– Наслаждайтесь, – говорит мисс Боттичелли.
Ни она, ни Свенсон не могут скрыть удовольствия от того, что по­ставленная задача выполнена, ведь могло случиться и иначе, ангелу при­шлось бы огорчить незнакомца – да еще в сочельник, и кто знает, како­вы бы были последствия.
– Счастливого Рождества! – говорит девушка.
– И вам того же, – бормочет Свенсон.
Но сначала нужно еще выпить. Поднять бокал за здоровье Шерри, Руби, Анджелы, Магды и – пока его не покинуло рождественское настроение – за ректора Бентама, Лорен Хили и всех своих студентов. Доказательство существования Господа не только в том, что Свенсон стоит на коленях в ванной комнате, склонив голову над унитазом, но и в том, что он в состо­янии включить видеомагнитофон. Вот на экране появляются бесконеч­ные титры. Он мог бы их перемотать, но ему нужно подготовиться к пер­вой сцене, где базарят в клетках гуси и утки. Следующий кадр: ученики в классе шумят, гогочут, но разом смолкают, едва входит герр профессор Рат (Свенсону такого никогда добиться не удавалось), затем – история с непристойными фотографиями Лолы-Лолы в юбочке из перьев: этот эротический наряд побуждает профессора отправиться на поиски его обладательницы в гнездо разврата – клуб под названием «Голубой ангел»,
Свенсон усаживается в кресло, зачерпывает очередную кружку на­питка – готовится к сцене за кулисами, где Рат представляется: «Я – пре­подаватель гимназии», а Марлен Дитрих, она же Лола-Лола, окидывает его равнодушным взглядом – ну и что с того, что он в строгом пальто, а она в штанишках с оборочками, – и говорит: «В таком случае вам долж­но быть известно, что шляпу полагается снимать». Тут герру профессору конец. Она едва продемонстрировала свою силу, это лишь намек на са­домазохистскую игру, а он уже конченый человек, еще до того, как она говорит: «Будете вести себя прилично – можете остаться», причем за всем этим наблюдают (эти кадры Свенсон просто ненавидит) спрятав­шиеся в уборной Лолы-Лолы ученики профессора.
Свенсону тяжело смотреть и на то, как Лола отказывается за деньги ублажать клиента заведения. «Я – артистка!», – заявляет она. Сквозь растопыренные пальцы он смотрит, как она начинает свое знаменитое «Я голову теряю от любви» – женщина, умеющая держать себя в руках, поет песню, исполненную такой безудержной страсти, что все зрители теряют голову – в том числе и профессор, и Свенсон. И вот уже – не пропустил ли он чего? – Рат и Лола провели вместе ночь, и даже этот не­лепый, самодовольный и вовсе не привлекательный профессор сумел провести ночь любви, не сломав зуба.
Когда Лола-Лола говорит Рату: «А ты и в самом деле милый», Свен­сон хватает пульт, отматывает пленку назад, пересматривает сцену еще раз – ищет ключ к разгадке. К разгадке чего? Любит ли Лола профессо­ра? Искренна ли ее нежность? Лола – вульгарная, развязная, ребячли­вая, эротичная – словно становится развязной, ребячливой, эротичной Анджелой, и фильм – благо Свенсон может пересматривать его сколько угодно – способен каким-то образом разрешить загадку его так называе­мой реальной жизни, того, что случилось лишь единожды и так быстро промелькнуло, что теперь ему уже ни в чем не разобраться.
Извилистая тропка, по которой он мчался за Анджелой, похоже, свернула не в ту сторону, куда направились профессор Рат и Лола-Лола, соединившиеся в браке. И вскоре профессор уже сам продает пикант­ные фотографии певицы. Разве попытка предложить Лену Карри роман Анджелы – не то же самое? Да нет же, здесь все совершенно иначе! Что это Свенсону в голову взбрело? Он никогда не ползал на коленях, не на­тягивал на Лолины ножки чулки, не кричал петухом, не изображал кло­уна, о башку которого фокусник разбивает яйца.
Он с тоской вспоминает разбитые яйца в романе Анджелы. Так раз­ве не был он клоуном, разве не остается им по сей день? Потому-то он и настоял на слушании, вместо того чтобы тихо-мирно подать в отставку. Он знает: шансов победить, доказать свою невиновность нет. Ему нужно публичное унижение, моноспектакль позора и покаяния. Ему нужны эти пятнадцать минут, когда он будет Эстер Прин или же профессором Им­мануилом Ратом, трагическим персонажем, олицетворением гротескно­го, мазохистского самоуничижения. Вот она, сила искусства, – он узнал в герое себя, сумел понять и простить. Никогда не считал себя мазохистом, а вот поди ж ты. Никогда не задумывался о том, как одевается Анд­жела, а некая потаенная часть его души, видно, тянулась ко всем этим железякам. И клоуна из себя никогда не разыгрывал. Мир полон откры­тий.
