https://wodolei.ru/catalog/unitazy/s-polochkoj/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Домашнее животное, которое хочет, чтобы ему почесали загривок, непроизвольно думаю я. Или, скорее, думаю я, похоже на то, что нас связывает старая дружба, которая продолжилась с того момента, когда она, давным-давно, прервалась. Такая вот радость, а мы уже садимся машину. Не сказав до сих пор ни единого слова. Ей-богу. Надя плюхается на сиденье рядом со мной, и только в момент, когда я поворачиваю ключ зажигания, мне приходит в голову, что я имею ни малейшего понятия, куда мы вообще-то едем.
Уже забыл!
— Пожалуйста, называй меня Франком, — наконец говорю я, когда мы выезжаем со стоянки. — Ведь у меня нет никаких уроков в вашем классе, ведь я уже не твой учитель. Ведь у нас нет никаких общих дел в школе. Что скажешь?
И она кивает в ответ, ты представляешь, меня это ошеломило, в моем-то настроении, Надя кивает, больше ничего, никаких колебаний. Да-да, ликует у меня в душе, с ней происходит то же, что и со мной. Какой день!
— После такого начала года, — говорю я, когда мы выезжаем на шоссе, — такое счастье после такого мерзкого начала. Встретить тебя. И то, что ты меня ждала. — Я нарочно это подчеркиваю. А она не возражает. Она не возражает, слышишь, значит, это правда, думаю я, и закусываю удила. Интересно, она представляет себе, срывается у меня с языка, что значит навек похоронить себя в этом бункере? Чувствовать, что приговорен к пожизненному заключению. Каждый день входить к этим учителям, в их учительскую, и в тот же момент превращаться в так называемого коллегу по работе. Того еще коллегу. — Ты, слава Богу, выдержала это два года, кандалы, тюрьму, каторгу. — Боковым зрением я вижу ее левую руку, левую ногу. Колено, на котором стоит школьная сумка. Надя носит джинсы. Я не слишком хороший водитель, не могу даже на секунду обратить к ней взгляд, смотрю прямо вперед в ветровое стекло, так что почти ложусь грудью на руль.
— Прямо и направо, — говорит она, я перестраиваюсь в нужный ряд, делаю правый поворот, и все более мрачная картина утреннего расклада в учительской рисуется у меня в голове. Я вижу, как они сидят, каждый и каждая, на своих традиционных местах. Некоторые, говорят, приходят к семи, ты только представь, Надя, например старый Лембах.
Теперь я завелся, жуткая потребность выговориться слишком долго копилась во мне. Как ни старался я возвести плотину моим разговором с тобой. Этим смешным псевдоразговором. Плотину снесло. Поток моих откровений хлынул, грозя затопить Надю. Я и сам был поражен, но что это меняет. Меня прорвало. И я уже не мог остановиться.
— Лембах и эта новая стажерка, — лавина несется все дальше, сметая на пути нас обоих, — как бишь ее, ах да, Пагеншнитт, латынь и закон Божий. Они всегда садятся подальше друг от друга за стол в учительской, проверяют тетради, готовятся к урокам, откуда мне знать, и, как только входишь в учительскую, сразу натыкаешься на них. И на чудака физика с его тонкими усиками и шелковым шейным платком. А напротив него вечно торчит эта бледная молоденькая ехидна, и зря она старается получить штатную должность, ее ни за что не возьмут. — Я злобствую, я ругаюсь и чувствую облегчение, как пьяный, который наконец начал блевать. — Лембах, — издеваюсь я, — с его поджатыми губами, все время копается в своих пособиях, он их укладывает в геометрическом порядке и постоянно перекладывает, добиваясь совершенства. А ехидна каждые две минуты бросает на него укоризненные взоры. И он отвечает униженной улыбочкой.
Учитель, — говорю я (а Надя говорит, сейчас опять направо), — я даже иногда тихо повторяю это слово про себя. Направляясь к кофеварке, я часто вслух повторяю «учитель», это как удар в лицо. Вот, значит, как ты выглядишь, думаю я, возвращаясь на свое место с чашкой в руке между фикусами, пальмами юкки и коллегами, тоже помешивающими кофе, какое ханжество. Учитель, учитель, учитель, понимаешь, Надя, — говорю я, — от этого можно взбеситься. Эти как бы случайно сдвинутые столы, три так называемые бригадные рабочие площадки, ты же их знаешь, на самом деле забронированные места в кафе. Во-первых, самое большое место, где сидит компания физкультурника Диршки, о Господи, конечно, рядом с кофейной стойкой. Обаятельный Роберт Диршка, мастер по серфингу, планерист, остряк и петух со своим курятником, он травит скабрезные анекдоты, они гогочут. Мне каждый раз приходится протискиваться на свое место мимо этого шоу-одного-клоуна.
