В этом же нет ничего плохого, правда, Саша? — обращается ко мне она.
Что я ей могу ответить? Никита с сожалением смотрит на нее и с еще большим — наблюдает за ее ногой, которая вот-вот приближается к бутылке с водкой.
— Ирка опять в жопу пьяная, — слышу голос Боба.
И Ленкин:
— Тише, Боря.
Ирка сбрасывает кофточку и двумя руками берется за лифчик со спины сзади.
— Ира! — кричит Юстинов.
— Ну, Андрюшенька. Я же вся буду голенькая, только лифчик сниму с себя, — и она пытается это сделать.
— Ира, я тебе сейчас таких пиздюлей надаю, слезь сейчас же со стола! — орет Юстинов.
Ирке удается, и лифчик расстегивается.
Мелькает маленькая грудь, Ирка дергается. Юстинов резко бьет ее по икрам, она не удерживается и падает, прямо лицом валится в салаты, шпроты, чаши с винегретами — он резко дергает ее на себя и сбрасывает со стола. Она падает на пол, и он со всей силы на нее замахивается.
Я ловлю его руку на взмахе:
— Не надо.
— Уйди, Саш, не лезь не в свое дело. Я сжимаю его руку, удерживая.
— Я кому говорю, отвали и не лезь не в свои дела.
— Не надо, — повторяю я.
— Отъебись от меня, я прибью эту идиотку, — и он пытается вырваться. Я хрущу его рукой так, что болит моя рука, мои пальцы, и говорю:
— Не надо. Подходит Никита:
— Андрюш, успокойся.
Тот пинает Ирку ногой, не попадает и успокаивается.
Я освобождаю его руку, отпуская.
— Застегни лифчик, потаскуха, и скажи Сашке спасибо, я бы прибил тебя. Блядь! Ну что за блядь такая выросла!
(Хотя по моей классификации Ирка такой не была, она была — юная женщина.)
Мне ее жалко. Я сажусь рядом с Бобом. Он говорит:
— Ирка любой вечер обос…ть способна. Это талант иметь надо, — и улыбается.
Раздаются шорохи, голоса, движения, ставится новая музыка, не такая резкая. Ирка встает из-под стола.
Саша Литницкий появляется со двора. Оленька приехала позже, после занятий, и спрашивает, что случилось.
Юстинов говорит, что Ирка опять нажралась и посуду побила. Саша говорит, что не страшно, а Оленька раздевается — плащ, шарфик — и вся такая тонкая, только бедра красивые, выступают.
И тут мы впервые знакомимся.
Потом Боб опять спрашивает меня:
— Ну, как тебе твоя Ирка, не потерял еще вкус с ней возиться?
— И часто у нее такое?
— Как нажрется, вообще невменяемая. У Васильвайкина в общей квартире раз пили, так она приняла полстакана и стометровую квартиру от коридора до туалета — всю! — трехсантиметровым слоем облевала. Соседи потом не могли выйти два дня. Юстинов п…л ее и орал, чтоб она убирала. Помнишь, Ленка? Лена улыбается:
— Ирка пить не умеет. Но это с годами приходит.
— Ирка? — говорит Боб. — Ни-ког-да, потерянный для общества человек. Ты не видел, что она еще вытворяет, когда напивается: начинает рвать на себе волосы, по полу катается, орет, что юность у нее была ужасная.
Боб затянулся, взяв Ленкину сигарету.
— Ты носись с ней побольше, она и тебя запряжет, она любит, когда с ней носятся.
Мне ее все равно жалко.
Я треплюсь с Бобом и смотрю в Ленкины глаза. В них ничего не отражается. Может, и не было у нее ничего тогда? Что Боб рассказал. Хотя я понимаю — что все было.
Никита увел только что приехавшую бабу в соседнюю комнату, заниматься чем-то. Несмотря на выпитое количество алкоголя. И как он мог, не понимал я.
Саша кормит Оленьку из уцелевшей, неразбитой тарелки, она приехала после института голодная. Где она учится?
Васильвайкин ведет сложный разговор с Юстиновым на тему какого-то Розанова. Ирка стоит на коленях у ног Юстинова и просит прощения, говорит, что она больше так не будет и что ничего же не было — она не разделась до конца, и руку свою так мягко вставляет и ведет между ног сидящего Юстинова. Он не смотрит на нее, делает вид, что слушает, что ему говорит Васильвайкин про Розанова и повторяет:
— Ир, пошла отсюда, пошла, пьяная дура.
А Ирка по-прежнему вдвигает руку туда и там ею водит, то ли гладит, то ли еще что-то делает ее рука.
Я встаю и начинаю прощаться. Моя первая вечеринка (вечеря) с ними закончилась. Уже поздно совсем, и не то что смеркается (мне нравится это слово), а стоит абсолютно темная ночь.
Юстинов подходит ко мне:
— Саш, сделай одолжение, забери Ирку домой, я не хочу ее везти.
Оказывается, я был не только подвозной и подвозящий, оберегающий и подносящий, но еще и отвозной и развозящий.
Ирка сначала не хочет, потом неожиданно соглашается.
Юстинов ухмыляется.
— На тебе деньги на такси. — Он достает пачку и отщелкивает: десятка. Я усмехаюсь про себя. У меня нет денег, но я отвечаю: «не надо». Я гордый.
— Спасибо большое, — говорит он, — ты меня здорово выручил.
(Я вообще не собирался брать такси, метро было еще открыто. Но теперь придется.)
Ирка идет, и ее голова на моем плече; повиснув, она обнимает меня. Я не знаю, она пьяная или придуряется.
Такси долго не ловится, как обычно, но потом одному, кажется, нравится Ирка и он останавливается. Мы едем в такси, вокруг темнота. Счетчик щелкает, раздражая меня.
Ирка отодвигается и осмысленно смотрит на меня.
— Ир, ну разве можно так делать?
— Да, я х… положила на него!
— Ну, положим, этого органа у тебя нет.
— Вот возьму и отдамся тебе сейчас! У меня никогда не было второго. — Я благоразумно помалкиваю. Но я не из пугливых!..
И вдруг она орет: «Шеф, не поворачивайся», и начинает мне отдаваться. Московских таксистов мало чем можно удивить, но этого Ирка, кажется, удивила — и он повернулся. И тут она заорала, что ему должно быть стыдно. А рука ее схватилась за мой пояс. У нее была тонкая рука, но очень цепкая. Мне пришлось долго сопротивляться…
Таксисту она, кажется, больше не нравилась.
Наконец я успокаиваю ее тем, что ей опять придется лезть на гинекологическое кресло. Она была этим потрясена (что от меня это может случиться тоже), она думала, что только от Юстинова такое в природе бывает.
Несмотря на свою «пьяность», она помнит:
— Но ты же мне сам сказал, что от тебя девочки не делали абортов.
— Но они ведь предохранялись.
— А чем?!
Мы порешили с ней на том, что она мне отдастся, когда начнет предохраняться.
Я с трудом завел ее в подъезд и попросил, чтобы она моментально протрезвела, не то у родителей начнется истерика. Она сказала, что они давно спят в спальне и видят какие-то сны; я еле втолкнул ее в квартиру, так как она хотела еще обняться…
До моего дома мы доехали быстро, мама, к счастью, еще не спала, и я попросил у нее деньги, чтобы рассчитаться за такси, а когда я вернулся, сказала:
— Санечка, я не могу давать тебе такие деньги на такси, я просто не зарабатываю столько.
На следующий день я пришел на стадион и там поселился. И хотя я жил на нем только последующие две недели, мне казалось, что это навечно.
— Здравствуйте, Борис Наумович, — сказал празднично я.
Он очень буднично взглянул на меня.
— Ну, как наши дела? — спросил я.
— Не понимаю, — ответил он.
— Насчет зачета.
— А-а. Отработайте все пропущенные занятия, сдайте нормы, и тогда я вам, может быть, поставлю.
— Как же я их отработаю?!
— А это уж ваше дело, вы ведь не волновались, когда пропускали. Почему же я должен волноваться, как вы отработаете?
Довод был резонный, и я попросил его тоже не волноваться.
Он посмотрел на меня:
— Как ваша фамилия, напомните мне еще раз. Я назвался. Он посмотрел внимательно в ведомость.
— Так вас и в прошлом году ни разу не было на занятиях.
— Я был в академическом.
— Что у вас болело?
— Голова.
— Но физкультурой вам, надеюсь, сейчас можно заниматься?
— Да, для нее ведь не нужна голова… Меня только для нее родители и рожали. Чтобы заниматься.
— А до этого?
— Что до этого? До рождения? Не было меня: был хаос, мрак и темнота.
— Нет, я имею в виду до академического, почему вы не приходили на занятия?
Странный человек. Его даже не интересовало, что когда-то не было меня.
— Готовился уйти в заболевание, — пошутил я, но он не улыбнулся.
— Ну, что ж, посмотрим, что вам надо сдавать, — и он опять взялся за эту ведомость. Я смотрел на него ясными глазами, он смотрел на меня чистыми глазами, и это было неплохо.
— Так, прежде всего тридцать два занятия за пропущенные четыре месяца.
У меня с глазами стало плохо.
— Да вы что, Борис Наумович!
Он глянул на круг того, что называлась беговая дорожка.
— Вы видите, как бегают. Так же, как и вы, пропускали занятия.
Я глянул на дорожку — на замученных, загнанных, заморенных людей, полубредущих, полуплетущихся в загоне бегового стадиона, и мне стало нехорошо. Не только с глазами, а — общее состояние.
— Разрешите представить: это одна тысяча метров, которую вам нужно пробежать на время.
— Да вы что, я в жизни никогда так далеко не бегал. Да и не от кого было.
Он улыбнулся довольно:
— Вы все шутите. А ведь плакать придется.
О, что я вам говорил, у них у всех одинаковая песня. И не изменяется.
Он опять взялся за эту проклятую ведомость, которую я уже ненавидел.
— А также вам нужно будет сдать одиннадцать других нормативов. Поэтому я советую вам эти две недели усиленно потренироваться. Тем более раз вы не бегали никогда, а подготовка поможет пробежать вам на время.
— А какое время?
Он назвал, и мне показалось, что времени много. Я переоделся и вышел на круг. Легко так вышел. Молодцевато огляделся.
Лег я на первых четырехстах метрах и больше не поднимался, очень долго. Он подошел ко мне и сказал весьма участливо:
— Вот видите, я же вам говорил, что нужно тренироваться.
Как будто я уже был его учеником или собирался таким заделаться.
Около часа я приходил в себя, потом еле переоделся. Когда-то я бегал и очень быстро. Но когда это было? Потом была Верка, Москва, бардак, снимаемая квартира и через постель шли эшелонами, батальоны просили огня…
До бегов ли было? И хотя разминка была в движении, но на месте, и не стоя. Стоя неудобно было.
Но скажу я вам, как родным, а не близким и не далеким, что через три дня я уже бегал и не падал, пробегая эту тысячу, но — примерно, за время, которое отводят людям, чтобы пробежать пять. А мне еще надо было толкать ядро, метать мяч (не то гранату), прыгать куда-то, не то в длину, не то в ширину, а может, и в высоту когда-то, плавать в бассейне резче всех, а я еще не мог с бегом разделаться. И я бежал.
Я бежал, как самая последняя падла, но никак эта тысяча не влазила во время у меня. А Пенис мне вежливо улыбался. Злости на него никакой не было, это же была не его вина, что он таким уродился, а родительская. А родителей его я не знал. Да и не стремился. Поэтому злости у меня не было. И я бежал. Хотя я и сознавал, что он мог мне поставить зачет и так, без всякого выеб… то есть — выделывания.
Скоро меня на стадионе знали все, от служителя до последнего занимающегося. Мне, конечно, была приятна такая слава, однако тысяча не выходила у меня: ног не было, есть не хотелось, тело умирало, а температура вялая была. Но ему, моему мучителю, это нравилось, он наслаждался. Я уже три раза забегал на нее, эту тысячу, официально, и три раза не получалось необходимое время.
Я ему посоветовал, чтобы он позже на секундомер нажимал. Когда я пробегу уже полкруга, или стартану, по крайней мере, тогда время будет хорошее. Он опять вежливо улыбался, но секундомер успевал нажимать вовремя. Он этому, видимо, долго учился и теперь хорошо получалось. Он был доцент уже, наверно, и кандидатская у него была: как нажимать секундомер.
Жизнь моя сузилась в овчинку, и небо для меня существовало только над стадионом. Интересно, думал я, как же бегают бегуны, чемпионы там всякие, неужели им от этого не херово. Я думал, что еще один день, еще два дня, и я пойду к врачу освобождаться, брать справку, что у меня климакс, как у Ирки. Девичества.
В институте шли лекции, люди занимались, а я бегал по стадиону. Теперь — я уже хотел на занятия. Но для этого института были важней мои упражнения по физкультуре.
В пятницу, когда очередной физкультурный день закончился, мы ушли с ним со стадиона последние. Всю жизнь мечтал о такой жизни. И вот она настала!
Бегун и тренер шли к метро, нам был по пути. Чтоб этот путь у него под ногами провалился.
— Как насчет пивка, Борис Наумович? