Но они говорят, это был лучший тренинг для будущей карьеры.
— Тормози, Франк, высадишь меня вон там.
Верно, мы же сидим в машине. Надины слова и впрямь вырывают меня из другого кино. Я снова неловко нащупываю ногой педали. Но, кажется, Надя уже привыкла к моему стилю вождения, так невозмутимо она реагирует в этот раз на резкое торможение и рывок, хотя инерция несколько раз подряд бросает ее на ремень безопасности. И вообще, я только теперь замечаю, каким невозмутимым тоном она меня перебила. Может быть, заскучала? Разнервничалась? Так или иначе, я понимаю, что мои разглагольствования не слишком ошеломили ее новизной. Тем хуже для меня. И все же в тот момент я вообразил, что в ее голосе послышалось нечто вроде одобрения. Солидарность в какой-то мере. Скажешь, я спятил? Вероятно, ты прав. Но когда мы останавливаемся у тротуара, она еще некоторое время остается в машине, явно давая мне шанс перекрыть мутный поток моего словоизвержения. Наверное, она укрепила меня в моем безумии. Неужели же так трудно совершить это еще раз? Вот сейчас возьму и обниму ее за плечи. Одной рукой. Чтобы осторожно и мягко положить на затылок другую, хотя признаю, что в этом уже есть, вероятно, некоторая настойчивость.
Или ты считаешь, спрашиваю я, все-таки осуществив захват, что мое место — в компании предпенсионного возраста? В этой богадельне, кружке Вальтрауд Вагнер? Среди маразматиков? Может, строго говоря, я должен сидеть за их столом? Где все, так сказать, умерли заживо? Я приближаю лицо вплотную к ее лицу, и мой голос становится почти шепотом.
Зато Надин изумленный, громкий смех звучит как смех опытной старшей сестры.
— А как насчет клуба нашей Олбрайт? Жизнь как военный парад?
— Клоунада, Надя, клоунада.
— Олбрайт каждый день обходит дозором верхние этажи, и чтобы все двери в классы были открыты. Ты хоть раз это видел? Грудь колесом, подбородок задран. Как у фельдфебеля. Даже первоклашки ее передразнивают. Собираются у нее за спиной и маршируют следом на полусогнутых.
Надя отчаянно жестикулирует. Лихорадочно. Ага, она хочет стряхнуть мои руки — так я это понимаю. Конечно. И немедленно их убираю. Как бы случайно. И почти инстинктивно нахожу шутливый тон. Я принимаю подачу:
— Раньше, говорят, она была очень влиятельной.
Надя отбивает мяч:
— Этот ежедневный марш утят с наседкой впереди. Умора, Франк. Особенно когда она что-то замечает, сопит, оборачивается и начинает орать и ловить их: «Негодники, мерзавцы, — хрипит она. — Ах вы, маленькие преступники».
— Школьный дракон. Пережила многих директоров. Говорят, они все ходили перед ней на задних лапках.
— «Олбрайт, пещерный человек! Сгинь, привиденье, в свой каменный век!» — вот что о ней всегда поют.
— Уль и Хехт до сих пор увиваются вокруг нее. Кавалеры старой школы.
— А ты вспомни передовицы в «Нью-Йорк таймс» по американской внешней политике. На каждом втором уроке английского. Оттуда они и взяли ее прозвище.
— А ты думаешь, почему они так выпендриваются? Уль напяливает огромные галстуки-бабочки в горошек. Непостижимо. Каждую неделю является с букетом на утренние посиделки за кофе. А Хехт притаскивает коробки конфет, и сам жует, и другим сует, мне тоже. Хотя я еще в жизни не взял ни одной. У него пальцы похожи на сосиски. И от него не уйдешь. Торчит возле учительских шкафов, как таможенник.
