в ресторане всегда полно народу, особенно иностранцев, и любое дельце там легко обстряпать… Картины к вам стекаются… вы в них смыслите… рекомендуете, подсказываете… устанавливаются связи..! А? Разве плохая версия? И хозяйка особняка преподает язык.
— Однако все это догадки. Понадобятся факты, а их не будет, — попробовал возразить Леопольд.
— Да верно, верно, — устало согласился адвокат. — Я о чем говорю? — о том, что вы, повторяю, легко может статься, будете проходить по этому делу как подозреваемый, а уже не как свидетель — вот что плохо. А факты — факты для суда. И я бы не взялся предсказывать исход — с ваших слов.
Когда Леопольд, поблагодарив, стал прощаться, адвокат спросил:
— У вас что-то с ногами?
Он кивнул на палку, с которой Леопольд не расставался.
— Да, ноги неважные, — ответил Леопольд, не вдаваясь в подробности.
— Что я вам посоветую. — Адвокат немного подумал. — Сделайте так: возьмите врачебное заключение — ну, что нуждаетесь в лечении… что-нибудь в этом роде. Понимаете ли, для вас полезно уйти от следователя — подольше потянуть, подольше, понимаете? Вы не могли бы уехать — на месяц, предположим, в санаторий, а там еще и поболеть? Вам полезно исчезнуть. Как рыба. — Адвокат рукой сделал ловкое движение, и ладонь его рыбкой быстро нырнула вниз. — Уйти на глубину.
— Разве мой временный отъезд что-то изменит? Это вызовет лишние подозрения. В лучшем случае оттянет развязку.
— Как сказать! Боюсь, что вы для них — козел отпущения, и они вот-вот повернут на вас. А если вы надолго исчезнете — могут повернуть и в другую сторону, а с вами бросить, ограничившись тем, что уже есть. Следствие идет давно, и я думаю, — по тому, что вы рассказали, — они поспешат завершить его в ближайшее время. Ваша ситуация в любой момент может резко ухудшиться. Постарайтесь уехать месяца на два. Вот мой совет. А ваши друзья пусть держат меня в курсе дела.
— Спасибо. Подумаю над этим.
— И последнее. Если сбудутся мои худшие предположения — готов взять на себя защиту.
О свидании с адвокатом Леопольд рассказал Вере и Никольскому, умолчав, однако, про настоятельный совет уехать из Москвы. Он понимал, что рискует упустить последнюю возможность: когда предъявят обвинение, будет поздно. Но он все не мог заставить себя воспользоваться таким унизительным бегством. Он надеялся еще, что, убедившись, наконец, в том, что и он, и те, кто его окружают, ни в чем не замешаны, следователь оставит их в покое и на крайний случай им предложат явиться на самый суд для подтверждения показаний, — буде этот суд состоится.
Поздним вечером Виктор привез в Прибежище заплаканную Вареньку. Объявился в Нахабине муженек — Колька Бегичев. С угрозами, бранью и пьяными рыданиями он рвался к Вареньке в дом. Остановился Колька у дружка и там ночевал уже несколько дней, возобновляя каждый раз после утренней опохмелки осаду запертого дома. Правда, он боялся Виктора, поэтому уходил, завидев в начале улицы его машину. Жена Колькиного приятеля, разозленная непрерывной попойкой мужчин, пришла к Вареньке посочувствовать, излить душу и сказала посреди своих стенаний, что на Кольку в милицию не пожалуешься: он похвалялся, будто милиция за него, потому что он им все как есть рассказал. — А что рассказал-то, что рассказал? — выспрашивать стала Варенька. — Да пьяного нешто поймешь? — отвечала приятелева жена. Смеялся он, Колька: я, говорит, и от себя отвел, и от дружков своих — художников тоже все отвел, а на старого хмыря («Это вас он так, Леопольд Михайлович! — вновь расплакалась тут Варенька, которая по наивности все пересказала как есть. — Вы-то ему сколько хорошего сделали!» — «Ах, Варенька, ну дальше говорите, дальше!» — подгоняла Вера) — а на Леопольда Михайловича взял, да все и показал — я, похвалялся Колька, за Варьку отомщу, за то, что она через него с таксистом снюхалась! Я, говорит, ненавижу этих профессоров. Художники — свой брат, про них ни за что ни слова не скажу, хоть бы меня сажали. А этих критиков-знатоков мне не жалко, пусть засудят, виноватый или невиноватый — мне все равно!
