Свенсон, потерянный, смертельно напуганный, полагается на рас­хожую мудрость: если собираешься сообщить своей возлюбленной не­что ужасное, выбери какое-нибудь людное место, это позволит избежать или свести к минимуму рыдания, шквал упреков, истерики, попытки са­моубийства и так далее. Сейчас он видит массу недостатков этого плана. Но уже поздно. Он принял решение. Он готов пройти через это. Все равно придется, уж лучше сразу, потому что чем дольше… Да ему давно надо было сознаться.
Но везет – так везет. Официантка вполне могла бы быть старшей се­стричкой Анджелы. Когда она протягивает им меню, Свенсон замечает у нее между большим и указательным пальцем татуировку – крошечный цветок.
Свенсон изучает меню. Цены здесь запредельные. Даже если Шерри когда-нибудь простит его за то, в чем он собирается признаться, все рав­но будет злиться, что при этом он столько потратил. Весной и летом «Мэйбеллин» специализируется на редкостях: сморчках, побегах папо­ротника, которые собирают специально нанятые местные хиппи, – но сейчас, в начале зимы, сезонные блюда представлены в основном перна­той и четвероногой дичью, запеченной в кленовом сиропе.
– Дежурные блюда у вас есть? – спрашивает Шерри.
– Нет. – Официантка пожимает плечами. – Кажется, нет.
– Кажется или точно? – спрашивает Свенсон.
– Точно, – отвечает девица. – Нету.
– Ладно, – говорит Свенсон. – Мы начнем с бутылочки «шардонне». Прямо сейчас.
– Натурального?
– Хотелось бы, – говорит Свенсон. – Будьте добры.
Официантка понуро улыбается. Шерри провожает ее сочувствен­ным взглядом, который тут же суровеет, когда она оборачивается к Свенсону.
– Тед, ну ты же обещал!
– Что обещал?
– Что не будешь цепляться к людям. Эта девочка вполне могла бы быть твоей студенткой.
Свенсон смотрит на нее с ужасом. Да нет, это не про Анджелу. Шер­ри просто констатирует очевидное.
– Может, потому я и цепляюсь. – И вообще, он не помнит, что когда-нибудь такое обещал.
– Ты же прекрасно понял, что она имела в виду – дежурных блюд нет. Просто не хотела нас огорчать.
– Ей, видите ли, кажется, что дежурных блюд нет. Что, у всех кругом разжижение мозгов? Тебе же не кажется, что у больного ангина. С этим нужно бороться. Надо их приучать говорить прямо.
– Господи, – вздыхает Шерри. – Ты рассуждаешь как восьмидесятилетний старик.
– Просто восхитительно! – говорит Свенсон. – Мы тратим сотню баксов на обсуждение того, показалось ли официантке, что дежурных блюд нет.
Те же и официантка. Она приносит вино, разливает его по бокалам, пролив при этом немного воды из ведерка со льдом, в котором подана бутылка.
– Вы уже выбрали?
– Я буду оленину, – говорит Шерри.
Господи, прошу тебя, молит Свенсон, пусть оленина окажется жест­кой, пусть Шерри сосредоточится на мясе и не смотрит на него, Свенсо­на, когда он будет говорить о том, о чем должен сказать. Свенсон заказы­вает лосося и в ту же секунду думает: сколько же тому лососю пришлось проплыть, чтобы добраться до Вермонта. Но у него нет сил изменить ни ход мыслей, ни заказ.
Шерри подымает бокал.
– За то, чтобы хуже не стало.
– Это уже вряд ли возможно, – говорит Свенсон. – Давай выпьем за… за терпение!
– Отлично! – чокается с ним Шерри. – За терпение!
Они быстро пьют и, не сговариваясь, благодарно улыбаются друг другу. Настроение почти благостное, и Свенсон, подлив им еще вина, го­ворит:
– Знаешь, я в сегодняшней «Таймс» в разделе «Наука» прочел странную статью – про какую-то новую болезнь, что-то связанное с поражением функций мозга.
