У Шерри наверняка тоже выдался непростой денек. Когда возника­ют причины для волнений, Шерри обычно обращается к секретам «Си­цилийской кухни». Кухни той древней культуры, в которой роль семей­ного психолога берут на себя суровые мужчины, родственники обманутой жены, а в качестве лечения выбирают похищение и/или убийство.
– Чего нам хочется? – спрашивает Шерри, не отрывая взгляда от книги.
– Хочется миллион долларов. Новую жизнь. Хочется вернуться на двадцать лет назад…
– На ужин, – перебивает его Шерри.
– Овсянки, – говорит Свенсон.
– Чего-чего?
– Я сегодня зуб сломал. – Свенсон трогает языком зазубренный осколок. Срочно нужно к стоматологу. Вдруг придется пломбировать канал? Может, уже нерв обнажился? Нет, он бы почувствовал.
– Ой-ой-ой! – Шерри морщится словно от боли. – Как тебя угораздило?
– Об оливковую косточку, – объясняет Свенсон,
– Откуда взялась оливка? В университетской столовой такую экзотику, по-моему, не подают.
А где сострадание? Ну поморщилась, ну охнула, и все? А теперь Свен­сону разбираться с этой оливкой. Неопытным врунам надо давать до­полнительные пять секунд на размышление.
Да уж… Про несуществующую оливку Свенсон не додумал. Он выжи­дает пару секунд – лжец в нем еще не проснулся окончательно.
– Знаешь, удивительная вещь. Во мне вдруг открылась неукротимая тяга к оливкам. Я отправился в «Мини-март», купил банку оливок и всю ее съел, а потом – знаешь, как бывает: сосешь и сосешь косточку, даже забываешь о ней. И тут – р-раз!
Монолог на чистом адреналине, ну и ладно, лишь бы сработало. Очень часто проходит именно неправдоподобная ложь.
– Ты что, забеременел? – спрашивает Шерри.
– Что? – изумляется Свенсон. – Что?
– Тебя тянет на соленое и острое. Тед, слушай, а ты ведь на долю секунды, но всерьез испугался, что забеременел.
– Шерри, это не шутки. У меня сломан зуб. Лет в двадцать думаешь, что исправить можно все. К сорока семи понимаешь, что это не так.
– Ну извини, – говорит Шерри. – Пришел бы к нам. Мы бы уж постарались тебе помочь. – Шерри с ним кокетничает – рефлекторно, в шутку, по-супружески.
– Мне почему-то в голову не пришло. – У Свенсона, похоже, рефлекс пропал.
– Болит?
– Нет, просто неприятно. Только давай сегодня без антрекотов на ужин, ладно?
– Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз ели антрекоты? Слушай, у меня идея. Куриный супчик с вермишелью, шпинатом и сыром. Очень легкая пища. Жевать ничего не надо. Диетическая еда. Кажется, в морозилке есть немного бульона.
Куриный супчик! Жена варит мужу-прелюбодею супчик. Такого в ро­ман не вставишь – получится слишком в лоб, слишком банально: обманщик одновременно терзается виной и купается в потоках супружеской любви. Как умело, как уверенно Шерри разбивает яйца о край миски, разнимает скорлупки, и содержимое плюхается на дно. Естественно, Свенсон тут же вспоминает роман Анджелы.
Он совершил ужасный поступок, и исправить ничего нельзя. Это не просто аморально, это прежде всего глупо. Как мог он предать эту чудес­ную женщину, которая готовит своему страдальцу мужу куриный суп с яйцами, шпинатом и сыром? Но главное – не кулинарное мастерство, а красота, душа. Он женат на Флоренс Найтингейл и Анне Маньяни в од­ном лице.
Что же его так увлекло? Эгоцентричная, честолюбивая пигалица, от­лично разбирающаяся в компьютерах, неврастеничная девица, сочиня­ющая вычурную историю о юной школьнице и развратнике учителе? За это он поплатился сломанным зубом, и дай бог, чтобы брак не распался.
Только теперь он понимает, как – практически неминуемо – все это ему отзовется. Анджела вполне может кому-нибудь рассказать. Вряд ли смолчит. Шерри узнает, узнают в университете, и тогда – прежней жиз­ни конец. Только теперь он думает об этом, на кухне, с женой. А днем – днем он об этом не задумывался.
Он садится за стол, открывает «Нью-Йорк тайме» двухдневной дав­ности, пришедший с сегодняшней почтой. На первой полосе афганец с ружьем расстреливает в упор мальчишку-подростка. Свенсон бегло про­сматривает статью о возрождении правосудия по-исламски, о традиции мести. Опять сицилийские разборки. Свенсону это ни к чему. Для него лично правосудие обернулось сломанным зубом. В памяти всплывают га­зетные снимки. Смерть отца. Языки пламени, сладковатый запах, струй­ки черного дыма.
