Надя. Вот она преградила путь бритоголовому, этому столь же тупому, сколь и воинственному парню с огромными детскими глазами, который несется прямо на нее. Вот она хватает его за рукав майки, вот пытается его задержать. Он вырывается, она упрямо кривит губы, в ответ он строит рожу. Теперь она садится на землю. Он подкатывает к ней почти вплотную, круто сворачивает в сторону, толпа отшатывается, я тоже наконец отпрянул.
И последняя картинка: прежнее место действия, старая расстановка фигур. Воздушная акробатика Кевина Майера над кустарником. Бешеное, нелепое трепыхание рук и ног, раскат вверх ногами, вплоть до сальто. Наконец первые попытки приземлиться в кустах. Сначала треск доски, затем хруст веток. Потом и кровь, длинная рваная царапина на голове, кровь быстро, будто по желобкам, бежит по лбу и за ушами и капает на майку. А Кевин все повторяет свой трюк, яростно, неукротимо продолжает разгоняться. С этими его гримасами, полными ненависти детскими гримасами. Детское лицо под сеткой тонких красных нитей.
Вдруг толпа расступается.
Улыбчивый. Сейчас его выход. Дэни Тодорик поднимается, улыбаясь, медленно. Стоит. Его ирокез рядом с черепом скинхеда, который наклоняется, чтобы поднять свой скейт. В руке у Дэни щелкает финка, он улыбается, небрежно, совсем близко, просто так.
Потом свалка, потом я больше ничего не знаю.
Потом Надя. Идет прямо на меня.
«Насилие в школах», — киваешь ты с неожиданным выражением озабоченности. Словно я собираюсь поведать тебе о неслыханных зверствах в отдаленных регионах мира или о темных махинациях в некой социальной среде, о существовании коей ты вряд ли подозревал. Мы уже слышали, читали о тамошних жутких ритуалах — вот что означает твой нахмуренный лоб, да? Или ты думаешь, что теперь тебе пора защищаться? Но я же не собираюсь ни в чем тебя упрекать. Во всяком случае сегодня. Расслабься, откинься на спинку кресла, склони голову набок, подопри ее кулаком. Как тебя учили. И подожди минуту. Я же только спрашиваю себя, чего они хотят, хотят именно от меня, эти подростки.
И разве они вообще чего-нибудь от меня хотят?
Ну вот, ты и снял напряжение, но оставил сосредоточенность. Веки слегка подрагивают, а лоб гладкий, каким ему и положено быть. Очень хорошо. Да ведь ничего, в сущности, не случилось, ведь все не так уж страшно, ведь у нас всё и всегда ужасно преувеличивают, исследования последних лет это доказали. И не стоит снова про перегруженность школьников, я просто все меньше понимаю, что с ними на самом деле происходит. Я обещал себе не заводить вечную старую шарманку. Сегодня я даже не хочу распространяться насчет моего особого отношения к ученикам. О том, как они меня любят, и как им нравятся мои уроки, и как они мне доверяют, все ведь доверяют, в какой-то степени — даже этот Кевин Майер. И сколько из них занимаются у меня в драмкружке, занимаются действительно увлеченно, хотя до сих пор мы ничего не довели до конца, не поставили ни одного спектакля. Должен признаться, я мало понимаю, что означают чуть ли не ласковые выражения их симпатии. А потом вдруг такие вот на редкость агрессивные шоу. Я не понимаю, что они хотят этим сказать.
И вообще, хотят ли они мне что-нибудь этим сказать?
И какая замечательная девочка эта Надя.
Ну хватит, ты давно меня убедил. Больше никаких жалких учительских причитаний, обещаю тебе. Как обещал и себе вчера вечером на пробежке, и ведь в конце-то концов сработало.
Итак, слушай, я бежал, и оно срабатывало. Как будто тело функционировало совсем без моего участия. Собственно говоря, в мозгу крутилась только некая банальная история, я выступал в ней на заднем плане, в общем-то даже не выступал. Разве что просто как наблюдатель некой процедуры с более или менее предсказуемым развитием. Как будто собирался прочесть в газете очередную статью на известную тему. Новый феноменологический материал. Один странный случай из множества странных случаев, которые ставят в тупик даже тебя.
И как будто Надино лицо всего лишь лицо какой-то девочки.
А потом я отвлекся от этого, так сказать, чтения. Дорога нырнула в лес, и стремительно надвинувшаяся темнота застала меня врасплох. Ноги утопали в бездонной черноте. Да плюс к тому пронзительные ухающие вопли птиц в последние минуты перед окончательной победой тьмы. Но испугал меня даже не этот резкий переход — к подобному я уже успел привыкнуть. А то, что в темноте я сразу вспомнил об убийстве, совершенном полтора года назад здесь в лесу, совсем неподалеку. В газетах писали, что пожилую супружескую пару, которая собиралась переночевать в своем жилом автоприцепе, застрелили в затылок, инсценировав форменную казнь, и преступление до сих пор не раскрыто. То есть мне поначалу как-то не пришло в голову, что я вдруг оказался в том самом месте. Я увидел, что бегу, кашляя и задыхаясь, петляю по лесу, чертыхаюсь, теряю последние силы, ползу на четвереньках по земле, слышу за спиной дыхание убийцы, но я уже давно добрался до более светлого участка, где ты словно в соборе среди высоких сосен. Вдыхая запах смолы, хвои и недавно опавших листьев, я понемногу успокоился. Не просто успокоился, а в самом деле почувствовал себя так, словно только что избежал смерти. Понимаешь, я почувствовал, что выжил, что победил.