— До чего довела-то водка-a, а-а? — плакала Варенька. —Вот подлец-то како-ой..! Сам с учительшей, а са-ам меня-а..! из-за меня-а..! вас, Леопольд Михайлович, надо же, а-а?..
Вареньку обласкали и успокоили. Спешно был созван «совет в Филях» — так острил воинственный Боря Хавкин, который все повторял без конца: «Будет суд — мы им покажем! Мы им, если суд состоится, покажем!» К нему присоединился и Толик, и оба хорохорились, пока на них не прицыкнули: остальные были настроены мрачно.
Леопольд позвонил адвокату. «Вы еще не уехали?» —удивился тот. А когда услышал о последних новостях, ответил резко: «Немедленно! — вы меня понимаете? — не-мед-лен-но делайте то, о чем мы говорили! По телефону повторять не буду. Вы губите себя!»
Леопольд положил трубку. Все выжидающе смотрели на него, но не сразу он начал говорить, а заговорив, не сразу перешел к сути дела. Он счел нужным опять сказать, как сказал уже однажды Никольскому, что перед своими друзьями, перед близкими людьми и перед самим собой тоже, он чувствует себя незапятнанным и хочет, чтобы никто ни минуты не сомневался в полном отсутствии каких-либо предосудительных поступков с его стороны. И жаль только, сказал Леопольд, что всем вам приходится переживать это тяжелое время. Но я, друзья мои, вам благодарен сердечно, и оттого я счастлив…
(Отчего же он счастлив — об этом не было сказано слова, но было сказано слово, так как только в словах было сказано слово выражается слово, которое не было сказано в долгом молчанье беззвучного слова).
Он решился, наконец, заговорить о своем отъезде и рассказал об опасениях адвоката — что дело может обернуться плохо.
— Уезжать! — решительно заключил Никольский и для пущей убедительности хлопнул ладонью об стол. — Леопольд Михайлович, что вас смущает? Не хотите нас бросить? Глупости! Вы — центр, а мы — окружение, зачем мы будем им нужны, если они решат оставить в покое вас? Естественным образом перестанут таскать и нас. Разве нет?
— Да, Леонид Павлович, я рассудил приблизительно так же, — кивнул Леопольд. — Иначе я бы оставил всякую мысль об отъезде.
Принялись обсуждать, куда ему направиться, но самому Леопольду это было все равно, а воображение остальных спотыкалось на пресловутом сочетании Крым — Кавказ. Придумать ничего не могли.
— И с Данутой неясно, — задумчиво сказал Никольский. — Поедет в Литву, куда ей там деться — хотя бы на первых порах?
Дядя Костя, сидевший рядом с Леопольдом, поднял голову.
— В Литву? — переспросил он. — Паланга — это в Литве? На море, да?
И когда ему ответили утвердительно, он оживился:
— Там у нашего предприятия дачки арендуются. Я хоть завтра путевку в месткоме возьму. Сейчас не сезон, все пустует. Эх, Леопольд Михайлович, а что-ка взять мне отпуск да с тобой махнуть? А? Год закончился, а я не гулял. Мне в один день оформят отпуск — и поедем!
— И если бы с вами Данута… — осторожно подсказал Никольский.
— Как здорово! Леопольд Михайлович! Дядя Костя! Отлично! — возрадовалась Вера. — И Данута! Она за вами поухаживает, она чудесная! Я абсолютно буду спокойна за всех! Поезжайте втроем!