Фильм еще не кончился. Профессор Рат в своем клоунском наряде приезжает на гастроли в родной город. Там его избивает разъяренная толпа – за то, что он набросился на Лолу, застав ее в объятиях одного липкого типа, Силача Мазепы. Униженный и разбитый, Рат бредет в свою гимназию – по местам былой славы, посреди ночи пробирается в класс и падает замертво на учительский стол. Свенсон искренне надеет­ся, что с ним ничего подобного не случится.
Его жизнь иная, чем у профессора Рата. История учителя, который бросает все ради бессердечной потаскухи, к нему никакого отношения не имеет. И смерть у него будет другая. Мы уже знаем, чем закончилась история Рата. А суд над Свенсоном еще впереди. Он еще хотя бы раз уви­дит Анджелу – на слушании.
На экране появляется слово «Конец», и со Свенсона словно сдерги­вают плед, в который он кутался: он остается один на один со своими мыслями, его пробирает холод, и он решает просмотреть фильм сно­ва – на этот раз представляя себе, как его совсем недавно смотрела Анд­жела. Он встретил ее тогда – в той прошлой, чудесной, утраченной жиз­ни: она как раз шла возвращать кассету.
* * *
В ночь перед слушанием звонит Шерри.
– Я просто позвонила пожелать тебе удачи, – говорит она.
Что доказывает, что Шерри все-таки хороший человек, великодуш­ная, душевная женщина – позвонила мужу накануне его публичной каз­ни. Ему становится только хуже при мысли о том, что он совершил нечто настолько ужасное, что даже человек с таким ангельским характе­ром до сих пор на него сердится. Сколько мужчин виновны в грехах по­серьезнее, причем грешат годами. Свенсон поздно начал. Наверное, в этом его главная ошибка.
Он отправляется в постель в надежде на то, что во сне взамен этих циничных мыслишек придут другие, чистые и светлые – о заблудшей, но искренней любви, придет надежда на то, что прискорбное недоразу­мение будет ему прощено. Если, конечно, это было недоразумение, в чем он сомневается. Он верит, что во всем этом был смысл, что Лола-Ло­ла любила своего учителя, а Анджела любила его. Когда-то.
Слишком уж сложную задачу он задал сну, и сон не идет, Свенсон ле­жит в темноте и обращается с речью к комиссии, уточняет и дополняет свой рассказ о том, что, как ему казалось, он делал, о том, как понравил­ся ему роман Анджелы, об эротике преподавания, об опасности увидеть в своей студентке живого человека. Увидеть живого человека – это навер­няка завоюет сердца женской части комиссии, может, даже Анджела по­жалеет о том, что имела и потеряла. Засыпает он около пяти, просыпа­ется, совершенно разбитый, в семь и не помнит ни слова.
Он надевает темный костюм. Одежда подсудимого. Надо быть реа­листичным. Это же суд, а не студенческая вечеринка. Не междисципли­нарная конференция, созванная честолюбивыми коллегами. Это же его будущее. Почему бы не подчиниться неизбежному, не облачиться в то, во что в гроб кладут? На плечах пиджака пятна как от мела. Свенсон на­чинает их тереть, но они не исчезают. Этого только не хватало. Впро­чем, кто разглядит его плечи – если только он не встанет на колени?
Свенсон отъезжает от дома, назад не оборачивается – вспомни жену Лота, – даже в зеркальце не смотрит. Он понимает, что нет никакого смысла представлять себя библейским персонажем, он обычный преподаватель английской литературы, которого будут судить и признают виновным коллеги-присяжные. Скорее уж он мученик, отринувший все атрибуты прежней жизни и готовый праведником предстать перед судом – как Жанна д'Арк.
На полдороге в университет он вспоминает, что забыл побриться. Ну и пусть получают седеющего педофила, совратителя малолетних – им же это и надо! Была бы рядом Шерри, она бы сказала: дыши глубже. Делай все как положено, шаг за шагом. Но Свенсону эта психотехника для яппи противна. Ужас и паника – это хотя бы искренние, инстинк­тивные чувства.
Но какое отношение инстинкты имеют к тому, что должно вершить­ся в Кэбот-холле, который с момента своего создания был оплотом все­го противного инстинктам, мрачным пуританским адом, то молельней, то лекторием, а в своем нынешнем воплощении – залом суда? Возмож­но, в Кэботе уже пылали на кострах колдуны, может, уже сожгли неког­да учителя-пуританина, пойманного в воскресенье за чтением Шекс­пира.
Ну почему заседание устроили в Кэботе? Слишком это театрально. Амфитеатр гораздо больше подходит для занятий по патологической анатомии, нежели для расследования профессиональной деятельности Свенсона. Но не для Свенсона уют кабинета Бентама, не для него заве­рения, что дело можно решить миром, ограничившись разбирательст­вом в кабинете судьи. Нет, ему уготована огромная стылая зала совер­шенно в кафкианском духе. Сколько людей в ней соберется? Похоже, весь университет. Так надо было все устраивать прямо на стадионе.