А дорога уже снова вела наружу из тесного леска. Но я еще постоял под деревьями. Обычный маршрут привел бы меня теперь на вершину, я бы спустился по ту сторону холма и почти у самой деревни повернул обратно. Я сделал несколько взмахов руками, приседаний и глубоких вдохов. Лесной воздух был прохладным и пряным. На фоне серо-фиолетового закатного неба я заметил силуэты нескольких коров, стоявших перед закрытыми воротами загона на гребне холма. Следуя внезапному импульсу, я свернул направо на какую-то боковую тропу, заброшенную просеку с глубокими, рыхлыми, вязкими колеями. Описав большой полукруг, она привела меня обратно в лес. Теперь я думал только о том, как, прыгая между рытвинами, не угодить в глинистые ямы и в заросли крапивы. Через некоторое время начался подъем, тропа становилась еле заметна, я снова смог оглядеться.
В этой части леса я еще не бывал. Пробежав трусцой метров двести-триста, я оказался на поляне, а тропа окончательно исчезла в высокой траве. Я остановился, несколько раз повернулся. Быстро, задыхаясь. Из подмышек по бокам в складки жира на животе градом катился пот. Только теперь я сообразил, что уже очень темно, птицы умолкли. На небе уже показались первые звезды. Плыть, подумал я, плыть, я чувствую себя так, будто плыву, потому что развожу руками, пробираясь к поваленному дереву, торчащему из кустарника посреди поляны. Я уселся на ствол и стал разгадывать, в каком направлении может находиться город.
Ты только представь себе, ведь я и в самом деле заблудился. Сижу на поваленном дереве посреди ночи, потею в своем идиотском спортивном костюме для бега трусцой. Сбился с дороги, как в сказке братьев Гримм, и это в конце двадцатого века. Я воображал, как тычусь наобум в этом мраке, как застреваю в колючих зарослях ежевики, как ветви хлещут меня по лицу и бьют по лодыжкам. Короче, я действительно испугался.
Но вместо того, чтобы серьезно заняться решением проблемы, отнюдь не решаемой философскими раздумьями, я тут же принялся во весь голос проклинать некий фантом, обвиняя его в моей хреновой и анекдотичной ситуации. А фантом сей — это был ты, мой милый.
То есть я, разумеется, понимал, что мои проклятия не по адресу. Упрекая тебя в своем унизительно отчаянном положении, я вполне отдавал себе отчет, что так мне и надо, и поделом. Я извращенец, ты видишь меня насквозь. Буквально это я и орал на весь лес.
«Я извращенец, а ты ясновидящий. Для тебя мир — открытая книга. Вся хитрость, как известно, в том, чтобы уметь ее прочесть».
Да, казалось, я бесконечно долго сидел на этом поваленном дереве, все больше приходя к выводу, что ты откровенно злорадствуешь при виде моего унижения, что ты его желаешь. Ты циничный триумфатор, я шут гороховый. Я как бы глядел на себя твоими глазами. Говорил твоими устами. И разразился твоим громогласным хохотом. В конце концов я отвлекся от того позорного зрелища, которое сам себе являл. Развалился между двумя замшелыми корнями и принялся разглядывать ночное небо в поисках тех немногих созведий, которые знал. Большая Медведица, Орион, Малая Медведица. Я закрыл глаза. Ничего не помогало.
Я что хочу сказать — я ведь, собственно, хотел вытравить из головы эти картинки, то есть Надю, то есть тебя. Ты торчишь там иногда, как осточертевшее привидение, а вчера я целый день видел перед собой твою издевательскую ухмылку. Но вместо того, чтобы наконец снова от тебя отделаться, я, в довершение всех бед, начал сочинять тебе красочную биографию. Сперва подумал: каким, интересно, ты был в свое время школьником? И сразу вообразил этакого панка, каких лет двадцать пять назад было навалом. Разумеется, этакого изысканного бунтаря, высоколобого всезнайку. Который, например, на каждом уроке встречает малость отставшего от жизни учителя обществоведения возгласом «Хайль Гитлер!». И чья карьера практически была предопределена, что и тогда уже, наверное, не вызывало сомнений. Музыка, множество журналов, книги, богема. Пожалуй, ты всегда знал, когда изменится так называемый пульс времени. И никогда не объяснял этого своим одноклассникам, ты спешил опередить их, задать тон. Я прямо вижу, как это происходило. Как все они подражали тебе и как ты, едва вырвавшись из родительского дома, из ненавистной гимназии, послал их всех куда подальше и стал частью того узкого круга людей, которые сами определяют пульс времени.
Интересно, кем ты успел побыть, прежде чем достиг своей нынешней популярности и величия? Журналистом, певцом, актером, возможно, даже ди-джеем, во всяком случае звездой, нет, скорее, маленькой элитарной звездочкой, — это лучше, это лучшая предпосылка, чтобы войти в моду, стать записным оратором, телеведущим, перед которым разоблачаются все эти влиятельные болваны, ведь они же тебя потом и раскрутят. Так оно, наверное, и было, размышлял я, лежа на жестких корнях, и мне уже казалось, что я слышу, как ты напеваешь себе под нос какую-то американскую попсу под звяканье бокалов с бурбоном. Во всяком случае ты всегда на шаг опережаешь развитие событий, forever young, так сказать, душой тоже, этакий все еще очень и очень молодой человек. Я прикинул, сколько же тебе сейчас? И поразительным образом пришел к выводу, что от сорока трех до тридцати шести.
А я, хоть это и не принципиально, снова и снова не постигаю истинного смысла знамений времени. А я, хоть и младше тебя, вот уже по крайней мере десять лет безудержно старею.
Тем временем собрались тучи, звезд больше не было, мрак сгустился. Положение становилось все более неудобным, я попытался выпрямиться, но мое покатое ложе вынудило меня сползти и как-то угнездиться между пнями и наростами, чтобы в полусне, а я чувствовал, что вот-вот засну, нечаянно не сверзиться со ствола. Одетый только в тренировочные штаны и майку, я начал мерзнуть, хотя, к счастью, ночь выдалась теплая. Насколько мог, я свернулся калачиком, наподобие зародыша, а в моем мозгу сразу же снова возникла картина твоего преуспеяния.
Теперь я видел, как ты, заметно более сдержанный, чем прежде, в элегантном прикиде, протягиваешь руку, чтобы принять вручаемый тебе диплом доктора. Почетного, понятное дело, и ты всех покоряешь уже вполне развитым шармом твоей столь знаменитой нынче улыбки. То же лицо, то же рукопожатие, когда ты прощаешься со списанными в тираж пожилыми предшественниками, оставляющими тебе свои офисы и должности в газетах, на радиостанциях и телеканалах. Да, подумал я, для себя ты их уже окончательно расшифровал, эти страницы мировой книги. Тебе всегда может только везти, все у тебя получается тип-топ, все идет как по маслу. Разумеется, и в так называемой личной жизни. Семья, брак, включая супружеские измены. И вдруг я подумал, что уже встречал тебя раньше, ровно тринадцать лет назад, на моей собственной свадьбе. Такое же своеобразное рукопожатие: вроде бы однажды я уже испытал, каково оно на самом деле. Твой орлиный профиль, твоя снисходительная ухмылка врезались в мою реальную историю. Или ты действительно был одним из многочисленных гостей? И эта чрезмерная аристократическая любезность была с твоей стороны добрым советом, предсказанием? И теперь это должно все-таки на меня повлиять, так сказать, постфактум. Словно ты хотел сказать: «Вот видишь, мой дорогой Бек, теперь ты еще и женишься не на той женщине».
Ты и в самом деле так сказал. Потому что я чуть не вскочил, не набросился на тебя, не ударил тебя по физиономии, и без того уже достаточно горбоносой, но я просто не поднялся. Думаю, в этот момент я уже совсем заснул. Я и теперь еще не перестаю удивляться, как подробно запомнился мне этот сон, словно я тебя включил, словно даже там, в этом лесу, в этой полной темноте и смятении, тебя уже нельзя было отключить. Я поднимаю глаза и вижу, что вокруг стоят свадебные гости, а я сижу на огромной софе, погружаясь в нее все глубже, она держит меня и не выпускает. Я ору, пробиваясь сквозь органный гул голосов, настырный звон бокалов и смех, ору, кажется, так громко, как только могу, а дикий, бешеный шум становится все громче и громче, он так невыносим, что я слышу свой собственный крик, но продолжаю истошно вопить, стараясь докричаться до тебя, до этого типа, в котором вроде бы безошибочно узнал тебя.
Покрасневшие выпученные глаза, под ними тяжелые мешки, щеки обвисли, лицо обрюзгло, голова трясется, мутный взгляд выдает запойного пьяницу. Эй, ору я, вот он я, и ты, обернувшись через плечо, кажется, тоже высматриваешь меня. Но сразу видно, что вряд ли ты в состоянии хоть что-то различить, разобрать хоть слово в этом грохоте.
А я вот учитель! — я слышу лишь, как сам издеваюсь над собой, — я стал учителем. Разве одного этого не достаточно, чтобы помереть со смеху? А предметы совсем уж смешные: история, немецкий — самое то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32