Назавтра все так и решилось: дядя Костя принес обещанные путевки и даже билеты купил на поезд, уходящий через сутки. Никольский поехал к Дануте. Он торопился и молил Бога, чтобы Арон не оказался у нее. Сколько — ну полчаса наедине, ну час (два-три-сутки-и-вечность), чтобы поговорить, чтобы выска-выслу-однаж-до-конца, ты, Никольский, волнуешься. Безнадежно. Точней — безнадеждно. Внезапно на него накатило: он шел в ином, чем тогда, — в обратном направлении! Он торопился, но сделал маленькую остановку, чтоб развернуться и снова, как тогда, оказаться спиною к церкви и снова, глядя через плечо, назад, увидеть, как сияют золотом высокие кресты, но кресты не сияли сейчас, потому что был зимний вечер, тогда — был весенний день, — Боже милосердный! — как много дней, как много страниц промелькнуло! — вода прожурчалась и в землю ушла, и пала с небес, и замерзла, и снегом легла, тогда это слово надежда явилось ему, и следом явилось имя Данута, а теперь — безнадеждно и, как прежде, — Данута…
Они сидели за столом («vis-a-vis», «tete-a-tete» — по-дурацки вертелось у Никольского в голове) и неторопливо беседовали. Он с самого начала спросил, когда придет Арон. Она ответила смущенно, что не скоро («на ночь», — подумал Никольский), и добавила, что Арон обещал позвонить перед тем, как поехать к ней. И Никольский был спокоен, уверенный в том, что необходимое сказать — он скажет.
— Имею несколько адресов, — говорила Данута. — Люди вернулись давно из Сибири. Каунас, Вильнюс, Аникшю, Тяльшяй… Многие. Но хочу приехать сама. Увидеть Литву хочу. Глазами. Сначала ехать в Палангу — так, хорошо будет. Кому напишу, — пусть знают, что сама приехала, сама живу. Плохо, если пригласят от жалости только, правильно говорю?
— Правильно, Данута. Вы молодец.
— Как говорят, жизнь учила. Что хочу сказать. Это вы придумали — мне ехать в Палангу. Я вам очень благодарна, что вы так…
— Как?
Никольский ощутил, что неожиданно для него застучало в груди. Он знал уже, к чему сведет сейчас ближайшие слова, которые скажет сам и которые скажет — но что она скажет..? — Данута.
— …так… без… бес… Какое слово, забыла…
— бескорыстно? — да — бескорыстно? корыстно! — почему говорите так — вы сами знаете, Данута — я не понимаю — я сейчас скажу, и вы поймете, что вы понимаете, но… не хотите… сказать… разве бескорыстно, если надежда, что вы… что я надеялся всегда, что вы, может быть, то, что видите в моем отношении — вы, Леонид, хороший очень — и, однако, не это же вовсе, вы понимаете сами, что если я хороший вообще, и для всех, а это не так, вы же знаете сами, какое, собственно, это. имеет значение для нас, вы видите, я говорю для нас значение имеет то, что вы и я, и то, что у меня — почему я чай на плиту не — не надо о чае, мы пили его тогда, в Заалайске, вы помните — помню, но — и я все же должен сказать, потому что, вы знаете, целый год проскочил, и я не заметил. Я только и делал, что я вас любил.
Мученье было на ее лице, и с этим лицом пошла она ставить чай на плиту. Никольский раскуривал сигарету — со смаком, раскуривал горькую сладость душистого дыма, которому было теперь что заполнить там, внутри, где стало пусто-пусто, будто ничего и не выстукивало с силой у него в груди лишь несколько минут назад.
Данута пришла и села. Ничего не произошло.
— Скажите, Данута, мне откровенно. Вы не вернетесь к Арону?
Она долго раздумывала, отвечать ли ему или нет. Но он —в утешение — не был разве достоин ее откровенности?
