Между тем дождь усилился, и в потоке прохожих я сразу же потерял ее из виду. Она хочет, чтобы я побегал за ней, чтобы звал, искал, — подумал я. Когда через четверть часа она все еще не появилась, я действительно бросился искать и звать ее.
Люци стояла на трамвайной остановке, промокшая до нитки, и разминала сигарету. «Значит, ты потихоньку куришь», — выдохнул я. Она сделала вид, что меня не существует, я попытался ее образумить. Она, мол, могла бы мне об этом сказать. Она упрямилась. Я уговаривал ее пойти со мной, следующий трамвай придет только через полчаса, она не двинулась с места. Наконец я попросил у нее прощения за все и, осторожно взяв за плечо, мягко потянул за собой.
Я совершенно обалдел, когда она внезапно, словно взбесившись, ударила меня, можешь мне поверить. Мало того, она еще при этом истерически завизжала. Я всячески старался ее утихомирить, наверное, инстинктивно попытался удержать, тогда она снова вырвалась и побежала. На сей раз я преследовал ее по пятам, сохраняя, однако, дистанцию метров этак в двадцать, потому что на нас, конечно же, оглядывались. Это было ужасно, передо мной все время возникали какие-то фигуры, главным образом молодые люди не давали проходу, эй, старикан, оставь девчонку в покое, один даже ухватил меня за воротник новой кожаной куртки.
Этот бег сквозь строй продолжался до следующей остановки, там Люци вошла в вагон вслед за мной. Подожди, у тебя же нет ключа, крикнул я и бросил ей ключ, когда мы снова оказались на улице. Она шла впереди. Я подождал несколько минут, позвонил в домофон, когда тоже добрался до дверей подъезда. Она из квартиры открыла дверь. Я спал и ночью не заметил, когда она пришла и прикорнула рядом.
10
Левински, Левински, Левински на всех каналах, во всех газетах, Моника и сексуальные домогательства, Моника и сенатский следователь Кеннет Старр, Моника и снимок в приложении к журналу «Slick Willies», Моника и пятно на платье.
Фото: спина Билла Клинтона, затылок, уши, серебряные волосы и широко раскрытый, пухло-губый, приглашающий, сытый, удовлетворенно улыбающийся, властный, вишневый рот Моники.
Твой титр: «Теперь оральным сексом занимаются и в Белом доме».
Наш брат при этом воображает себе скорее толстощекую выпускницу средней школы в юбке гофре и белых носочках. Гордые родители только что доставили ее, готовую на любой подвиг ради блага отечества. И вот отец отечества ожидает ее в своей задней комнате. Правда, его мысли еще заняты бомбами, которые он прикажет сбросить на Саддама Хусейна, но она уже приветствует его торжественными словами: мистер президент, народ вас любит, и я тоже. Но поскольку она, как требует обычай, уже встала на колени и поскольку государственный муж уже начал претворять мечты в действительность, он прямо на месте, как фокусник из рукава, достает этой дочери отечества почетную работу из ширинки своих брюк.
Нет, это не скандал и не бездна падения и уж отнюдь не доказательство гнусности твоей профессии. Да, ты занимаешься постельным шепотом американского президента и химическим составом его спермы, но у тебя нет выбора, таков твой долг, это вовсе не мерзко, просто забавно.
Правда, это немного безвкусно, как-то убого, но ты-то тут при чем. Эта, если тебе угодно, интимная сфера великих людей в общем-то всегда нас интересовала. Будь то мощи святых, по сей день выставляемые на всеобщее обозрение в церквах, будь то экскременты его величества короля Людовика Четырнадцатого, пред коими свита была обязана каждое утро, после первого стула, склоняться в поклоне, как перед результатом первого государственного акта; будь то мозг Альберта Эйнштейна, строго секретно разрезанный на кубики, законсервированный и оберегаемый от разложения. Времена меняются, а с ними и рейтинг частей тела или выделений очередного властителя времени. Что остается, так это наше вполне законное желание любоваться ими.
Вся разница в том, что прежде люди подходили к этому делу с большим почтением. Не знаю, что в наши дни могло бы послужить аналогом серебряным ковчегам с мощами святых или золотому ночному горшку Короля-Солнца. Разве что помпезно инсценированный Джефом Куном и транслируемый на весь мир публичный акт орального секса.
Я клоню к тому, что всему этому не хватает определенного достоинства. Допустим, речь идет о самом могущественном в мире человеке. И если этот человек, как и все самые могущественные люди до него, поэтически сублимирует, метафорически утверждает и превозносит свою власть, тогда столь символическому акту необходимо соответствующее обрамление. А вместо этого выставляют на посмешище целую нацию, население половины континента. И мы против этого бессильны, мы, как и ты, злорадно смакуем этот сюжет, в чем я только что имел возможность убедиться в очередной раз.
Я был в центре города, где сейчас полным-полно туристов, и ждал своего поезда. Рядом со мной стояла молодая французская пара, передо мной группа путешествующих по Европе пожилых белых американцев. Их почему-то узнаешь с первого взгляда. Трудно сказать, в чем тут дело. Может быть, в одежде, хотя она, естественно, почти такая же, как наша, разве что сочетания цветов всегда чуть-чуть более безвкусны, чем здешние. Кроме того, они всегда кажутся какими-то самодовольными. Более шумными, более вульгарными, чем прочие люди. Чтобы подчеркнуть чувства мимикой, они сильнее закатывают глаза, жуют резинку или кривят рты, словно собираются жевать резинку. Большинство из них однозначно обладают лошадиной челюстью с мощным, приспособленным для сосания прикусом. И все они подтянутые, загорелые, тренированные, но все-таки странно пухлые.
Наблюдая за ними и вот так размышляя, я заметил, что и французская пара наблюдает за ними и ухмыляется. Я, конечно, сразу подумал о Билле и Монике и о том, что и французы, несомненно, тоже сразу подумали о Билле и Монике. Мне стало ясно, что такими, какими увидел, я увидел их только из-за Билла и Моники, и я понял, что французам, которые, бесспорно, видели то же, что и я, это стало точно так же ясно. Прямо перед нами стояли две женщины лет пятидесяти. Они с ходу врубились в явно только что прерванную дискуссию о силиконовых инъекциях в губы, так сказать, сразу вошли в суть дела, in medias res, как можно было судить по их выразительным жестам. Terrible, ужасно, говорили они, a horror, кошмар, одна леди, раскрыв пухлый рот, показывала другой леди те места, куда делают уколы; похоже, это в высшей степени болезненная процедура.
Конечно, я тут же подумал о том, другом рте, конечно, я едва мог сдержаться. В тот же момент французы тихо захихикали. Наконец американцы сели в трамвай.
«Whole U. S. А.», — сказала француженка.
«Monica Lewinsky», — ответил я.
И мы втроем громко расхохотались. «Все Соединенные Штаты», н-да. Да и мы туда же.
11
Каникулы кончаются, и нужно переделать кучу дел, прежде чем снова завертится это беличье колесо.
И Люци скоро уедет, а пока валяется в кровати, читает, слушает музыку, уплетает шоколад, вылавливает ложкой из йогурта кусочки фруктов и, вероятно, мысленно готовится к отъезду. Погода скверная, холодно, идет дождь, а потому я сейчас выхожу по делам один. Да и в наших отношениях наблюдается заметное охлаждение. Не то чтобы мы избегали друг друга. Даже вновь обретенное доверие не пострадало. Но вот уже несколько дней мы соблюдаем некоторую дистанцию, благожелательную осторожность, словно пожилая пара, которой не о чем говорить, чьи интересы диаметрально разошлись.
Я был на строительной ярмарке, наконец-то приобрел занавеску для душа, а то Люци, ежедневно совершающая свои ритуальные омовения, регулярно заливает ванную. Кроме того, коробку дюбелей-шестерок и несколько дешевых канцелярских папок для бумаг. Зашибись. Но я хотел рассказать о закусочной там, на стоянке. Ты спросишь почему? Потому что она как-то необъяснимо относится к делу. Потому что речь о том, чего ты в принципе не замечаешь. Вероятно, тебе это покажется скучным. Не годится в качестве материала, скажешь ты, ничего стоящего по крайней мере. Как бы тебе не ошибиться.
В последнее время эти закусочные растут из-под земли, как грибы после дождя, куда ни погляди, вдоль всех магистралей, в каждом промышленном районе, рядом с заправками, под большими красными рекламными щитами «McDrive», в таких местах, где совсем недавно их нельзя было вообразить даже в страшном сне.
Забегаловка у строительной ярмарки называется «Сосисочная Марии». Едва я вошел в палатку-кафе, Мария сразу обратилась ко мне на ты, и я с радостным облегчением почувствовал, что здесь меня явно принимают за ремесленника или дальнобойщика. Мария тут же степенно двинулась в фургон, переоборудованный под кухню и стойку бара, чтобы нарезать зелени для моей порции колбасы с соусом карри. Кроме меня в палатке присутствовал пожилой угрюмый господин в клетчатой рубашке и вязаной кофте, опекавший мальчугана лет семи, который что-то старательно писал в школьной тетрадке. Они сидели в примыкающей к фургону «домашней» части палатки за столом, покрытым синей в белую клетку клеенкой и украшенным вазой с цветами. Палатка отапливалась, по крыше уютно стучал дождь. На другой стороне стоял пивной стол без украшений, с солонкой, бутылками кетчупа и магги. Там было мое место.
Мне сразу подумалось, что я, не мешая жильцам, проник в чужую комнату. Дед и его старательный внук вместе выполняли заданные на лето уроки по правописанию. Из радиоприемника доносилась негромкая музыка, мать за перегородкой мыла посуду. Я узнал атмосферу ранних послевоенных романов, разруху, временное жилье, тогдашние американские фильмы. В этой атмосфере, поглощая свою, кстати, первоклассную колбасу, я ощущал себя необратимо инородным телом, и все-таки комфортно, даже уютно. Мне пришло в голову, что если бы какой-то голливудский режиссер додумался снять фильм о современной Германии, ему стоило бы избрать местом действия такую вот закусочную. Ведь эти режиссеры, думал я, они же вынуждены всегда мыслить позитивно, каким бы негативным ни был их материал. Они профессиональные оптимисты, они нацелены на успех, их взгляд всегда устремлен в светлое будущее. Для них эта типичная для нашего времени форма существования, выпавшая из нормальной трудовой жизни, но, несмотря ни на что, энергично и радостно засучившая рукава, чтобы удержаться на плаву, была бы рогом изобилия сюжетов.
Позже я опять вспомнил тебя и подумал: почему же ты-то закрываешь глаза на эти вещи? Что скажешь? Ничего не приходит в голову?
12
Вот, это тоже палатка — травмапункт благотворительной организации «World Vision» в Уганде, регион Гулу. И тоже наше время, современность, мальчика на переднем плане зовут Исаак, ему пятнадцать лет. Это все дети-убийцы, подростки обоего пола. На этом фото они сидят на глинобитном полу в помещении для занятий, учатся читать и писать, вместо того чтобы пытать и умерщвлять; картинка выглядит весьма безобидно, так мы и представляем себе школу в Африке. Им было по шесть лет, когда их утащили в буш, и не больше девяти, когда им дали в руки оружие; процессом их социализации стала массовая резня; только за последние три года в этой местности было восемь тысяч таких детей. «Дети-солдаты — мечта главарей мятежа» в аду Центральной Африки, не спрашивай почему. Каждый знает, что дети податливы, как глина, всегда есть что-то, что обминает их, как тесто, богоподобными пальцами. Меняется только способ месить этот тесто. Иногда, как в наших широтах, мы теряем контроль над руками, столько их, этих рук, нападающих на детские тела, подобно рою насекомых. Так что уже не разберешь, какие из них придают тесту окончательную форму. Завтра вы будете Германией, вопил Гитлер, обращаясь к гитлерюгенд. We are the world, we are the children, пела несколько лет назад добрая дюжина американских поп-звезд.
В этом мире положение детей кажется ясным и простым. Их фюрер выступает перед ними в роли бога, вдохновленного святым духом, обладающего даром читать мысли. Никто не осмелится усомниться в его всесилии. Любая искра недовольства тут же затаптывается. Той же натравленной детской сворой. Кровавый катарсис.
«Если тебя зарубят мачете, то пройдет три-пять минут, пока ты сдохнешь. Сначала обрубают руки, потом ступни, потом ноги. Потом раздавят грудную клетку. И конец». Исаак О-Тон.
И рядом для иллюстрации фото. Сколько же лет этой девочке? Четыре, пять, шесть, она глядит в пустоту. Обрубки искалеченных рук прижаты к розовому фартуку, губы сжаты насколько это возможно. Или губы ей тоже обрезали, они это любят. Кожа вокруг рта кажется такой светлой, такой пятнистой по сравнению с темным, гладким цветом лица.
Чего еще потребует от них фюрер, тоже очень просто. В первый раз, когда товарищи с воплями разрубают на куски жертву, они еще испытывают ужас. Потом они начинают считать себя неукротимыми. На спине фаустпатрон, на лбу крест, его кунжутным маслом нарисовал главный жрец, и вот она уже отправляется в поход, «Армия сопротивления Господа». Им не страшна никакая смерть. Пароль: «Иисус умер, потому что был слишком добр». А тем временем немногие, которых удалось взять в плен, проходят реабилитацию. В центре для детей-партизан. Там их каждую ночь терзает один и тот же кошмар. Они видят во сне, как их самих разрезают на куски.
Вот внимательные, чрезвычайно любознательные детские лица на общем снимке класса. Интересно, каково быть там учителем? Обычные африканские мальчики и девочки. Все до единого — многократные убийцы самого жестокого сорта. При малейшем конфликте они впадают в бешенство и хотят убивать, убивать, убивать. Я все думаю, надо ли постоянно их бояться или следует развивать в себе симпатию, сочувствие к кому-то из них, возможно ли достичь, например, доверия? Неужели кто-то действительно еще питает надежду, что эта работа имеет хоть какой-то смысл?
Исаак обучается плотницкому делу, целый день пилит, строгает, стучит молотком. Если мятежники его похитят и, против ожидания, не убьют на месте, он без колебаний будет делать то, что делал прежде.
13
Я тоже не знаю, что именно случилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32