Штуковина такая маленькая, что полностью умещается в руке, когда я подношу ее ко рту. Вероятно, я кажусь тебе очень странным, Надя, как и всем остальным в автобусе. Но мое поведение в последнее время никого не удивляет, не говоря уж о том, что их отношение мне глубоко безразлично. Меня оставляют в покое, и прекрасно. Можно без помех наблюдать за всем происходящим вокруг. Школьники, предвкушающие пять свободных дней в чужом городе, в молодежном общежитии, прикалываются вовсю. Ты, Надя, разумеется, тоже, и даже Дэни и Амелия, на свой крутой манер. Даже учителя ведут себя сравнительно непринужденно. Как будто ничего не произошло и все идет так, как всегда. Почему бы и нет? Я не ожидаю ничего из ряда вон выходящего, собственно, можно сказать, что я ко всему готов. Если подойти к делу объективно, у меня давно уже нет никаких оснований брать на себя роль наблюдателя, лучше сказать, любой аргумент в пользу такой позиции был бы нелепым. Скажи я теперь, что делаю это для тебя, только ради тебя, ты бы меня не высмеяла? Не сочла бы, что я окончательно спятил? Потому что тебя, конечно, ничуть не интересует, что я здесь делаю, и ты этого никогда не узнаешь. Да и как бы узнала? Между нами больше нет никакой связи, словно и не было; да и действительно никогда не было. Так что я могу делать что хочу. Можешь считать меня с моим диктофоном шутом гороховым, и все вы, и я сам такого же о себе мнения. Я не нуждаюсь в оправдании. Я вас наблюдаю, это факт. И не могу иначе, это тоже факт. Мое дело — ты знаешь, что я имею в виду, наверняка помнишь, ты даже когда-то сочла его важным, — так вот, дело близится к концу, я в любом случае доведу его до конца. Так или иначе. Я уже давно живу с ощущением, что вышел на финишную прямую, хотя не имею ни малейшего представления, как будет выглядеть финиш. И если честно, не желаю знать. А чего мне стоило перестать задавать вопросы вроде этого. Впечатления застают меня врасплох, и, пока они не исчезли, я их фиксирую, вот и все.
Лейпциг… может быть, в Лейпциге. В автобусе ко мне относятся благодушно. С задних сидений, откуда слышится нарастающий шум, даже рискуют посылать мне улыбки, я тоже улыбаюсь в ответ. Даже мы с тобой иногда обмениваемся взглядами, Надя. Как двое незнакомых, чьи жизненные пути случайно пересеклись. Оба чувствуют взаимное притяжение, но знают, что каждый продолжит свой путь. С другой стороны, все тут меня избегают. Например, полностью игнорируют мой шепот в диктофон. Интересно, что они об этом думают? Вызывает ли это у них некое воспоминание, которого они не хотят допускать и потому немедленно душат в зародыше? Или они вообще ни о чем не думают? Вероятно, так оно и есть. Да не все ли равно? И все же меня не перестает удивлять, как быстро люди забывают, иногда, кажется, любой ценой. Подчас душа забывает даже быстрее, чем тело, которое тоже торопится забыть. От шрама под глазом Герты остался только тонюсенький след, так что можно сделать вид, что он у нее с детства. А она постоянно носит давно уже не нужные темные очки. Откинув назад голову, она, кажется, спит или по крайней мере пытается уснуть. Перед отъездом мы немного постояли рядом, говорить, понятно, было не о чем, но внезапно Герта схватила меня за плечо и несколько секунд пристально смотрела в глаза. Углы ее губ дрожали. Наконец она опустила взгляд, это выглядело забавно, голова дернулась вперед, словно от удара ребром ладони по затылку. Так она и вошла в автобус. Наш непрочный контакт после того несчастного случая с транспортиром, в октябре или ноябре, этот контакт с тех пор почти полностью прервался. Но не думаю, что ее нелепое ко мне отношение как-то с этим связано. В конце концов не только я считаю, что Герта малость свихнулась. С одной стороны, она жутко запугана, с другой стороны, совершенно непредсказуема. Несколько недель назад в учительской ни с того ни с сего набросилась на эту Вагнер. Ты только представь себе, Надя. Герта стояла около шкафов рядом со столом, где всегда собираются подхалимы этой, как ты ее называешь, Олбрайт. Наверное, Вагнер сказала что-то такое, от чего у нашей Герты внезапно поехала крыша. Она вдруг пронзительно завопила и указала пальцем на обалдевшую старую даму, а та как раз размечталась вслух. О скорейшем выходе на пенсию, о первой весне на свободе, кажется, так она выразилась, о продолжительных прогулках на лоне, о цветущих живых изгородях белого терновника, о розах «Форсайт», о полях цветущих нарциссов и прочем. Я сам видел, как Герта, вытянув руку, направила в Олбрайт свой указующий перст. Но в следующий же момент, не дойдя до стола, прежде чем кто-либо успел хоть как-то отреагировать, она обмякла, повернулась и молча покинула учительскую. Ты знала, Надя, что Кристель Шнайдер с трудом уговорила ее поехать со всеми? Теперь она заботится о Герте, как о малом ребенке, сидит рядом, накрыла ее своей курткой.
