нибудь… в этом роде… Теперь поставьте себя на место следователя…
Адвокат принялся, наконец, набивать и раскуривать трубку. Никольский мрачно вставил:
— Не собираюсь. Поставить себя на место этого..!
Адвокат махнул зажатой в ладони трубкой и нацелил мундштук ее в грудь Никольскому.
— А я, милый мой, только этим и занимаюсь. Так вот, на месте следователя. Крупное дело не получилось. Улик не хватило, ума не хватило, что-то наверху переменилось, —мы не знаем. Поглуше стали в печати ругать абстрактную живопись, вам не кажется, нет? Допускаю, что это одна из возможных причин… Что же делает следователь? Просто-напросто закрыть дело? Это поражение. Повернули поэтому на Леопольда Михайловича. По всем признакам видно, что в последнее время его готовили в подсудимые. И вдруг —пресловутое вдруг! — все меняется. Вы догадываетесь?
— Догадываюсь, — подтвердил Никольский. — Смерть Леопольда Михайловича? Ухватился за Арона?
Адвокат рассмеялся.
— Видите! Как вы легко оказались на месте следователя! Вы показали ему заключение о смерти, — а утром следующего дня — он не мешкал — он уже готовил дело. Не просто на какого-то тунеядца… а громкое дело, — с прессой, с заказной статьей. С фа-ми-ли-ей!
— То есть?
— Чудесная фамилия для такого дела: Фин-кель-май-ер! Звучит. И все это литературно-эстетическое обрамление… Кстати, будет ли ваш знаменитый Мэтр выступать на стороне защиты?
— Ну нет! — покривился Никольский. — Это не для него. Он и так на сердечных каплях сидит. И, скажу вам, толку все равно было бы мало. Острить и рассуждать о судьбах поэзии — не это же нужно?
— Но нам нужна фигура из литературного мира. Я пока еще не знаю, на чем построю защиту, я не знакомился с делом, но подозреваю, что во время разбирательства Финкельмайера будут третировать как самозванного поэта. Вы же видите, из статьи это так и прет. Поэтому нам нужен литератор. Конечно, лучше бы критик, который мог бы философствовать — ну, вы, я думаю, представляете не хуже меня: общественное, воспитательное значение поэзии — как там? —Адвокат заглянул в газету. — Вот по этому поводу: «служить оружием»! Нужно будет показать, что его стихи полезны обществу. Это затруднит положение обвинительной стороны, поскольку они доказывают, что он ведет антиобщественный образ жизни.
— Одну минуту. Если вы позволите, я пока взгляну… —сказал Никольский, достал из портфеля конверт с письмом, — тот самый конверт, который Фрида передала для Арона. Никольский еще раньше, когда просматривал бумаги Финкельмайера, отобрал из них все, что могло бы пригодиться в суде, вспомнил про это письмо и решил его на всякий случай вскрыть: уж очень удивлял обратный адрес — «в/ч». Бегло просмотрев его и выяснив, кем оно послано, Никольский положил письмо в портфель. Трудно было представить, когда Арон его прочтет… Но сейчас, при упоминании о литературном критике, Никольский вдруг подумал, что, может быть, именно этот конвертик послужит…
— Извините, я прочитаю…
— Да-да, ради Бога! А я организую нам чай.
"А. — здравствуй!
Третий раз переписываю свое послание, очищаю его от эмоций. Даже обращение. «Арон» — официально. «Арошка» — фамильярно. Вряд ли ты теперь тот Арошка, какого я знала десять лет назад.
Хотела написать: «Вот уж не думала, что ты меня еще помнишь!» Но это было бы неправдой. Думала. Но только вне времени и вне пространства.
Спасибо, что не забыл обещания, которое я с тебя взяла, и прислал книгу. Ты тогда смеялся и не верил, что тебя когда-нибудь издадут. Понимать ли так, что это и есть твоя книга, — ведь в дарственной ты написал: «от автора»? Но автор —Данила Манакин, а ты, значит, только переводчик? Почему же не указали на титуле твое имя? Все это не очень мне понятно. Но я все равно тебе благодарна, что не дал разочароваться в твоем, так сказать, «поэтическом лице». Не беспокойся: «Знамя полковое» А. Ефимова в свое время попало и в мою библиотеку. Я как получила ее — так сразу изорвала в клочья, чтобы никто тебя тут не вспоминал. Этим прежним идиотским смехом. Тут вообще все по-прежнему.