Я ведь ничего не имею против их развеселой компашки, — выдаю я, наверное, слишком беспомощно. Между тем мы уже выехали на кольцо, покидаем центр, Надя помахивает сигаретой. — Кури, конечно, — говорю я. — А что можно возразить против таких жизнерадостных, таких безвредных людей. Эта трещотка Эрдман, загорелая дочерна в любое время года, эта восхитительная новенькая, как же ее фамилия, экономика и спорт, Карола Вендт, точно. Серьезно, большинство даже в принципе мне улыбается. Как и друг Леандер Лоренц. Ну, этот красавчик, глупый как пробка, тоже преподает немецкий. Фанат Толкиена, между прочим, я тебе о нем уже рассказывал. Не учитель, а мечта. И кроме того, он каждое утро загораживает мне дорогу, его длинные ноги не умещаются под столом, и он выдвигает стул в проход. И каждый раз так мило улыбается, когда я протискиваюсь мимо.
Я что хотел сказать, Надя… — И тут, пока на нас надвигался красный светофор, я действительно повернулся к ней и при этом нечаянно слишком сильно нажал на тормоз, так что нас здорово тряхнуло и Надя, кажется, по-настоящему испугалась. Потому что ее широко раскрытые, прыгающие вверх-вниз глаза что-то ищут в моих. Такого выражения я никогда в них не видел. Боится предательства, вот оно что, догадываюсь я и, конечно, немедленно прошу прощения: — Я сегодня немного нервный, — оправдываюсь я, и так далее, а тем временем неуклюже нагибаюсь в ее сторону, не прикасаясь к Надиным ногам, нащупываю ее школьную сумку, соскользнувшую с колен во время моего неловкого торможения. На ней спортивные туфли, разумеется, классические кроссовки «адидас» до лодыжек. Но тут и она берется за свой ярко-зеленый рюкзак, наши руки слегка соприкасаются. На полу валяются несколько тампонов, их Надя тоже лихорадочно собирает с пола. Практики не хватает, размышляю я, когда светофор моргает, я включаю сцепление, но из-за идиотского возбуждения так спешу, что мотор глохнет, и еще, и еще раз, мой маленький «фиат» заводится только с четвертой попытки. Честно говоря, он не столько катит, сколько скачет вперед, подгоняемый оркестром автосигналов. Аж шины пищат. — Мне очень жаль, — бормочу я смущенно, — водитель из меня никудышный.
Теперь вдруг вся ситуация представляется мне ужасно неловкой. Я даже не знаю, как выйти из положения, поскольку мне неизвестна сама цель поездки. Не могу же я просто высадить девушку у дверей, это было бы еще бестактнее. Конечно, я стесняюсь, а ты как думал. Но ты не знаешь Надю, я сам был ошеломлен, почти растроган. Столько деликатности. У молодой девушки. Если это и в самом деле чувство такта, а не наивность или недалекость или равнодушие, я и сам не слишком понял, знаешь ли. Сейчас мне кажется, что она сделала единственно правильный, королевский ход, помогла мне выбраться из дурацкого положения. И мое смущение мгновенно испарилось, даже уступило место еще более возвышенному, чем прежде, чувству, когда Надя без обиняков сказала мне, куда мы едем. К ней домой, конечно, то есть до того места, где я ее высажу. К тому же она закурила вторую сигарету и передала ее мне.
И потом, после короткой паузы, она добавила:
— Что ты хотел сказать, Франк?
Франк, сказала она, именно тогда она назвала меня по имени, впервые на ты, у меня чуть сердце не выпрыгнуло, все, все хорошо, все к лучшему. Мне, говорит, это действительно интересно, давай, рассказывай дальше, Франк.
— Что тут интересного, Надя? — осторожно продолжаю я, потому как, несмотря ни на что, что-то здесь было весьма странное, и не только для тебя, любезный мой спортсмен. В самой формулировке. «Мне это действительно интересно». В ее устах это прозвучало немного снисходительно и искусственно. Как на сеансе психотерапии. Да и мне неохота выглядеть занудой, ты и сам понимаешь. Поэтому я говорю, что тут может быть интересного. То есть, говорю, с сопляками нужно уметь, как они выражаются, ясное дело, для них это что-то значит, точнее говоря, для них это все. Сопляков нужно ставить на место, это и есть квалификация учителя. Так они считают. Если умеешь, значит ты высокий класс. Немудрено, что Диршка — их руководящий жеребец. Автоматически, в силу естественной необходимости. У него же несколько спортивных секций, которые задают тон на школьных праздниках, и команда сноубордистов в зимнем лагере. С похабными анекдотами и прочим. Кнут и пряник, такова их волшебная формула. И по неизвестным причинам я тоже имею сомнительную репутацию любимца сопляков. Я бы мог в любое время подсесть к ним, Надя, на полном серьезе, они бы приняли меня в свои объятия. Увы, господа, увольте. Это не для меня, ясное дело. Не правда ли? Не для меня.
