– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.
– Нет, конечно!
– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.
– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.
Свенсон допивает вино.
– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.
– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.
– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…
Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не про­изойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протяги­вает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, кото­рой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.
– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?
– С удовольствием, – говорит Свенсон.
Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.
– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.
– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?
– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.
– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальны­ми анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она ког­да-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?
– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.
Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его при­кончит.
Лен смотрит на Свенсона в упор.
– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.
– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.
– Можешь сейчас мне ничего не отвечать, – говорит Лен. – Но по­ думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить…
– Какого рода нечто? – спрашивает Свенсон.
– Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно… Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.
Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свен­сона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.
Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:
– А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?
* * *
В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, соби­рается достать «Мою собаку Тюльпан» и вдруг понимает: чего-то не хва­тает. У него стучит в висках, он судорожно перебирает все бумаги. Иско­са бросает взгляд на пожилую чету, которой наблюдать за ним гораздо интереснее, чем листать журналы, и возобновляет свои бесплодные по­иски. Он потерял рукопись Анджелы. Ее нигде нет. Наверное, оставил на стуле в ресторане.
До вылета еще двадцать минут – можно успеть найти телефон, уз­нать через справочную номер ресторана, попросить их переслать кон­верт ему домой. Надо будет только следить за почтой, чтобы конверт из Нью-Йорка не попался Шерри.
Телефон звонит и звонит. Свенсон представляет себе пустой зал ре­сторана, залитый золотистым предзакатным светом. Наконец мужской голос говорит «Алло!», Свенсон торопливо начинает излагать свою про­блему, но оказывается, что это всего лишь пауза на автоответчике, кото­рый неторопливым басом принимается рассказывать ему о местонахож­дении и часах работы ресторана, о том, где разрешено курить. Свенсон все это знает, нет, спасибо, он не хочет нажать «один», чтобы его соединили со службой предварительных заказов. Он готов целый день слу­шать автоответчик, пока не дозвонится до тех, кто может ему помочь.
Наконец трубку берет молодая женщина. Голос участливый. Она спрашивает, что в конверте. А ей какое дело? Небось, собирается про­смотреть всю ту кипу оранжевых конвертов, которые оставили за сего­дняшний день, и выяснить, какой из них его. Надо бы сказать, что там договор, какие-нибудь важные документы. А если она в него заглянет?
– Там мой роман, – говорит он.
– Боже правый! Ваш роман? Пойду посмотрю.
Он слышит, как цокают ее каблучки, затем все стихает. Она что, про­валилась? Пока она там кокетничает с барменом, его самолет улетит, и он застрянет здесь на всю ночь. Наконец она возвращается – увы, ниче­го такого не находили. Может быть, он оставит свой номер телефона? Нет, не оставит – он не желает хвататься за сердце всякий раз, когда Шерри снимает трубку.
Он мрачно садится в самолет, и его одолевают обычные фантазии о собственной скоропостижной смерти, о горе родных и близких. Сего­дня появляется дополнительный эпизод: на кладбище приходит Лен и рассказывает Шерри, каким благородным и бескорыстным человеком был ее покойный супруг: привез ему роман некой студентки. Нет, Лен та­кого никогда не скажет. А если скажет – что ж, какое Свенсону теперь до этого дело. Он уже будет в аду, что по сравнению с нынешним его поло­жением окажется истинной благодатью.
На полпути в Берлингтон небо внезапно темнеет. Свенсон пугается, но потом вспоминает: зима, солнце зашло. Когда губишь собственную жизнь, время бежит незаметно. Он боится ехать домой – вдруг Руби обиделась, что он улетел в Нью-Йорк. Он заставляет себя впасть в некое подобие транса, в котором ухитряется сойти с самолета, найти свою ма­шину, выехать на шоссе.
В доме темно. Куда они подевались? Не случилось ли какого несчас­тья? Нет, в комнате Руби свет горит. Замечательно! Свенсон представля­ет себе, как женщины сидят на кровати Руби, болтают, приглушенный звук их голосов сменяется всплесками радостного смеха.
Как благодарен он тому, что у него есть семья, что его ждет теплый и дружелюбный дом, что он не бродит в гордом одиночестве по промоз­глым пустынным улицам Манхэттена. Он благодарен за это, но ни на се­кунду не забывает, что ничего подобного не заслуживает. Хорошо еще, у него хватило здравого смысла держать себя в руках, не конфликтовать в открытую с Леном – если только не считать неудачной реплики про пе­рекормленного лекарствами ребенка. Так почему он решил, что случи­лось нечто ужасное? Да потому, что ужасное таки случилось.
Он оставил рукопись Анджелы в ресторане. Вот вам подавленные импульсы – вечно они всплывают. Это же все равно, что забыть письма любовницы на кухонном столе. Но теперь Свенсон – оказавшись дома, в безопасности, рассуждая здраво – решает, что волноваться особенно не о чем. Найти рукопись романа – совсем не то, что обнаружить чело­века в постели с его автором.
Пробираясь на ощупь через гостиную, Свенсон чувствует себя во­ром, забравшимся в собственный дом. Он включает свет и, увидев сидя­щую в кресле Шерри, чуть не подпрыгивает от неожиданности.
– Ты что здесь делаешь? – спрашивает он.
– Да ничего. Сижу, думаю.
– Все в порядке? Как Руби? – Вот уж судьба бы продемонстрировала всю свою иронию, если бы, пока он ездил проталкивать издателю роман своей юной возлюбленной, в дом пришла настоящая беда.
– Все отлично. Просто великолепно, – говорит Шерри. – Я думала, ты позвонишь из аэропорта.
– Я туда приехал прямо перед вылетом, – врет Свенсон, и ему уже кажется чудом, что в наказание за эти мелкие обманы не разразилась ни­ какая катастрофа. Он трогает языком зуб. Обязательно надо сходить к врачу. – Руби как, ничего? – спрашивает Свенсон. – Не обиделась, что я уехал?
– Ну что ты. Я же тебе говорила: все очень хотят, чтобы ты наконец дописал свой роман. Правда! Да… у Руби к тебе просьба. Ей нужен новый компьютер. Мы ведь потянем, а? Она хочет, чтобы ты свозил ее в Берлингтон, помог выбрать.
До Свенсона не сразу доходит, о чем его просят.
– Конечно, – говорит наконец он. – Разумеется. С удовольствием. Я бы чего-нибудь выпил. – Ему хочется суетиться: штопор, бутылка, стаканы – лишь бы оборвать разговор.
– Я тоже не откажусь, – кивает Шерри.
Он достает с полки в кладовке бутылку, роется на кухне в ящике – ищет штопор, изо всех сил пытается вести себя как муж, решивший вы­пить с женой вина, а не как сумасшедший, ныряющий в бездну своего бе­зумия. Да он обязан радоваться тому, что блудная дочь ищет его общест­ва, надеется на его совет, рассчитывает на две тысячи долларов, что она предоставляет ему возможность завоевать ее любовь, купить эту любовь за умеренную цену.
Что с того, что он туда же и за тем же ездил с Анджелой? Нет ниче­го предосудительного в том, что человек двум девушкам покупает ком­пьютеры. Кроме того, Анджеле он ничего не покупал. Просто съездил с ней за компанию. Скажем так – потренировался. Выяснил, как это дела­ется, и теперь уже везет туда собственную дочь.
Он наливает вино в стаканы, прихлебывает из своего. Очень вовре­мя. Руки его перестают трястись как раз в тот момент, когда в кухню вхо­дит Шерри.
– А что с ее старым компьютером?
– Господи, Тед! Он у нее со школы. Она говорит, по пятнадцать минут один файл запоминает.
Свенсону приятно, что Шерри с Руби беседуют о таких обычных ве­щах – файлах, компьютерах.
– Конечно. С удовольствием. Они ведь завтра работают?
– По субботам – разумеется, – говорит Шерри, и в голосе ее слышится легкое раздражение: так она по второму разу повторяет рассеянным студентам, что и как им принимать. – Кстати, тебе звонила какая-то студентка.
– Да? Вина хочешь? – Свенсон, не оборачиваясь, протягивает ей стакан, он не хочет встречаться с ней взглядом, поэтому делает вид, что ему срочно нужно вытащить штопор из пробки. Нет никаких оснований полагать, что «какая-то студентка» – это именно Анджела.
– Голос у нее был расстроенный, – говорит Шерри. Что сужает список подозреваемых. Но это могла быть… хотя бы Джонелл Бривард, она не принесла ему рассказ, который они хотели разбирать сразу после каникул; пришлось Клэрис вызваться ее заменить. Уж лучше бы это была Джонелл. Спектр ее возможностей гораздо скромнее, чем у Анджелы, которая могла чего только не наговорить его жене.
– Она назвалась? – спрашивает Свенсон.
– Нет, – отвечает Шерри. – Сказала только, что она твоя студентка, хотела посоветоваться насчет своего романа.
– Насчет романа? – тупо повторяет Свенсон. – Интересно. – Его вдруг окатывает волна безудержного счастья. Вовсе он не хотел, чтобы это была Джонелл. И тут он вспоминает, что потерял роман Анджелы.
– Она оставила свой номер, – говорит Шерри. – Домашний. В Нью-Джерси. Просила ей перезвонить. Сегодня вечером, в любое время. Это та самая, талантливая?
– Ох уж эти студенты! – говорит Свенсон. – Все соки норовят из тебя выпить, звонят днем и ночью, по пятницам, в День благодарения, а ты изволь быть наготове.
Странно было бы, если б он немедленно помчался в кабинет отзва­нивать студентке. И вообще, ему совершенно не хочется с ней разгова­ривать. Он просто рад, что она позвонила. Если он с ней свяжется, при­дется сказать, что Лен читать рукопись отказался, и – «…да, кстати, я ее потерял где-то на Манхэттене».
– Вполне может подождать до понедельника, – говорит Свенсон.
– Так ты свозишь завтра Руби? – спрашивает Шерри.
– Куда? – Свенсон понимает, что знает куда, только вспомнить не может.
– В «Компьютер-Сити», – обиженно напоминает Шерри.
– Разумеется.
Свенсону снится, что он стоит перед столом, а кругом – ничто, пустота, как на картинах Де Кирико. На столе два кубка, гребень, перо, книга и яйцо. Он знает, что должен выбрать что-то одно, берет яйцо, оно взры­вается огненным салютом у него в руке, и боль выталкивает его из ноч­ного кошмара обратно в постель; открыв глаза, он видит склонившуюся над ним Шерри, которая говорит:
– Она тебя уже ждет.
– Кто? – спросонья не понимает Свенсон.
– Господи, Тед! Руби сидит в машине. Уже десятый час. Ты проспал. Свенсон выглядывает в окно, смотрит во двор.
– Сегодня суббота. Мы что, теперь живем строго по расписанию?
– Это же для Руби, – говорит Шерри. – Ну пожалуйста!
Она сидит в салоне, смотрится в зеркальце. Бесполезно просить ее вернуться в дом, выпить чашку кофе, подождать, пока он примет душ. Да нет, она, конечно, согласится, но во всем ее облике будет сквозить разо­чарование, более того – обида. И Свенсон снова не сумеет доказать, что он хороший отец.
А с чего ему чувствовать себя виноватым? Он, между прочим, жерт­вует субботним днем и немалой суммой денег. Вдобавок лишает себя удо­вольствия принять душ и побриться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43