— Чавкает даже на уроках математики. А ты обращал внимание, что его бакенбарды ерзают вверх-вниз, а в ноздрях огромные пучки волос? И вечно он что-то жужжит про себя. Ж-ж-ж-ж… ж-ж… ж-ж-ж. Просто не может заткнуться.
— Пока не упадет замертво. Ни с того ни с сего. Прямо на месте. С добродушной, рассеянной улыбкой, как всегда.
— Вообще-то он симпатичный старый дед.
Вот так мы и трендим о том о сем. И все-таки я не могу отделаться от своей детской печали. И наконец с нервным смехом спрашиваю, неужто и меня ждет такое же будущее, то есть такая же смерть. Неужто это все неизбежно светит и мне? И может, я заблуждаюсь, думай что хочешь, любезный мой приятель, но, боюсь, она и в самом деле прониклась моим до смешного подавленным настроением. Потому что, уже открывая дверь, она еще раз решительно наклонилась и легко коснулась рукой моего лба.
— Ну, до завтра, — говорит Надя. И потом она исчезает.
— До завтра.
Ясное дело, что назавтра и вообще еще некоторое время мы избегаем друг друга. Ей-богу, я отнюдь не горел желанием попасть ей на глаза. Как бы я смог сохранить лицо и с чего бы это Надя стала продолжать столь неудачное наведение мостов, общаться с субъектом вроде меня? Сначала утомил болтовней, потом облапил. И все-таки она сказала «до завтра», как раз в тот момент, когда наконец с облегчением выходила из машины, можешь объяснить почему?
Нет. Разумеется, не можешь.
И зачем вообще я рассказываю все это тебе?
Ты здесь ни при чем. Рассказываю — и все. А ты не играешь ни малейшей роли. Вот так. Считай, что у меня такая скверная привычка иногда нечаянно заговаривать с тобой. Просто я пока от нее не избавился. Пока. Безобидная маленькая слабость, как ежедневная бутылка вина на сон грядущий. Но не бойся, никаких надежд я больше не питаю. По крайней мере что касается тебя. Даже легкое опьянение прежних времен вряд ли еще появится. Скорее, я безумно трезв.
Почему? Не притворяйся, причины, в общем, ясны. Потому что за это время из меня напрочь вышибли глупую надежду с твоей помощью хоть на шаг приблизиться к истине или, если угодно, к фактам, теперь мне это более чем понятно.
Зато непонятно, как я вообще мог из этого исходить. Считать это возможным. Надеяться, что узнаю что-то о современности. От тебя. Вот видишь сколько написано, какая гора набросков, фраз, страниц, что за нелепый проект. Безумие. Верить, что ты объяснишь суть дела лучше, чем кто-то другой. Что, найдя подход к тебе, можно понять, где болевые точки происходящего. Да это помрачение ума — думать, что ты позволишь загнать тебя в угол, послужишь мне на пользу, выложишь все, что намеренно, я всерьез допускал это, замалчиваешь. Замалчиваешь, чтобы держать меня в неведении обо всем существенном. Чтобы спровоцировать меня, мою инфантильность против меня же.
Но зачем? Тебе-то что с этого обломится? Не знаю, так и не смог разобраться.
Ничего не получается. Каждая попытка объяснить, разобрать по косточкам твой характер заходит в тупик. Только соберешься пригвоздить тебя, только замахнешься молотком, а ты уж растворился в воздухе и появился совсем в другом месте. Выныриваешь то сзади, то сверху, то рядом. Совращение, эксплуатация, манипуляция, оглупление, оглушение, наплевательство, отвлечение, ослепление — все это совершенно правильно, но едва успеешь поймать мысль, через какую-то ничтожную долю секунды все оказывается совершенно ложным, комическим, анекдотическим. Правда, ложь, ложь, правда, ум за разум заходит, в мозгах полный кавардак. Головокружение.
Правда лишь в том, что все это происходит с нами. А ложь — что ты знал это наперед. Правда, что мы бессильны, но твое всесилие — ложь.
