серьезно, так и подумал, в этой мысли было смешное почтение, пиетет, яростное согласие, не знаю, на мою смерть, может быть. «Ни слова!» — услышал я. Очень хорошо расслышал.
«Ты слышал?»
Я почувствовал, что кивнул.
Потом открывание двери, запуск мотора, я видел, как из-под шин брызнули камешки. Потом они подкатили к выезду с парковки, повернули за угол. Потом — ничего.
Я с трудом встал. Конечно, брюки были изгвазданы, плащ тоже, и на нем несколько кровавых пятен. Нога снова болела, я прихрамывал. Кроме того, теперь уж по-настоящему кололо в груди, в правом запястье дрожал пульс. Когда я положил руку на руль, то увидел, что кожа над запястьями полопалась.
Всю дорогу я вообще ни о чем не думал, во всяком случае, не помню ни одной мысли. В закусочной я сразу же нашел туалет, к счастью, там никого не было. Могло быть хуже, но, кажется, дело дрянь — поведал я своему отражению в зеркале. Главное, потому, что мне предстояло встретиться с дочерью и произвести наиболее благоприятное впечатление. Рваную рану на лбу я заметил еще в зеркале заднего обзора. Она была круглая. Величиной с монету достоинством в одну марку. Но меня смущало общее впечатление. От виска вниз тянулся кровоподтек, вся щека распухла, из-за чего физиономия казалась перекошенной. Я осторожно умылся, насколько возможно почистил одежду. У стойки самообслуживания накидал в стакан кусочков льда, захватил с собой в машину. Приложив лед к щеке, просидел час, все еще ни о чем не думая. Потом опять зашел в туалет. Особых изменений не обнаружил. Опухоль немного опала, зато кровоподтек стал фиолетовым.
Мы договорились встретиться у фонтана в городском парке. Конечно, я приехал слишком рано, Люци еще была на уроке музыки. Только теперь я подумал, что день сегодня страшно холодный. В парке почти не было народу, небо серое. На ветвях, на деревянной крышке фонтана, повторяя узор древесины, лежал иней.
Меня знобило. Когда она подошла ко мне с нотами под мышкой, я встал и раскрыл объятия. Темно-зеленое пальто до колен очень ей шло. Черный меховой воротник сливался с ее тяжелыми темными волосами, и мне показалось, что она снова немного подросла и стала немного женственней.
Должно быть, Люци и вправду сначала меня не узнала. Не дойдя метров трех, она внезапно застыла на месте и повернулась ко мне спиной. Она сказала: «Давай уйдем куда-нибудь».
Я двигался ей навстречу, она в том же темпе двигалась прочь от меня. Я последовал за ней на расстоянии трех метров, ситуация показалась мне знакомой. В конце парка, где проходит старый городской ров, Люци направилась к скамейке, стоявшей на маленькой запущенной террасе и почти совсем скрытой заиндевелыми кустами в человеческий рост. Когда я подсел к ней, она снова встала:
— У меня мало времени. За мной скоро заедет Гюнтер. Чего ты от меня хочешь?
Она стояла, глядя мимо меня, все время она глядела мимо меня на кроны деревьев. Я сказал:
— Тебя мама подучила, верно? Велела так себя вести?
Она молчала. Я спросил:
— А ты? Чего ты хочешь?
Я смотрел на нее и находил очень красивой. Хотя был вынужден признать, что она становилась все больше похожей на Петру.
Широкая, немного вульгарная нижняя губа, сейчас она ее покусывает, продолжая упрямо молчать, нос с бугристым кончиком, да еще складки от носа к подбородку, придающие теперь и ее лицу какое-то мужское выражение. Она отвела глаза.
Я свои закрыл и сказал скорее самому себе:
— Хотелось бы знать, что она тебе рассказала, какую ложь?
— Ничего она мне не рассказывала. Я ей рассказала, все, я сама про все узнала.
Она выпалила это на одном дыхании, словно прошипела. Я сразу понял, что она имела в виду. И отлично представил, как это происходило. Петра умеет выспрашивать, начинает сто раз сызнова, дружелюбно, спокойно, настойчиво, так что определенные подробности сами собой выпирают на первый план. А тебя грызет и грызет дурацкое чувство вины. Сначала ты в нем себе не признаешься, вообще не знаешь, откуда оно, собственно, взялось. Потом становится ясно, куда эта женщина клонит и одновременно как ты был слеп, все время. Сам себя не видел. Ах, каким жалким, ничтожным, смешным покажешься ты себе под ее проницательным взглядом. И ведь охотно подчинишься ее мнению о вещах или о людях. Да, она в тебе разберется лучше, чем ты сам. Как же, как же, помню! Я даже был благодарен ей за вивисекцию. За то, что она меня истолковывала, залезала в печенки, гадала по внутренностям. Пусть даже моя ненависть к ней и ее презрение ко мне с каждым годом росли.