Я как раз спрашиваю себя, не в этом ли причина, что именно я вместо получившего травму Роберта Диршки еду здесь в автобусе в Лейпциг? То есть уж не хотят ли меня тоже окружить материнской заботой или еще как-то вовлечь в коллектив, это ведь в духе новых веяний. Я никаких предметов не веду в 12-м классе. Неожиданное изменение состава дирекции в середине учебного года и установка на улучшение работы школы не принесут мне ничего хорошего. Кто же станет привлекать к реформе учителя, напрочь лишенного пробивной силы, да еще с тараканами в голове. Они скорее постараются оттеснить меня на обочину, если уж не могут отстранить от работы. Анонимные обвинения, адресованные школьному руководству вкупе с мнимыми доказательствами, вдруг всплывшими в феврале, в конце концов лопнули. Нас подвергли тщательному допросу, прежде всего тебя, Надя, и меня, потом ближайшее, потом более далекое окружение, а в довершение всего еще и твою маму. Но скрывать нам нечего, каждому нужно было только говорить правду. И вероятно, на том дело и кончилось бы, если бы спустя некоторое время Кевин Майер не предпринял эту идиотскую, детскую попытку самоубийства. Господи, вскрыть себе вены в школьном туалете, а потом настежь распахнуть дверь, чтобы его вовремя обнаружили и приняли меры. А тебе известно, что «скорая помощь» нашла в кармане его куртки, кроме рогатки и кастета, две фотографии, на которых сняты мы с тобой. Одну он щелкнул на вокзале, когда ты положила руку мне на шею, а я этого и не помню. На другой мы обнимаемся у окна в моей квартире. Это все. То есть ничего, что не было бы уже известно и сочтено вполне безобидным. Кроме того, Кевин категорически отрицал, что имеет отношение к звонкам и угрозам. И анонимку он якобы не посылал. Как бы то ни было, для многих коллег этих фотографий оказалось достаточно, они обвинили меня в том, что у Кевина в башке произошло короткое замыкание. Дескать, мой болезненный эгоцентризм чуть не стоил жизни ребенку. Это было ясно как день. И с тех пор они давали мне понять, что я за тип. Представь себе, в первый момент я сам почувствовал себя виноватым. Но это давно прошло. Теперь мне плевать, кто и что обо мне думает, меня это не интересует, и слово «вина» в этой связи представляется мне просто неуместным. Точнее говоря, через неделю все это стало мне глубоко безразличным. Я так хорошо это помню, потому что твоя мама ровно через неделю пригласила меня на обед, и я тут же приписал ей желание освободить меня от чувства вины, коего отнюдь не испытывал. Но приглашение все же принял.
Твоя мать, Аннетта Зальман, лично пригласила меня, зайдя в школу в мои присутственные часы. Сказала, что хотела бы поблагодарить и вручила репродукцию с картины Марка Ротко. Текст на обороте был отпечатан золотой краской. За что, спросил я. Она проигнорировала мой вопрос, однако подчеркнула, что была бы весьма рада, если бы я принял ее приглашение. Кстати, ты была права, Надя, твоя мама мне в самом деле понравилась с первой минуты. Потрясающая женщина и, между прочим, очень похожа на тебя. Извини, надо бы сказать наоборот. Я вдруг представил себе, как ты будешь выглядеть через несколько лет, какой ты станешь через, скажем, двадцать пять — тридцать лет. Во всяком случае очень привлекательной и только чуть-чуть другой, чем она, Аннетта Зальман. Она принимала меня в коротком строгом черном платье. Распущенные волосы, едва заметный макияж, прекрасные темные серьги с камнями в форме звезд, вспыхивающих в свете свечей, когда она поворачивала голову во время беседы. Мне понравился легкий запах корицы в вашей трехкомнатной квартире. И обстановка. Шкафы с книгами по искусству и альбомами репродукций, бесчисленные комнатные растения, изящные гравюры на стенах, все очень уютно. Несмотря на несколько мещанскую скатерть на стеклянном столике в гостиной, низкие кресла и множество самодельных кашпо. Весь вечер звучали кубинские пластинки. Я думаю, Аннетте я тоже понравился. И могу себе представить, что за этим первым знакомством могло бы последовать нечто большее, например дружба или даже любовные отношения. Нам бы встретиться на несколько месяцев раньше. Но жизнь играет в свою игру. Говорю это с сожалением, но без всякой печали. «Печаль», я уж и забыл, что, собственно, означает это слово, что оно могло бы означать для меня. Или другие слова, такие как «разочарование», «бессилие», «горечь». Мы с Аннеттой говорили и говорили, в то время я еще не совсем утратил способность интересоваться другими людьми. Так что мы засиделись допоздна, темы беседы возникали сами собой, что, видит Бог, случается не каждый