Дерьмо, мы здесь живем в захолустной дыре, in a historical zero, это финиш, и никаких признаков движения, кроме разве трепыханья в клетках, in cages, птичек, которым обкорнали крылья, он имитировал этот взмах руки, все бессмысленно и глупо, silly и так далее.
Я не сказал ни слова. Разгоготался только в такси. И продолжал смеяться, уже лежа в постели, наблюдая, как пляшут пятна на моей сетчатке, а они сверкали все ярче, сливались в узоры и фантастические фигуры, в облака какого-то маленького, особого неба, а я все смеялся и смеялся.
7
Взять, например, Мартон в Новой Зеландии, «город самоубийц» 1996 года. Этот титул присваивается там как переходящий приз, в прошлом году его завоевал туристический курорт Маунт-Мангануи, рай для любителей сёрфинга, с бесконечными белыми пляжами. Самый высокий процент самоубийств в западном мире, к которому по дурацкому недоразумению причисляют якобы столь идиллические острова.
Милли, например, в тот вечер была в хорошей форме. В пабе было классное настроение. Все так считают. Тут поцелуйчик, там глупый анекдот, кто-то поставил всем еще по одной кружке пива, веселая компашка. Потом она уселась в свой «мицубиси-лансер» и двинулась прямиком через мост на другую сторону и вниз по набережной Рангати, по Шотландской улице до конца, к поляне, где любят устраивать пикники. Она вышла из машины, вытащила из багажника шланг, один конец на выхлоп, другой — в машину, снова уселась, плотно закрыв дверцу и окна, вставила в магнитофон кассету группы «Доорз» «Конец». Своего маленького спаниеля она взяла с собой, на заднее сиденье. Он запаниковал и разодрал в клочья обивку из искусственной кожи, но к тому времени Милли наверняка уже отошла в мир иной.
И Ник тоже покончил с собой. Простился навек, улегся спать, сказали приятели. А именно прыгнул с моста в реку, рука об руку с Джейд, своей подругой. Три смерти за одну неделю. Двадцать лет, пятнадцать, двадцать. Пять смертей за шесть недель. Ежедневно в Новой Зеландии три самоубийства и тридцать неудачных попыток. В год получается десять тысяч девятьсот пятьдесят кандидатов при общей численности населения три целых три десятых миллиона. Причем Ник был лидером, главой молодежной компании. Крутой, веселый, красивый. Девушки его обожали. Только что закончил среднюю школу. Если уж он сдвинулся по фазе, то с нас-то что взять, — говорят приятели.
Либо сразу безработица, либо учеба, а потом безработица, а ты говоришь, перспективы. Там тоже все так говорят. И я бы так сказал. Но все-таки я вижу в этом скорее тот фильм, где они, раздобыв автомобиль, едут в какой-нибудь большой город. А там кружат по улицам, вверх, вниз, мелькают неоновые рекламы, они передают по кругу сигарету с травкой, останавливаются, заходят в какие-то кафе, выпивают по стаканчику. Нельзя сказать, что они сильно на взводе или, наоборот, скучают, хандрят. Они дурачатся, но не слишком, они смеются, но недолго, рассказывают друг другу от кого-то услышанные байки, показывают на то или другое, что бросилось им в глаза, на фасадах, на тротуарах, едят поп-корн, чизбургеры, слушают музыку, говорят о бэндах, о новых хитах. Они утопают в комфортных сиденьях машины, слабое зеленоватое свечение панели управления все время в поле зрения, а над ней, на ветровом стекле, портативный дорожный видик. Потом они едут домой. На рассвете. Это все.
А японцы на своих островах, те пошли еще дальше. В школах на повестке дня стоит вопрос о порке учителей, которые мешают ученикам, пытаясь, например, продолжить урок. Тринадцатилетние школьницы промышляют на панели. О, они находят, что это клево. И кроме того, они зарабатывают деньги, ведь денег всегда не хватает. Их клиенты, господа в строгих костюмах и в возрасте их папочек, выходят прямо из офисов. Они служат в одной из этих фирм, где царит знаменитый японский дух верности, которому завидует весь мир, где все сотрудники — одна большая семья. Каждый находится на работе, пока не уйдет босс, это требование чести. А босс работает допоздна. Никто не уходит с работы раньше одиннадцати. Утром им приходится очень рано вставать. Но прежде чем отправиться домой, они заходят куда-нибудь. Выпить. С коллегами. Или с маленькими девочками. Или в одиночестве. Или они встают и отправляются прямиком на крышу здания фирмы и прыгают вниз. И папочки этих девочек тоже служат в этой фирме.
8
Дела у нас идут все лучше, у моей дочки и у меня. Целое воскресенье мы провели на озере. Погода великолепная, знай себе купайся, загорай, читай. Воздух так и струился над водой. Паруса на горизонте, за ними горы, запах лосьона для загара и сосисок из киоска позади нас. Лодки причаливают, отчаливают, а когда мимо скользит пароход, волна накатывает на берег и дети, визжа от восторга, кидаются ей настречу.