И уж тем более не для меня второй стол, где компания раза в два меньше. Он стоит, конечно, в самом центре учительской. Но я даже вообразить не могу, что присоединюсь к ним, буду любезничать, вступлю в разговор, абсурд, я снова завожусь, выбрасываю в окно едва закуренную сигарету, какой-то мерзкий вкус у этих «Мальборо». Мне с этой публикой не по пути. Прочие учителя называют их продуктами шестьдесят восьмого года — так и брызжет, и пузырится, и выплескивается из меня. — Это не столько поколение, даже не идеология, скорее диагноз. Там сидит эта Шоппе, которая начинает уроки французского или английского с пресловутых упражнений по системе Ки-Гон, обожает астрологию, целебные камни и так далее, на самом деле ей, не поверишь, всего тридцать два года, так что ей там самое место, как и нашему дорогому доктору Мекеру.
Левый Фриц, ох. Он еще в студенческие времена в самом деле был руководящим кадром какой-то марксистской группы. И здесь тоже изрекает непреложные истины, а как же иначе. Носит ленинскую бородку и венчик волос до плеч вокруг лысины. Похоже, все это осталось еще с той эпохи. Так сказать, традиция. С тех пор он уж поседел. В выпускном классе он будет вам до посинения вдалбливать Гёльдерлина и «Ифигению в Тавриде» Гёте, могу поспорить на что угодно. Черт, во всяком случае, когда я прохожу мимо, мне всякий раз кажется, что я помешал какой-то конспиративной явке. Они мгновенно замолкают, а на их физиономиях появляется этакое особое выражение, импозантная смесь сожаления и упрямства. В общем-то смешно. Как будто они вот-вот лопнут от сознания важности своего заговора, а в следующий момент снова кажется совершенно несущественным, что кто-то их подслушивает. На меня это во всяком случае действует так, словно они только того и хотят. Чтобы я подслушал их крамольные речи. Гневные тирады о потребительском мышлении, телевидении, компьютерных играх, рыночном терроре и так далее.
Даже когда, например, Кристель Шнайдер пытается обсуждать восприятие действительности, как она неуклюже выражается, искаженное медийными средствами, совершенно изуродованную жизненную реальность молодежи. Дескать, мы, учителя, все-таки должны как-то реагировать. Руки она положила на стол, соединив кончики пальцев, взгляд устремлен в стакан недопитого молока. Толстая золотая цепочка вибрирует на напряженной жилистой шее, а шея ходит ходуном, как будто у этой всегда такой сдержанной женщины выскочило из груди и застряло в глотке сердце. Именно у нее, этой умной, дисциплинированной, обычно такой энергичной биологини со строгим узлом волос. У нашей самой любимой, пользующейся всеобщим доверием учительницы. Да и как ее не любить? Говорят, у нее была даже связь с фрицем. Ей-богу, не вру, какая-то история с этим жутким доктором Мёкером. Секс в охотничьей хижине, Роберт Диршка лично засек их, о чем и оповестил весь педсовет. Она тогда пробивала свой экологический проект. Раздельные контейнеры для мусора в школе, экскурсии в леса и на луга с небольшими практическими заданиями для детей, помнишь?
Похоже, надо иметь много мужества, чтобы высказывать в этом кругу определенные мысли, если тема почему-либо не устраивает бывшего любовника госпожи Шнайдер. После подобных нарушений неписаного устава Фриц немедленно призывает коллег, цитирую, «вернуться на землю фактов». Читает лекцию о неолиберальном заговоре, порабощении, промывке мозгов, сексуальной эксплуатации, промышленном производстве потребностей, вещизме и шопинге. Дескать, универсум — это универмаг. А прочие благоговейно молчат.
Это тошнотворно, хотя, с другой стороны, Мёкер в чем-то прав. Но, милая Надя, ведь это все неинтересно, это ничто. Ничто. Это в чистом виде беспомощность, мы сейчас приедем, вступает Надя, как раз в этот момент. Враждебность, понимаешь, Надя, ученики как враги, к этому все и сводится. Воспитывать — значит рулить. А руль у них отобрали, у мекеров этого мира. Руль в руках зла, так они считают. Перед ними в классе сидит не группа учеников, а армия клонов. Такой выглядит в их глазах реальность. Для них каждый урок уже давно превратился в бой не на живот, а на смерть, значит — в бой! И они рады, когда уходят с урока целыми и невредимыми. Они довольны уже тем, что сумели, так сказать, на краткий срок обезвредить терминаторов, то есть вас. Выговорами, плохими отметками, прежде чем вы нажмете на клавишу регенерации и воскреснете из мертвых. Зомби, вот вы кто. В их глазах. И вы даете сдачи, так вам кажется. Они, считающие себя последними человеками, мало-помалу сами превратились в тот тип боевых роботов, который им видится во всех и вся. Боевая готовность номер один, в любой момент. А капитан Мёкер в этой битве имеет ранг старшего киборга по программированию воспитания. Неудивительно, что его выпуск всегда получает оценку по немецкому выше среднего балла. Бывшие рекруты и в самом деле благодарят его. Например, на встречах одноклассников. Ну да, они его ненавидели за авторитарный стиль преподавания, за цинизм, за беспощадную строгость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32


А-П

П-Я