день. Пока ты сидела с нами, Надя, мы говорили прежде всего об этой несчастной истории с Кевином. Наверное, он и раньше был очень трудным подростком. С детства замкнутый, склонный к депрессиям, уже с шести лет искалеченный сознанием того, что жизнь бессмысленна. Непостижимо. Плюс хронические болезни, астма, с младенческого возраста аллергия на продукты питания, да еще худой, кожа да кости, с постоянными раздражениями и расчесами под мышками и за ушами, и так далее. В семье еще четверо старших детей, безденежье. Отец, не слишком преуспевающий дизайнер по интерьеру, бросил семью, когда мальчику было четыре года. С тех пор живет в Провансе с француженкой, она младше его на пятнадцать лет. Платит положенные алименты, наезжает раз в три-четыре месяца, позволяет себя кормить и обслуживать, привередничает в еде, придирается по хозяйству и бранит мать Кевина, которая, по его мнению, слишком балует детей. Мне были интересны все подробности, ведь ты, Надя, никогда об этом не рассказывала. Тот факт, что мальчик все вечера проводил у вас дома, часто оставаясь ночевать, иногда неделями не возвращаясь домой, мне был уже известен. Как и то, что для тебя Кевин был вроде брата, а ты для него — единственным человеком, которому он доверял. Аннетта еще рассказала, что мать Кевина, когда возникали какие-то проблемы, всякий раз приходила к тебе, чтобы узнать что-то о своем сыне. Для меня это было некоторой неожиданностью. Разве это не проливает новый свет на инцидент? Нет? Мы же не имели возможности об этом поговорить, именно с того дня мы окончательно потеряли друг друга из виду. Да, ты права, романтические представления твоей матери о том, как самоотверженно ты всегда брала Кевина под защиту, были сильным преувеличением. Но и твоя реакция тоже. Ты сидела молча, съежившись, отводя глаза. Этакий ожесточенный подросток в джинсах и затрапезном свитере. Ты хмуро кромсала рыбу, насильно впихивала в себя салат, едва прикоснулась к десерту. И уж совсем замкнулась, когда мы попытались втянуть тебя в разговор. Мне это показалось странным, признаюсь, даже стало неприятно. И ты потом очень быстро ушла в свою комнату. Но я никогда бы не подумал, что этот вечер станет причиной полного разрыва между нами. Кстати, едва ты ушла, твоя мать стала категорически отрицать мою ответственность за попытку Кевина покончить с собой. Можешь себе представить, она отмела эту мысль как совершенно абсурдную. И вообще она оценила мое поведение, и в частности по отношению к тебе, как образцовое для учителя. Разумеется, я посчитал это не только сильным преувеличением, но опять же полным абсурдом, и все-таки признаюсь, был польщен. По крайней мере в тот вечер. Так или иначе, она знает, о чем говорит, думается мне иногда, ведь она работает в молодежной социальной службе. Она считает, правильно, что Кевина отправили в интернат, довольно хороший и дорогой. Совершенно независимо от претензий, которые отец Кевина, говорят, предъявил его матери. Он и платит за интернат, внезапно позволил себе такую роскошь. Но на этом тема далеко не исчерпалась.
Вечер завершился типичным разговором взрослых. О войне в Косове, которая как раз началась несколько дней назад, так что ты ничего не потеряла. Точнее говоря, мы обсуждали эту бурю противоречивых призывов, которая обрушилась на нас и которую только усиливали выступления по телевизору политиков и знаменитых полуинтеллектуалов. Ох уж эта мне палитра моральных требований, от призыва к борьбе с Милошевичем как с новым Гитлером до абсолютного запрещения участия немецких солдат в какой бы то ни было войне. Как же можно в этом разобраться? Это какая-то пурга настроений, сначала ощущаешь полную беспомощность, потом внезапную потерю чувствительности и в конце концов начинаешь пассивно относиться к новостям и видеть в них пропаганду. Каждый сколько-нибудь публичный персонаж испытывал неудержимую потребность изложить свой сугубо личный взгляд на эту войну. Некоторые крупные газеты напоминали подшивку манифестов, где наивные пацифистские памфлеты соседствовали с безудержными фантазиями карателей. Для чего это нужно? Откуда эта туманная завеса мнений, за которой совершенно не видны действия ответственных лиц? Это и есть сегодняшний способ придавать законность политическим решениям? Вот до чего мы в своей слепоте договорились в тот вечер. И в самом деле, несколько часов у вас дома я испытывал странную эйфорию от разговора с твоей, Надя, красивой, умной мамой, которая на прощание поцеловала меня в щеку, хотя теперь мне трудно это себе вообразить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32