— Я ему… мало нужна. Ему — ему все очень мало нужны. Он и сам для себя — понимаете? — мало нужен.
— Да. Понимаю.
— Ребенок маленький совсем в лесу останется, он не знает, что ему нужно. Как себя спасать? Найдет его человек, согреет — будет тепло; не согреет никто — он сядет под деревом на мох и будет сидеть. Что с ним будет — никто не узнает.
Это было не очень понятно. Никольский, однако, почувствовал, что ему стало немного не по себе.
— Мне надо, чтобы я была нужна, — тихо сказала Данута.
— Да. Понимаю. Вы хотите детей.
— Так. Простую жизнь. Красивую. Где люди ее имеют? Я не видела. Там — не было. Только сестра.
— А тут — вам было плохо?
— Хорошо было. Я отдыхала. Я приготовилась теперь. Чтобы жить.
— И вы думаете — в Литве? Там — жизнь, счастье, семья?
— Хочу увидеть. Тут говорит — она дотронулась до своего виска, где тонкий русый пух клубился, матово поблескивал под светом, — что не будет хорошо в Литве. А тут говорит, —рука ее скользнула к груди, к изгибу крутого плавного контура вязаной кофточки, — что не буду спокойной, пока не поеду. Кто знает, как?..
— Вот, Данута, что я скажу. Как бы там ни сложилось… В общем, как пишут в старых романах: «Знайте, госпожа, что, как бы судьба ни была жестока, разлука никогда не сможет погасить тех чувств, которые испытывает к вам ваш верный раб, и, что бы ни случилось, госпожа моя, вы всегда найдете во мне человека, чье счастье будет составлять сама надежда оказать вам и малейшую услугу, когда бы вы обо мне ни вспомнили!» Я это серьезно, Данута.
Она засмеялась весело. Он впервые увидел ее веселой. С неисчезнувшей улыбкой она задумалась.
— В старых романах… Я мало читала. Хочу еще много-много читать. По-русски, по-литовски. Я, вы думаете, плохо читаю по-русски?
— Совсем и не думаю..!
— Хорошо читаю. Быстро. И понимаю все-все, когда говорят. Сама говорю плохо — хорошо читаю.
— Совсем не..!
— плохо, потому что много молчала. С чужими. А со своими по-литовски говорила только. Книги читала русские. Буду читать. Правда, хорошо?
— Да.
Позвонил Арон и сказал, что выезжает. Это означало, что еще полчаса можно бы говорить с Данутой. Но что-то нарушилось в их беседе, слова и голоса их стали незначащими. И Никольский попросил только, чтобы Данута из Паланги и после Паланги — из Каунаса или где ни окажется, сообщала бы ему о себе, например, в Прибежище, на адрес Веры. Не надо, сказал он, заставлять Арона передавать мне приветы: он может забыть, а возможно, не очень-то захочет упоминать о вас. Сообщайте хотя бы коротко. Обещаете? — Данута обещала.
Арон, появившись, сказал с порога:
— Поздравляйте. Сегодня меня наконец!
Его поняли с полуслова: Арон побывал у следователя. Действительно, — наконец-то это произошло! Допрашивали всех и не однажды, и только Финкельмайера не трогали, что вызывало удивление и тревогу — особенно у Леопольда, но никак не у самого Арона, который все заявлял беспечно, что оставлен «на закуску».
— Ну-ну, рассказывай! — нетерпеливо поторопил Никольский. Ему и любопытно было, и хотелось уйти скорее, чтобы не смотреть на них, когда они вдвоем, рядом, вместе, и на свою — свой собственную-ный диван-кровать.
Арон пожал плечами.
— Да ничего интересного. Стандартные вопросы. Больше всего их волновало, почему я не работаю и почему живу у Леопольда.
— Их..?
— Ну да, их было двое.
Никольский покачал головой. Это новость!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71