И тут вдруг на него накатывают те же чувства, что он испытывал тог­да, – к горлу подступает непреодолимое желание вернуться в прошлое и переделать будущее. Он не мог спасти отца. Но мог удержать себя, мог не ложиться в постель с Анджелой Арго. Он окидывает взглядом кухню, с тоской смотрит на расписные кувшины Шерри, на часы – кошку с вращающимися глазами, на коврик в народном стиле, с женщиной, кормя­щей грудью малютку. У него такое ощущение, будто его дом сгорел, сне­сен наводнением. Он думает об Эмили из «Нашего городка», Билле в «Карусели» , о герое Джимми Стюарта в «Жизнь прекрасна» . Он умер, и теперь ангел показывает ему, как славно течет жизнь без него.
Он всего этого лишился, все потерял, а Шерри, пребывая в счастли­вом неведении, трет пармезан, режет шпинат. Чем же он пожертвовал ради девчонки с татуировкой… Ну что он на этом зациклился? Сколько мужиков каждый день такое вытворяют, и никаких угрызений совести.
– Ужин скоро? – спрашивает Свенсон.
– Как пожелаешь, – отвечает Шерри. – Минут через десять устроит?
– Мне надо кое-что записать. Сегодня меня посетила пара мыслей.
– Для романа? – спрашивает Шерри с надеждой.
– Ага, – кивает он. – Для романа.
– Здорово! Извини, что спросила. Захочешь ужинать – скажи.
– Мне хватит минут пятнадцати.
Свенсон чуть ли не опрометью кидается вон из кухни – он больше не может сидеть тут и беседовать об оливковых косточках и о том, ког­да подавать суп.
Ему необходимо позвонить Анджеле. Он хочет знать, о чем она дума­ет. Он просто обязан ей позвонить – выказать заботу, участие. Ведь все женщины этого ждут. Он вспоминает рассказ Исаак Динисен , где напи­сано, что в сексе женщина играет роль хозяйки, а мужчина – гостя. Муж­чина хочет того, чего обычно хотят гости – произвести хорошее впе­чатление, получить удовольствие, развлечься. А чего хочет хозяйка? Хозяйка хочет, чтобы ее благодарили. Хорошо, только вот за что, собст­венно, ему благодарить Анджелу? Спасибо, что погубила мои брак и ка­рьеру?
Нет, не надо звонить. Ну что он скажет? Привет, Анджела. Вот, по­звонил узнать… узнать, как работает компьютер. Раньше он спокойно мог ей звонить, но теперь все так переменилось. Обычное общение уже невозможно. Или всегда было невозможно? Они с Анджелой никогда не разговаривали без обиняков, откровенно. Пора уж это признать. С само­го начала присутствовал элемент заигрывания и кокетства. Выходит, он из тех мужчин, которые, пока не случится неизбежное, словно и не до­гадываются, к чему идет дело.
Есть только один повод позвонить ей – сказать, что прочитал окон­чание главы. На этом, собственно, и строятся их отношения. Секс был мимолетной ошибкой. И она обязательно ему поможет, найдет нужный тон, им не придется касаться того, что произошло сегодня днем. Может, они вообще больше никогда об этом не заговорят. И это никогда не по­вторится.
Ему, как всегда, не терпится прочитать текст Анджелы. Но вдруг, впервые за все это время, его начинают мучить сомнения. А может, он просто ищет предлог ей позвонить? Нет! Он восхищается ее способнос­тями, а еще – хочет узнать, переспит ли героиня с учителем музыки.
Свенсон хватается за голову. Я проигрываю по всем статьям, думает он.
Он перерывает кабинет в поисках оранжевого конверта. Наверное, оставил в машине. Естественно, он был в некотором смятении – начи­нающий прелюбодей, да еще с развалившимся зубом.
Нет ничего предосудительного в том, что человек выходит поискать что-то в машине. Однако он рад, что можно воспользоваться боковым выходом, минуя кухню. На улице ледяной ветер играет с опавшими лис­тьями. Он оборачивается и смотрит на дом. Как приветливо светятся ок­на. Как дружелюбно.
Конверт лежит на сиденье, там, где он его оставил.
Свенсон тихонько возвращается в дом, идет в кабинет и читает с на­чала страницы, включая и те абзацы, которые уже читал.
Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.
– Ты почему такая грустная?
Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цып­ленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:
– Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.
– Ой, да что вы! Совершенно незачем! – Но именно этого я и хотела. Ради этого я и выводила цыплят.
Объясняла ли я ему, где живу? Наверное. Не помню.
Весь тот день и весь следующий я только о нем и думала – представляла се­бе, как он завтракает, как едет на работу.
Вечером раздался стук в дверь. Это был мистер Рейнод. Он стоял на поро­ге – улыбался, но был серьезен. Такой, каким я его и представляла. Почему-то я сразу успокоилась – будто все это уже было. Только сердце очень уж сильно колотилось, и я подумала, что буквально умру.
Свенсон берет карандаш, обводит «буквально умру» в кружок и пи­шет на полях «буквально» нужно убрать". Господи, что он делает?