Что касается книги «Удача», то я так считаю: это заповедная страна, которую никто не открыл до сих пор. Я имею в виду поэзию. Если это ты впервые перевел этого удивительного Манакина, то ты открыл в океане прекрасную Новую Ландию. Я там уже поселилась. Кто они, эти тонгоры? Какой же это светлый, чистый народ, какой поэтичный! Я хотела бы родиться тонгоркой! И, в общем-то, от чтения этой книги я, может быть, в самом деле переродилась? Вот что ты сделал!
Я еду в Москву. Взяла отпуск — и еду. У меня этих отпускных месяцев накопилось до черта. Захочешь ли повидаться?
Вообще-то, выглядит это так: я уступила мольбам моего уважаемого папаши. Бедняжка в Питере совершенно истосковался по своей любимой доченьке. Но доченька раз уж сказала, что домой никогда не вернется, то, значит, не вернется. Но сейчас профессор, доктор общественных наук товарищ Карев читает в Москве какие-то свои марксистские лекции о классовом подходе к истории литературы от Плутарха до мемуаров Эренбурга. Папочка заваливает меня письмами и долдонит одно и то же: «Сознавать, что я так и умру, даже не повидав свою дочь, для меня непереносимая мука». Правда, красиво? Короче говоря, я решилась и написала ему, что в Москву так и быть приеду.
Выезжаю, вернее — вылетаю я завтра. Когда ты это письмо получишь, я уже буду в Первопрестольной. На обороте — адрес и телефон папочкиных родственников, где он остановился и где скорее всего буду и я. Хотя с большим удовольствием пожила бы в номере гостиницы. Но там видно будет.
Ну, пока!
Ольга Карева"
— Вот,взгляните сюда, — Никольский указал адвокату на то место в письме, где шла речь о лекциях Карева.
— Андрей Валерьянович Карев?! — воскликнул адвокат. —Как же, как же! В двадцатые — в начале тридцатых годов это было имя! Потом, правда, утихло, — что, собственно, судьба всех тогдашних корифеев, — тех, кто жив остался после репрессий… Карев — это было бы превосходно! Но почему вы думаете, что он согласится?
— Согласится! Ради дочери он на все согласится. У меня ни малейшего сомнения.
— Значит, Карев за вами. С женой Финкельмайера побеседуйте завтра прямо с утра… Теперь, что нужно еще…
Адвокат взял лист бумаги, и вдвоем они принялись обсуждать возможных свидетелей, уточнять какие-то факты и даты, которые Никольскому часто казались совсем несущественными, адвокату же для чего-то были необходимы.
Уходил Никольский заполночь. Ему хотелось как-то загладить маленькое столкновение, которое вышло у них поначалу.
— Насчет удобной фамилии… Вы сказали, что чудесная фамилия — Финкельмайер. Я не сразу вас понял. Но вы, наверно, правы. — Никольский остановился. Адвокат безучастно молчал. — Однажды я был мальчишкой — отец меня отхлестал по щекам: я сказанул про своего одноклассника «жиденок». Так вот, отец мне рассказал, что мой дед-священник в дни погромов читал проповеди о любви к евреям и прятал евреев в своей церкви.
— Возможно, и меня, — улыбнулся адвокат. — Нас, всю семью, тоже священник спас.