Несмотря на все принятые им решения, он, похоже, снова врет. Это он прочел во вчерашней газете. Сегодня он газет не читал – слишком был занят размышлениями о том, что жизнь его кончена. Он уже ждет, что Шерри его поправит, напомнит, что «Наука» была в прошлом номере, но она, слава богу, пропускает это мимо ушей, и он продолжает свой рас­сказ, хоть и совершенно не помнит, почему завел об этом речь.
– Так вот, при этом поражается какая-то часть мозга, вследствие чего больной постоянно слышит запах рыбы.
– Рыбы? – переспрашивает Шерри.
– Рыбы.
– Не верю, – говорит Шерри.
– Не веришь? Но об этом же написали в «Таймс». Почему ты им не веришь?
– Потому что рыба – это как-то слишком банально. Почему не мазут? Или кофе? Или ацетон?
Если Шерри решила, что это слишком банально, как она отреагиру­ет на то, что он пригласил ее поужинать, чтобы признаться в своем ро­мане со студенткой? Собственно, это был не вполне роман, но эта тон­кость может от нее ускользнуть, особенно когда она узнает, что жалоба была подана самому ректору.
Шерри говорит:
– По-моему, День благодарения прошел вполне удачно. Я имею в виду Руби. Какие у нас планы на Рождество?
– Я уже и забыл про День благодарения, – бормочет Свенсон. – Я вообще мало что запоминаю.
Свенсону невмоготу знать то, чего не знает Шерри, то, что изменит все. Как будто он смотрит фильм, где она героиня: он знает, что сейчас она завернет за угол, где ее поджидает убийца; он хочет – как в детстве – закричать, предупредить ее, хотя сам и есть тот убийца, затаившийся во тьме.
– Но речь же не о прошлом, а о будущем, – говорит Шерри. – Взгляни на свой магический кристалл. Как тебе кажется, приедет она домой на Рождество?
– Надеюсь. – Больше Свенсону сказать нечего.
Шерри вдруг говорит:
– Знаешь, я так рада, что мы с тобой сюда приехали – вдвоем. Свенсон должен сказать ей сейчас. Но он дожидается, пока подадут ужин. Он надеется, что за едой Шерри расслабится, и это смягчит удар. Он радуется, когда им приносят заказ, не оттого, что голоден, а потому, что теперь официантка скроется надолго. Ему противно, что лососина так легко расслаивается. Он нанизывает на вилку крохотный кусочек и через силу глотает его.
– Зуб все болит? – спрашивает Шерри.
– Иногда.
– Тебе нужно срочно им заняться. Боюсь предложить тебе попробовать оленину. А она великолепна.
– Обещаю завтра же позвонить врачу. Да, кстати, об обещаниях… – Он делает глубокий вдох. – Мне нужно кое-что тебе сказать. Обещай, что не возненавидишь меня.
– Знаешь, меня подобные просьбы всегда настораживают.
– Я серьезно. – Тон у Свенсона такой, что Шерри откладывает на тарелку ребрышко, которое она с упоением обсасывала.
Взгляд ее холоден и суров.
– Ты переспал со студенткой?
Что ж, теперь Свенсон избавлен хотя бы от одной проблемы: как это сформулировать. Почему-то оттого, что Шерри сама это сказала, все звучит не так уж серьезно. Она обо всем знает.
– Я не то чтобы с ней переспал, – говорит он и понимает – увы, слишком поздно, – что Шерри ничего не знала.
– А что же тебе… помешало?
– У меня зуб сломался.
Да, нашел что сказать – грех его теперь увязан с определенным вре­менем, с воспоминанием, с очередной ложью, с тем, чему Шерри успела посочувствовать.
– То есть ты собирался с ней переспать, но у тебя сломался зуб, так?
– В общем, так, – говорит Свенсон.
– Она что, дала тебе затрещину?
– Нет, – отвечает Свенсон. – А наверное, следовало бы.
Может, в таком случае ей не пришлось бы поручать эту миссию рек­тору. Только теперь он понимает, что совершил огромную ошибку – рас­сказал все Шерри в ресторане, как будто она его очередная подружка и отношения у них еще настолько шаткие, что он не рискнул говорить с ней с глазу на глаз, а ведь тогда Шерри могла бы сохранить хоть крупицу собственного достоинства. С лица ее с устрашающей быстротой слетает благостное выражение, и это настолько очевидно, что даже поглощен­ные друг другом влюбленные оборачиваются посмотреть, что за драма разыгрывается за соседним столиком.