И теперь, значит, на очереди летние каникулы, версия Люци. История о том, как я водил ее в ресторан, покупал ей платье, красил ей ногти на ногах. Петра, конечно же, интересовалась выражением моего лица в каждой ситуации. Мне следовало это предвидеть. Люци рассказала ей все до мельчайших подробностей и повторяла снова и снова, вдаваясь в каждую мелочь. После такого все моралисты могут отдыхать.
— Растлитель малолетних. Ох, может, не совсем, может, это слишком. Но недалеко ушел, верно?
Я открыл глаза, Люци глядела в сторону. Я испугался, потому что теперь было заметно, какого напряжения стоило ей сохранять контроль над собой. Каменные щеки, подумал я, дрожа от холода, и во мне шевельнулось какое-то смутное воспоминание. Только теперь я сообразил, как выгляжу. Я смутился, а в следующую минуту рассвирепел из-за того, что смутился. Они же правы, подумал я. И в этой мысли было безмерное отвращение.
— Тогда, наверно, тебе лучше уйти.
Теперь она взглянула на меня в первый и единственный раз и страшно медленно, не говоря ни слова, пошла прочь. И не она, а я первым отвел взгляд.
Она была уже довольно далеко, когда я кое о чем вспомнил.
— Скажи, что тебе подарить на Рождество? — окликнул я ее.
Она обернулась, и я подумал, насколько мог судить на таком расстоянии, что увидел немного радости в ее глазах.
— Деньги.
Я кивнул.
И тут меня оглушило — в тупой, как бы завернутой в вату голове остался сильный, ровный шум, и я прислушивался к нему чуть ли не с почтением. Может, я и впрямь слегка повредился в уме. Это состояние держалось всю обратную дорогу и запомнилось мне как краткий миг. Я уже въезжал в город, когда меня медленно отпустило. Первым живым ощущением, которое слабо, очень расплывчато пробилось сквозь шум, была, однако, не тревога, не забота, а нечто вроде сострадания к Петре, моей бывшей жене. В первый, действительно самый первый раз в голове забрезжила догадка, сколько боли я, должно быть, ей причинил. И после стольких лет разрыва я почувствовал к ней нечто вроде печальной симпатии. И даже втайне пожелал им счастья, этому новому семейству.
Через два дня в почтовом ящике я нашел первое письмо с угрозами. Правда, мне удалось изобразить безразличие, но, честно говоря, нервы мои расшатались вконец. В школе я пробормотал что-то насчет стремянки, с которой упал, убирая квартиру, на уроках затушевал свой внешний вид подчеркнутой снисходительностью. Я просто не хотел признать, что мне страшно. Ловил себя на том, что в полной отключке марширую взад-вперед по классу и проигрываю в голове один за другим сценарии фильма ужасов. Например, представлял, что на какой-то станции метро в меня стреляют из пистолета, рисовал в воображении, что истекаю кровью, и мое сердце разодрано в клочья, и как это больно.
Я позвонил Наде, собираясь условиться с ней насчет ближайших вечеров. Она разговаривала странно сдержанно. Она получила такое же письмо. Разумеется, я в общих чертах сообщил ей, что произошло за это время. Ведь мы с тех пор больше не встречались. Дэни и Амелия тоже не ходили на занятия. Поэтому я предупредил ее на предмет своего внешнего вида и намекнул, кто за этим стоит. Надя в ответ промолчала.
Мы встретились в закусочной на Центральном вокзале. Как раз здесь, посреди лихорадочной суеты, хныкающих детей, опустившихся безработных, пассажиров с багажом в одной руке и подносами в другой, корейских студентов, африканцев, невозмутимых парней в навороченных куртках, арабов, белорусов, я неожиданно почувствовал себя в безопасности. Идеальное место, спокойное око урагана, именно так я и подумал.
И сразу же начал рассказывать. Надя молчала. Только смотрела на меня, не знаю как, во всяком случае непривычно. Помню, что приписал это моей внешности, и не так уж она скверно выглядит, моя физиономия, подумал я. Но то, что я должен был ей сказать, казалось слишком важным, чтобы задерживать внимание на мелочах. Конечно, я собирался точно описать все, что со мной случилось, не упуская ни малейшей подробности. Но не это решало дело. В конце концов, у меня было время: три дня подряд я, в общем, только и делал, что прокручивал в голове эти подробности, одну за другой, до тех пор пока они как бы сами не сложились заново и не связались так, чтобы выявить некий смысл. Наконец-то мне показалось, что я его нашел, после чего я утвердился в своей догадке.
Я сказал, что все затеял Дэни Тодорик. Он написал письма, он бросил камень. Я еще сохранял полное спокойствие.
В случае с Дэни все сходилось, вписывалось в общую картину, он видел во мне своего злейшего врага. Учителя, у которого нечему учиться, жалкого чудака, зазнавшегося соперника, чья притягательность была столь же подозрительной, сколько и угрожающей. Ключ к головоломке лежал здесь, в этом я был убежден твердо.