За эти недели Свенсон так привык жить в собственной скорлупе, что только выйдя из машины, он впервые задумывается о том, сколь ма­ло ему известно. Сколько людей соберется? Кто вошел в комиссию? Как долго это будет продолжаться? Мог ли он привести с собой адвоката? Этим поинтересовался бы любой, но не Свенсон, которого хватило лишь на то, чтобы вернуть в библиотеку непристойные стишки Андже­лы и посмотреть классическую немецкую мелодраму о напыщенном ста­рикашке, терзавшемся романтическими чувствами. Он мог бы узнать подробности у секретарши ректора, когда та звонила, но – не смог, не захотел, чему она была только рада. Он спросил лишь, где и когда состо­ится разбирательство. А следовало бы подготовиться основательно, изу­чить подробности биографий и индивидуальные особенности каждого члена комиссии и на этом строить свою защиту. Чем ему защищаться? Тем, что запись неполная? Что кое-что вырезано?
Свенсон приезжает, как раз когда университетские колокола бьют десять, осторожно проходит по дорожке в ледовых наростах, которые запросто могут помочь грешнику отправиться в ад. Он представляет се­бе, как падает, разбивает голову, валяется мертвый на дорожке, а комис­сия ждет его в зале, решив, что он просто опаздывает. И тут они узнают трагическую новость. Как им жить дальше – зная, что собрались они, чтобы погубить того, кто и так покойник?
Надо постараться отнестись к этому как к посещению зубного врача. Вечно же это длиться не может. Когда-нибудь да закончится. Он тут же вспоминает, что надо было сходить к зубному и вылечить зуб, пока еще у него есть страховка. Этот сломанный зуб… он что, лелеет его как сен­тиментальное воспоминание, как доказательство того, что между ним и Анджелой Арго на самом деле что-то было? А именно это он и хочет до­казать, но есть, подозревает он, еще одна причина, по которой он ре­шил через все это пройти: он хочет разобраться в тайне случившегося, понять, почему произошло все именно так. Если он просто подаст в от­ставку и уедет из города, как поступил бы любой взрослый человек, его детская потребность узнать, что чувствовала Анджела, так и не будет удовлетворена. Да, его повестка дня существенно отличается от той, ко­торую составила комиссия.
Он подходит к старинному кирпичному зданию, ожидая увидеть у входа толпу. Но никого нет, он входит внутрь, восхищается аскетичной строгостью, благодаря которой зал выглядит почти камерным, несмот­ря на сокрушительные размеры и огромную лестницу, что ведет к не­большой авансцене, напоминающей арену для боя быков, но в пуритан­ском духе. За старинными волнистыми стеклами виден поднимающийся от снега пар, и зал поэтому залит белым мерцающим светом.
Внизу амфитеатра за длинным деревянным столом расположилась комиссия – шесть человек, и свободен только один стул. На первом ря­ду сидят несколько зрителей – вероятно, свидетели.
Свенсон спускается, у третьего ряда останавливается. Неизменно обходительный Бентам встает из-за стола, подходит к Свенсону, жмет ему руку и – радушный хозяин – предлагает сесть тут же, в третьем ряду около прохода.
А остальные что же, не хотят пожать ему руку? Да, кстати, кто они? Три женщины и трое мужчин. Фрэнсис Бентам. А это… неужели Лорен Хили? Так, треть комиссии – люди, его презирающие. Предвзятость на­лицо: в комиссию включили человека, первым услышавшего обличи­тельную запись, а также председательницу Женской лиги университета.
Можно было бы, наверное, заявить, что Бентам излишне хорошо информирован. То, что Лорен здесь, вполне объяснимо. Это ее шайка феминисток жаждет крови. Разбирательство может состояться только в присутствии Лорен Хили, которая должна быть свидетелем того, как вершится правосудие. И все же, разве не имеет значения, что один из су­дей видел его в машине с Анджелой в тот роковой день, когда их роман начался и закончился? Невинная поездка в Берлингтон, после которой все и начало рушиться. Он был тогда Адамом, рассеянно подбрасываю­щим на ладони яблоко.
Но неужели вторая женщина за столом – Магда Мойнахен? Магда решила за него заступиться? Уравновесить Фрэнсиса и Лорен? Она не имеет штатной должности – и пусть. Ну и что, что он солгал ей, своей так называемой лучшей подруге, и лично отвез книгу Анджелы тому из­дателю, которому отказался показывать стихи Магды…
А вот Амелия Родригес, узкогубая красавица, заведует кафедрой испаноязычной культуры. Может, это и хороший знак. Она хотя бы пуэр­ториканка, и, надеется он, вполне возможно, у нее отношение к пробле­мам полов не такое пуританское. Свенсон вспоминает, как он хотел, чтобы ее пригласили на тот ужин к Бентаму;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43