Из чего отнюдь не следует, что я вдруг решил принизить твое значение в нашей жизни. Совсем наоборот, ты выиграл, слышишь, выиграл раз и навсегда. От тебя больше нечего защищать, тебе нечего противопоставить. Ты утвердился во всем своем величии и эффективности. Без чьего-либо на то согласия, ты в нем не нуждаешься. Ты победитель. А мы наконец усекли: ты можешь обойтись без любого из нас.
А я между тем тоже могу обойтись без тебя. Ты здесь, и я здесь, в одном и том же пространстве. Я принимаю тебя в расчет, а ты-то никогда не собирался принимать в расчет меня. Наверное, поэтому я прежде чувствовал себя таким оскорбленным. Сегодня, скажем так, плевал я на твои дурные манеры, ты — на мои, я — на твои. Н-да. Баш на баш.
К сожалению, нам ничего не поделать друг с другом, так? Но ты не огорчайся, приятель. Ты делаешь свою картинку, я составляю свою. Две картинки. Вот они, стоят рядышком, видишь? Бой закончен. А знаешь что, это великолепное ощущение. Я перевожу дух, занимаюсь своими делами. А какими, ты ведать не ведаешь. Занимаюсь, например, тобой, несмотря на тебя. И ты мне даже не мешаешь. Пожалуйста, делай что хочешь.
Ты же не можешь уняться!
Я буду рассказывать, а ты теперь помалкивай. Я буду говорить в последний раз, а ты можешь навострить уши, если хочешь. Хотя бы для разнообразия. Но честно говоря, мне, извини, до лампы, будешь ты слушать или нет.
Способен ли ты вообще что-то слышать?
Власть? Власть над людьми? Реальность? Смешно. Ни над чем ты не властен, ни над чем. Разве что производишь пустоту. Все притворяешься, что показываешь нам мир. Вероятно, не можешь иначе. Долгие годы я тратил энергию, пытаясь понять тебя, твое действо нон-стоп. Пытался читать по твоим жестам, стилистике, по твоей физиономии. Мне это не удалось. Вероятно, это невозможно.
Теперь мой ход, старый всезнайка. А ты заткнись, будь любезен. Теперь я объясню тебе, о чем именно ты не имеешь представления, конец — делу венец. Позволь уж мне запинаться, заикаться, подбирать слова или спокойно высказывать то, что, возможно, не поддается объяснению, в принципе не имеет ничего общего с объяснениями. С утверждениями, декларациями и даже с картинками, но, может быть, имеет отношение к жизни.
Например, к вопросам, мой милый. Например, к вопросу о том, почему Надя говорит «до завтра», а назавтра при виде меня бросается в какой-то закоулок, а я, конечно, не знаю, где она притаилась, поелику сам позорно бежал, разумеется, в другую сторону. Дабы спросить себя, что, собственно, случилось, во всяком случае прокричать вопрос в глубину собственного разума и вывести ответ на экран. Вот тебе буквы, слова, некий черный узор. Можно выбрать рукописный шрифт. Сделать какое-то другое кино. Можно распечатать. Страницу за страницей. Вот бумага, вот и вот.
Что происходит, да отвечай же наконец!
Вопросы так и сыплются. Вопросы, которых не ищешь, но непрерывно находишь. Они как удары кнута, они требуют ответов, которых не ищешь, но находишь, они гонят тебя все дальше. К следующему вопросу. И ты опять оступаешься и ощупью бредешь дальше, все дальше. Бесконечное число вопросов, тщетные поиски ответов — вот что происходит. Поток накрывает нас с головой, мы молчим, плывем, барахтаемся и вот-вот утонем. Мы едва успеваем вынырнуть на поверхность, чтобы набрать воздуха. Прежде чем нас снова затянет в омут. Рекомендуется дышать глубже… Вот такие вопросы, здесь, на этих страницах.
Или, к примеру, вопрос о том, почему я, несмотря ни на что, почувствовал такое облегчение, когда Надя опять появилась на занятиях драмкружка. Впервые я с самого начала задал им пьесу. «Сон в летнюю ночь» Шекспира. Ты считаешь, неоригинально, заткнись наконец. Хоть бы и так, сегодня же разберем, сказал я. Мне не нравится, не нравится продолжать в прежнем духе, я так им и сказал, не собираюсь продолжать эти физкультурные упражнения, как в последние годы. Я больше их не выдержу.
И Надя сразу попросила себе роль, ведь это здорово. Но она хочет играть Пука, проказника эльфа, который вносит сумятицу в чувства. Собственно говоря, роль мужская, и я не в восторге от этого выбора.
Но она мне нужна, странно, теперь я уж и не знаю, для чего собственно. Но это так. Вон она сидит на полу в репетиционном подвале, мы читаем первые сцены, вслух, по ролям. Последнее время она против обыкновения ведет себя пассивно, тихо, чуть ли не робко. И после репетиций немедленно исчезает. Вообще участников перекура после занятий становится все меньше. Дэни тут же отваливает вслед за своей подругой, это понятно. Да и другие куда-то торопятся. Я один стою там для проформы. Оставленные для них сигарки я выбросил еще на каникулах.
Тем больше я чувствую, что мне нужна Надя. То есть я не могу отделаться от ощущения, что нужно защищаться, чтобы она не стала мне действительно необходимой. Я избегаю ее как только могу.
Ну? Это все, что я выжимаю из себя, если уж вдруг приходится перекинуться словом.
Ну? Отвечает она, там, на лестнице, где мы случайно сталкиваемся, выскочив из-за угла с разных сторон. И мы застываем на месте, смотрим друг на друга и не знаем, что дальше. Надя смущенно проводит рукой по голове. Как быстро они отрастают, твои волосы, с ума сойти, говорю я. Хм, отвечает она и говорит, ей нужно бежать в химический кабинет.
Но и в других местах, например во дворе во время перемен, ее почти не слышно и не видно. Она обычно держится особняком, в зоне для курения, поблизости от газона с бетонным поребриком. Хоть и не слишком далеко от прочих, но все-таки особняком. Насколько я могу видеть в редкие дни моего дежурства и во время прогулок между орущими школьниками, а эти прогулки я совершаю все чаще. Я ведь тоже с трудом выношу общество коллег. Разумеется, кто-нибудь непременно ко мне присоединяется. Герта со стаканом школьного молока, которое она потягивает через соломинку. Или Ральф Отт, его вообще не встретишь в учительской. Даже этот занудный Лоренц с его напыщенной болтовней о чем-то, что он называет поп-литературой. Или стайка возбужденных шестиклассников, в этом году я их классный руководитель. К Наде тоже время от времени кто-нибудь подходит. Карин, Амелия, Марлон. Дэни, само собой, между прочим, он теперь довольно редко сидит у бетонного бордюра, но зато беспрерывно ходит там туда-сюда. Даже его неизменная улыбка, похоже, ему изменяет. Как бы то ни было, через несколько минут они ретируются. То ли сами отходят, то ли она их отсылает, откуда мне знать. Надя все равно каждый раз, выкурив сигарету, удаляется в здание. А Кевин, молчаливый Кевин Майер со скейтбордом, помнишь? Его бритая голова больше не мелькает во дворе. Может, они с Надей встречаются где-то в школе, например около вешалок в гардеробе, где всегда охотно прятались любовные парочки. Может, причина в этом.
Однажды Надя вдруг разражается криком. Было это всего неделю назад, с ума сойти, как медленно, а потом иногда опять ужасно быстро летит время, в один из этих последних по-настоящему теплых дней года, когда везде так много голой кожи. Она кричала, чтобы они отвалили, чтобы оставили ее наконец в покое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32