Но вас же всех предали и продали, перебил я сам себя, то есть не перебил, а сразу сформулировал итог своих рассуждений; во всяком случае мне так представлялось. Вас отключают, исключают, заводился я, и в такой форме, которая не имеет прецедентов в истории. А вы этого не замечаете, то есть не можете заметить, в этом и состоит подлость. Какие у вас перспективы? — никаких; какое перед вами будущее? — препоганое, да это одно и то же. Перспектива, будущее, — я терял самообладание, — вы и слов таких уже не знаете. Европа, предпринимательство, формат развлечений — вот у таких вещей есть будущее, они превыше всего. Даже увеличение товарооборота, например, имеет перспективы. А вам вообще ничего не светит. Даже ваши тела не принадлежат вам самим, разве что существует где-то глухой ропот, ваш ропот, может быть принадлежащий вам, но ей-богу не каждому, вероятно, ничтожному меньшинству. Наоборот, считается, что никогда еще молодежь не была такой милой, такой раскрепощенной, такой беззаботной и никогда еще она так не скучала. А если что-то идет наперекосяк, если не исполнятся какие-то маленькие желания или на горизонте замаячат большие, более абстрактные, не поддающиеся расшифровке, раз в мозгу не предусмотрено для этого места, ваш брат сразу с катушек долой. Или начинает обороняться, к несчастью не зная, от кого и от чего. Какая-то цель все равно отыщется, какой-нибудь образ врага уж где-нибудь подберем. Иностранцы, одноклассники, панки, голубые, бомжи, учителя, хоть я, например, все равно. Потому что каждый к чему-нибудь относится, где-то состоит. Потому что все равно все — все равно… У меня тоже не хватает слов. Для того, что происходит, нет языка. Теперь. Глобализация или, как ее, криминализация, школа, великое переселение народов и прочее, восток и запад, север и юг. Этого нельзя охватить разумом, голова слишком мала, а если все-таки попытаться, то получится просто смешно. Понимаешь только одно: все плохо, хуже некуда, и ничего с этим не поделаешь, ничего.
— Когда я собиралась идти сюда, мне позвонили, — сказала Надя. — «Ну что, ты опять к своему извращенцу?»
— Похоже, он и об этом заранее знал.
— «Имей в виду, мы и тебя поставим раком».
Какое-то бездарное кино, подумал я, детский сад. Напротив нас два жирных прыщавых парня в шлемах «Найк», облокотясь на стойку, смачно уплетали огромные бургеры. В просвете между их тушами я заметил дежурную общественного туалета, молодую, очень темнокожую африканку поразительной красоты. На голове что-то вроде тюрбана из зеленого, как мох, бархата, на руках розовые резиновые перчатки. Протискиваясь к туалету, люди то и дело задевали и толкали ее. Она стоически сидела на своем табурете с выражением гордости и одновременно абсолютной пустоты на лице. Мимо нас, собирая пустые подносы и мусор, стирая со столов пятна кетчупа, прошел уборщик в красном колпаке, темнолицый, кажется пакистанец, посмотрел мне в лицо, беззастенчиво и безучастно. Надя сказала:
— Мы должны это прекратить. Больше никаких встреч. Я больше не выдержу.
Я постепенно снова успокаивался.
— Ты ошибаешься, Франк Бек. Это не Дэни. Я знаю, не спрашивай откуда. И кроме того, по телефону говорил женский голос.
— Значит, Амелия. В последнее время она с ним заодно. Или другая девушка, которая ему помогает. У них был кокаин, Амелия прятала его в кулаке.
— Чепуха.
— Отец Тодорика хорват, он бросил свою жену-немку с грудным малышом, вернулся в Загреб. Ты сама мне рассказывала. Вспомни историю с Кевином. Вспомни эту неизменную ухмылку Дэни. Вспомни о ноже. Представь его под кайфом. Тогда, на стоянке, он совершенно озверел, поглядела бы ты на него. И он явно торгует «колесами».
— Ну и что? Тебе легко говорить, слишком легко.
— Трудно. Я ошибался. Я многое делал неправильно, я понял это, когда недавно встретился с дочерью. Такого отца или учителя, то есть такого взрослого, можно со временем только возненавидеть. Ты тоже близка к этому.
Надя встала, оперлась руками о стол, слегка наклонилась ко мне, но это выглядело так, словно она собиралась оттолкнуться назад.
— Я тоже, я тоже, очевидно, ошибалась. Ты совсем ничего не понял.
Она казалась очень усталой.
— Я совсем не знаю, что сказать, с чего начать. Ты все время думаешь о том, чего нет. Учитель немецкого. Прости, но ты смотришь на них именно так, как положено учителям немецкого. Они для тебя действующие лица, каким-то образом связанные друг с другом в единый сюжет, или тебе видится персонаж, попадающий в разные конфликтные ситуации. Драма, трагедия, психология и так далее. Но это же совершенно не важно, это не играет никакой роли, то есть это несерьезно, это ненастоящее. Ведь все равно, кто это, это же чистый случай. Это может случиться с каждым, стоит только кому-нибудь нажать на спуск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32