– Как ты узнала? – спрашивает Свенсон.
– Ты думаешь, я полная идиотка? – говорит Шерри. – Ты меня всегда считал идиоткой.
– Неправда! Ты человек с феноменальной интуицией.
– Иди ты к черту! – чуть ли не кричит Шерри, и юная пара уже в открытую глазеет на достойную мыльной оперы сцену крушения великой любви. – Да ты на меня смотри! – кричит Шерри. – Что ты на них уставился? – Парочка шарит глазами по залу – ищет официантку. – Ты мне одно скажи. Это она тебе звонила, когда ты якобы был в Нью-Йорке?
– Думаю, да, – говорит Свенсон. – Только я на самом деле был в Нью-Йорке.
– А как ты думаешь, с кем ты отправился встречаться, когда нам с Руби сказал, что едешь в Нью-Йорк?
– Я был в Нью-Йорке. На ланче с Леном. – Как радуется он каждой возможности сказать правду. – О таких вещах я не вру. Из суеверия. Вот если бы мой самолет рухнул и…
– Жаль, что этого не случилось, – обрывает его Шерри. – Она хорошенькая?
– Ни капельки.
– Тогда что в ней такого? Молодость? Роскошная фигура? Что?
– Да нет же. Она… она умеет писать.
– Умеет писать? Так дело в ее талантах? А тебе ни разу не пришло в голову, что твое желание переспать с этой девицей могло… Повлиять на твой литературный вкус?
– Все совсем не так было, – говорит Свенсон. – Если бы не книга, которую она пишет, я бы на нее второй раз и не взглянул. – Зря он сказал про второй раз. Шерри и про один-то слышать невыносимо.
– А-аа, поняла, – говорит она. – Ты не со студенткой трахался. Ты с книжкой трахался. Ты как восторженные поклонницы, эти цыпочки, которые после чтений на тебя вешались, потому что думали, будто ты знаменитый писатель. – Теперь уже Шерри зря сказала думали. – Только ты хуже всякой поклонницы. Ты – вампир, насосавшийся девичьей крови. Родная дочь отказывается с ним разговаривать, потому что он забыл о ее существовании – настолько зациклился на себе, на своих проблемах, погрузился в свои мелкие мыслишки, что у нее остался один-единственный способ привлечь к себе внимание – закрутить роман с парнем, репутация которого настолько сомнительна, что о ней известно даже ее папаше, витающему в заоблачных высях.
У Свенсона была совсем иная версия взросления Руби. Но после слов Шерри все кажется простым и понятным.
– Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы сообразить, что это как-то связано с Руби. – Шерри отложила вилку, а нож зажала в кула­ке. – Это же замещение – ты завел себе другую дочку. Поэтому все и происходит именно сейчас. А я-то думала, не произойдет: сколько раз почти случалось – и все-таки нет, рассасывалось. Ты западал то на од­ну, то на другую, начинались сюсюканья, мол, мисс Такая-то ну очень талантливая, а потом все приставал ко мне с вопросами, может ли кто-нибудь находить тебя привлекательным, будто не спрашивал о том же очередную девчушку, которая привлекла твое внимание… Однако вся­кий раз пуля просвистывала мимо. Ты сам себя отговаривал – холод­ной водой обливался или еще что, уж не знаю. Но я все знала. И дума­ла, раз этого раньше не случалось, и на сей раз не будет. Только вот просчиталась. Нельзя, услышав про какие-нибудь банальные мужские глупости, думать, что твой-то муж на такое не способен. Банальность она оттого банальность, что все вы, мужики, рано или поздно так по­ступаете.
– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…
Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его посту­пить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного вели­кодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлю­щего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.
– Как ее зовут?
– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.
– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?
– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.
– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.
– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?
– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университе­те! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…
Свенсон говорит:
– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.
– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.
Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:
– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?
– Посмотрим, как будут развиваться события.
От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…
Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, по­ка они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.
* * *
Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из че­реды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно ка­мень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все раз­говоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочи­тал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естест­венно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавлива­ет себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорбле­нием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43