У мистера Рейнода выражение лица было уверенное, довольное, но поче­му-то извиняющееся. Как будто он боялся, что я рассержусь. Но я не сердилась. Я не могла произнести ни слова. Я посторонилась и впустила его. Гудели инку­баторы. В сарае было тепло и темно – если не считать кроваво-красных ламп. Я помогла ему снять куртку. Он взял одно из яиц.
– Иди сюда, – сказал он.
Я подошла, встала за ним, прижалась животом к его спине, и он медленно повернулся ко мне, так и держа яйцо. Свободной рукой он взял мою руку и со­мкнул мои пальцы на той руке, в которой лежало яйцо. Он сжал их так сильно, что яйцо треснуло. Вязкие и липкие белок и желток потекли между нашими пе­реплетенными пальцами, он потерся своей рукой о мою, и яйцо склеило их. Мои пальцы скользили по его пальцам, наши руки были одним целым, и я уже не понимала, где его пальцы, где мои.
Я столько раз представляла себе, как он смотрит на меня в дрожащем све­те красных ламп, но не думала, что мы так и будем стоять, не сводя глаз друг с друга; и вот он высвободил свою руку и расстегнул брюки, а потом снова взял мою руку, липкую от яйца, и положил на свой член. Я догадалась, что это член.
Раньше я никогда члена не трогала. Он водил по нему моей рукой, смыкал мои пальцы, как смыкал их только что на яйце. Это было даже приятно – член был теплый и бархатистый. Но немножко противно – противно втирать яйцо в мужской член.
Он прислонил меня к стене и начал целовать. Язык его извивался в моем рту. Слюна его напоминала по вкусу какую-то стариковскую еду. Печенку с лу­ком, жареную рыбу. Она пенилась, и я чуть не поперхнулась. Этот человек – ровесник моего отца, подумала я. Живот его вдавливал меня в стену. Усы цара­пали кожу. Он был совсем не такой, как мальчики, с которыми я целовалась в школе. Он, наверное, догадался, о чем я думаю, потому что стал грубее, злее, задрал мне юбку, стянул колготки и протолкнул в меня свой член, и тот оказал­ся вовсе не гладким, а шершавым и жестким. Я заплакала – это было больно и совсем не романтично, и я все думала, что член во мне вымазан яйцом.
Но я была и счастлива, потому что он хотел меня, хотел так сильно, что ра­ди этого рискнул всем. Родители мои были совсем рядом, через двор. Где-то в темноте маячила наша школа. А я была важнее всего этого. Я одна могла заста­вить взрослого человека рискнуть всем, чтобы сделать то, что мы делали в теп­лом полутемном сарае, среди мирно гудящих яиц.
Свенсон откладывает рукопись в сторону, он будет великодушен, он исполнен решимости оценивать это лишь как литературное произведе­ние. Интимные сцены всем даются с трудом, а эта, эта удалась… вот, на­пример, интересная деталь– треснувшее яйцо. Какие фразы ему осо­бенно понравились? «Я догадалась, что это член. Раньше я никогда члена не трогала». На полях Свенсон пишет: «Хорошо».
Он внезапно начинает задыхаться. Ну в чем дело? Где его чувство юмора? Где дистанция? Где широта взглядов? Зуба-то этот несчастный учитель музыки не ломал. Несчастный? Да он извращенец. Но зато удач­ливый.
Свенсон делает глубокий вдох, считает от десяти до нуля. Анджела его в виду не имела. Она к нему замечательно относится. Может, даже любит. Она знает, что он нисколько, нисколько не похож на этого мерз­кого козла из ее романа. Она написала это до того, как они занялись лю­бовью – или чем там они занимались. Она встала с кровати, а это уже было в компьютере. Она только распечатала готовый текст.
Ну и что такого? Да всем плевать, копирует жизнь искусство или подражает ему.
Только Свенсону не плевать. Для него это важно. Ему не хочется быть этим учителем.
* * *
Никто и не говорил, что легко проводить занятие через пять дней после того, как ты переспал с одной из студенток. Хорошо еще, Свенсон чуть-чуть подкорректировал память – организовал себе несколько провалов. Это дает ему передышку, возможность собраться и перестать сравни­вать ту Анджелу – обнаженную, в одних ботинках – и эту, сидящую за столом в полном облачении: в кольцах, браслетах, шипованном ошей­нике. Она будто вернулась к прежнему своему воплощению и похожа на маленького хорька. Она не дает классу забыть о своем присутствии – вертится, вздыхает, причем смотреть на нее при этом совершенно не обязательно, что очень кстати. Потому что Свенсон на нее смотреть не может, как не может смотреть и на Клэрис, и это существенно ограничивает его поле обзора.
А ведь идет занятие, которое в обычных обстоятельствах потребо­вало бы всего его педагогического, дипломатического и психологиче­ского мастерства. Сегодняшнее испытание заключается в обсуждении рассказа Мег Фергюсон, рассказа про мужчину, которого бросила воз­любленная – потому что он ее (по выражению Мег) «колошматил». В отместку он похищает ее любимую кошечку Миттенс, увозит на Манхэттен и выбрасывает с тридцатого этажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43