Они распростились, условившись о завтрашнем дне…
Накануне суда в той же «Вечерней газете» появилась подборка читательских писем под общим заголовком: «ТУНЕЯДЦАМ НЕ МЕСТО В СТОЛИЦЕ!» Некоторые из писем содержали только морализирование на предложенную тему, без ссылок на конкретные имена и факты. Читатели писали об общем вдохновенном труде поколения, которому предстоит жить при коммунизме, и о тех отдельных элементах, которые еще мешают жить… Говорилось о необходимости объявить такую войну позорному явлению, чтобы у тех, кто не желает трудиться по своим способностям, земля под ногами горела… Обращалось внимание на нетерпимые случаи, когда милиция недостаточно активно выявляет паразитические элементы. Писал об этом юрист, знавший статистику. Из нее следовало, что в одном районе выявлено около сорока тунеядцев, тогда как в соседнем — лишь восемь. Предлагалось учесть недостатки: усилить работу по выявлению; обеспечить контроль; и вообще проводить систематические мероприятия, улучшать, активизировать деятельность милиции и общественных организаций на фронте борьбы с лицами, уклоняющимися…
Далее следовало письмо слесаря завода металлоизделий. Слесарь начинал с чувства возмущения, которым он был охвачен, когда читал в газете про тунеядца Финкельмайера. «Я интересуюсь поэзией, люблю ее. Поэт Финкельмайер? Я и мои товарищи по бригаде, — а мы народ не темный, мы все имеем или законченное среднее образование или еще продолжаем учебу в школе без отрыва от производства, — мы всей бригадой заявляем: нам, рабочим людям, не нужен такой, с позволения сказать, „поэт“. Пусть-ка поработает руками, узнает, что такое настоящая поэзия трудовой жизни!»
Следующее письмо начиналось со слов: «Я работник умственного труда». Его написала учительница. Она размышляла о долге интеллигенции. Особенно восхищал ее подвиг безымянных ученых и инженеров, способствовавших тому, чтобы весь мир увидел улыбку Юрия Гагарина. "А таким, кто позорит звание советского интеллигента, я хочу сказать прекрасные слова великого Н. А. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Ниже писем, отбитое тремя звездочками, шло краткое сообщение:
«Выездное заседание суда по делу А. Финкельмайера состоится завтра в Доме Культуры работников пищевой промышленности. Справки по тел…»
XXXVII
Было уже почти совсем темно, когда Финкельмайер вслед за милиционером выпрыгнул из закрытого фургона. Они очутились посреди захламленного двора, рядом с кучей различного клубного вздора — поломанной мебели, размалеванных и отслуживших свое фанерных стендов и марлевых декораций… Милиционер — симпатичный круглолицый старшина озирался в растерянности: куда идти, он не знал, спросить было не у кого.
— Ты шофера пошли, пусть разузнает, — посоветовал Финкельмайер.
Старшина обрадованно подбежал к кабине, шофер вылез, подергал одну и другую из выходивших на двор дверей, наконец нашел незапертую и скрылся. Через несколько минут он явился с суетливым человечком, который был без пальто, в одной лишь меховой шапке.
— Я директор, — сказал он, — здрасьте. Знаете, столько дел! — принялся он оправдываться перед старшиной, — мероприятие-то для нас… гм… необычное… людей не хватает, не успели вас встретить. Проходите сюда, проходите!
Финкельмайер шел за директором, старшина позади. Поднимались довольно долго по узкой едва освещенной лестнице — за кулисы, на сцену, объяснил директор.
— А вы не в курсе, как устраивать для него, — он посмотрел на Финкельмайера, не зная, как назвать — заключенный? подсудимый? арестованный? — Не в курсе, слева от суда или справа?
— Я до этого не касался, — ответил старшина. — А у судьи чего не спросите?
— Совещаются.
— По-моему, справа, — сказал Арон. — Смотрите: правосудие!
И засмеялся. Директор посмотрел на него с недоумением.
За кулисами пришлось стоя ждать едва ли не с полчаса. Арону отчаянно хотелось есть, и от голода начинала побаливать голова. Сновали вокруг здоровые парни с повязками на рукавах и со значками дружинников. На Арона поглядывали с интересом, он же смущенно наблюдал за общей мельтешней. Тащили мимо стулья, пронесли графин с водой и красное полотнище, от зала, через закрытый занавес, доносился глухой многолюдный шум — и все это было связано с ним, с Ароном Финкельмайером!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71