Вечером я пригласил Люци на ужин. Шикарный ресторан, сервировка с тремя бокалами. Я при галстуке и воротничке, и она тоже при полном параде. Мы ведь уже давно собирались и готовились, тщательно складывая в багажник тряпки. Ее темно-красное бархатное платье макси мы купили специально для этого случая. Облегающее, с длинными рукавами, но большим декольте и глубоким вырезом сзади. Серьги и ее любимая жемчужная нитка. К сему высоко забранные волосы, как-то так взбитые сверху, каштановый каскад. Она была по-настоящему взволнована, эта маленькая дама. Трогательно. Пылающее румянцем личико в мерцании свечей, темная пудра над закушенной верхней губой, под слишком ярко подведенными глазами, на ямочках. Серьезная игра.
На обратном пути в машине она ни с того ни с сего расплакалась. Почему не может быть как раньше, почему мы не можем просто снова жить вместе, мама, она и я.
Н-да, голубка моя. Признаюсь откровенно, я страшно рад, что «как раньше» никогда, никогда не повторится, что твоя мама очень и очень далека от моей жизни. Но ровно настолько, чтобы мне не потерять контакт с тобой.
Конечно, этого я не сказал ей, промямлил что-то о судьбе и понес обычную околесицу, приводя пример с лучшей подружкой, с которой ты вдруг перестаешь находить общий язык, то и дело ссоришься, ведь ты это знаешь по себе и т. д. В конце концов у меня самого от ее плача чуть не разорвалось сердце.
Жаль, такой день и так закончился. А тут еще, в довершение всех бед, едва мы приехали домой, позвонила Петра. Из Андалузии, где проводила отпуск. С дантистом Гюнтером. Решила справиться, как мы поживаем.
И на кой черт я тут же выложил ей все, что думал о наших проблемах с дочкой в первые дни. Не спорю, я совершил большую ошибку, никто меня за язык не тянул.
Но могу тебе объяснить, в чем тут загвоздка, то есть загвоздка тут была всегда. Каждый раз никто меня не тянет за язык, и каждый раз я повторяю все ту же ошибку. Будучи в здравом уме, подставляюсь, как бы это сказать, под град ее упреков. Ведь знаю же, какая последует реакция на мои откровения, а удержаться все-таки не могу. То ли из какого-то странного упрямства, то ли из-за нелепого мазохизма, извращенной гордости. Себе назло.
А ей достаточно произнести одну фразу в ответ, чтобы я почувствовал себя полным идиотом. Безнадежным неудачником. От этого можно рехнуться. И мне, хоть ты лопни, не удается избежать этого проклятого ощущения. Уж как я старался: и орал на нее, и молча улыбался, и цитировал Гёте, и приводил разные педагогические афоризмы — все напрасно. Если уж эта мельница завертелась, ее не остановишь. Петра своими все более тяжкими обвинениями все больнее задевает столь чувствительные во мне струны кающегося грешника. Увы, мой оправдательный лепет становится все более беспомощным и жалким. И каждый раз последнее слово в принципе остается за Петрой.
Разумеется, и вчера она первая закончила разговор. Просто отключила свой мобильник. Но прежде дала мне понять, что в ближайшее время такое не повторится, уж она об этом позаботится. «Что ты имеешь в виду?» — я еще пытался хорохориться, но давно потерял кураж. А связь уже прервалась, и я остался один на один со своей бешеной обидой.
О, без вопросов, она об этом позаботится. О том, чтобы я больше не смог провести с моей Люци ни одной, повторяю, ни единой несчастной недели. Ведь и в прошлые годы она старалась всячески ограничить мое негативное излучение, якобы дурное влияние на то, что она с таким занудством называет семейной гармонией, на воспитание Люци, на ее так называемые отклонения.
При этом я знаю, что Петра реагирует на меня не менее предсказуемо, чем я на нее. При этом я даже знаю, что она и сама это знает. Что она точно так же не может сдержаться.
И все-таки. Я просто ничего не могу изменить. Я ее ненавижу.
9
А ведь безобидные игры дают подчас совершенно неожиданный эффект. Во всяком случае со времени нашего маленького приключения в шикарном ресторане я смотрю на Люци совсем другими глазами. Образ молодой женщины вытеснил образ ребенка. Я вдруг обнаружил, что она очень недурно выглядит в длинной черной кожаной куртке и узких гладких черных брюках, расклешенных внизу. И когда она стоит в дверях, перекинув через плечо черную гладкую сумку, и прощается, собираясь, например, прошвырнуться в город с Юлией, дочкой консьержки со второго этажа… Ну, доложу я вам.
Этот пробор сбоку — твой стиль, и волосы хорошо уложены. Bay, ты сегодня накрасилась аж к завтраку. Эта майка тебе идет. А с драконом лучше. Хотя серебряный дракон малость аляповат. Мне самому смешно. И все-таки приятно общаться с Люци на этом, как бы сказать, уровне. Я делаю ей комплименты, она ими наслаждается.
Люци и впрямь от этого тащится, просит совета, интересуется моим мнением на предмет того или иного сочетания, беседует со мной о стайлинге. Иными словами, она точно объясняет мне, что модно, что только входит в моду и что теперь никто ни за что не будет носить и так далее. А меня это и вправду интересует. То есть не ярлыки, конечно нет, я забываю их в тот же момент. Как бы это сказать, наверное, дело — в том, что она, скажем так, позволяет мне заглянуть в мир, откуда я, собственно говоря, изгнан.
Она хочет, чтобы я одобрил ее тени для ресниц. Она спрашивает, каким лаком ей покрыть ногти. Вчера днем я даже помогал ей делать педикюр. Сначала обрезал ногти, потом красил. В черный цвет. Она включила диск с летними хитами 98-го года и вальяжно разлеглась на диване, положив ступни мне на колени, прикрытые махровым полотенцем. И я обслужил ее как какую-то диву. Это было довольно забавно. Я хочу сказать, что никогда еще не делал ничего подобного; а ты, например, красил когда-нибудь ногти? Это не так-то легко, тем более когда у тебя страшно рябит в глазах. К тому же Люци постоянно шевелила пальцами. Дескать, я ее щекочу, я такой смешной и у меня такое напряженное выражение лица, когда я склоняюсь к ее ногам. Потом она снова пожелала выпить апельсинового сока. И стакан йогурта. И пусть я еще раз запущу ей песню «Куколка, будь моей Барби». И чем больше я пытался сосредоточиться, тем дольше пялился на ее ноги, каковые, казалось, вообще не собирались носить тело, которому принадлежали, такими они были розовыми и мягкими. Чем ближе я непроизвольно придвигал к ней голову, тем быстрее вращались пятна на сетчатке, рвались наружу из поля зрения. Как будто на стекло едущего автомобиля сыпался пепел, клочки сожженной газетной бумаги. Этакая своеобразная эйфория. Даже надвигающееся головокружение было приятным. Вроде легкого опьянения.
Позже, после нашей вылазки в универмаг «С&А», где я купил вот эту кожаную куртку, вернее, Люци подыскала ее для меня, она взяла меня под руку. Моросил дождик, и мы гуляли под моим зонтом. Один раз она даже прислонилась головой к моему плечу. Это было, ну, здорово. Без преувеличения, не могу вспомнить, когда в последний раз я испытывал такое блаженство.
Люци вызвонила по справочной последний в городе кинотеатр, где еще шел «Титаник». Ее новый любимый фильм, который я непременно должен посмотреть. Она, конечно, видела его уже несколько раз. Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет вместо Рони и Бьорка. Она хочет разделить со мной свой восторг, подумал я. И почувствовал себя польщенным.
Не знаю, какой бес меня обуял. Но после кино я угостил Люци коктейлем в баре, и страшно ее взвинтил. Я не мог ничего поделать, она была в таком восторге от этого бледнолицего, что через некоторое время я просто психанул. Она присосалась к своей соломинке и уже ничего не соображала. Конечно, спиртное тоже сыграло роль, вероятно, оно сразу ударило ей в голову, прямиком из желудка. И зачем только я ее угощал, спьяну наверное. Заказал «манхэттен». Для двенадцатилетней девочки.
Сначала я помалкивал, наверное, ухмылялся довольно двусмысленно, не глядя на нее. Пока она не стала допытываться, что случилось, что в ней такого смешного, пока я не сорвался с цепи. О, по этому пункту ты явно одного мнения с несколькими сотнями миллионов маленьких девочек в целом мире, съехидничал я, так что желаю успеха в дележе добычи. Я думаю, это прозвучало довольно агрессивно. Мистер Babyface, Детская Мордашка, сказал я после короткой паузы, во время которой тщетно пытался успокоиться, ваш общий любимчик, прелестный младенец, всеобщий баловень. Такой проказник, ты не поверишь. А какое имя, оно достойно принца, Леонардо Сосунок. И потом я кощунственно обругал его губы, назвал их губами сосунка, состроил гримасу, зачмокал, это доставило мне зверское удовольствие.
Разумеется, Люци, как только немного пришла в себя, стала защищаться. Дескать, дело вообще не в этом, а я опять ничего не понял, фильм просто прекрасный. Но я высмеял ее, право, не знаю, что на меня накатило, я громко расхохотался, когда она сказала, что имеет право на собственные мечты, или что-то в этом роде, и все смеялся, когда она сказала, что ей плевать и что я так думаю только потому, что это голливудский фильм, а я глупый учитель, вот я и завожусь, как все глупые учителя. Я хохотал и не мог остановиться, хотя она просила, умоляла, ругала меня: немедленно перестань, сейчас же, как можно быть таким гадким и пошлым, какой же ты противный. А под конец из ее глаз ручьем хлынули слезы.
Когда мы вышли, я попытался шутливо обнять ее за плечи и притянуть под зонтик, чтобы, как недавно, обнявшись, погулять по пешеходной зоне, но она вырвалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32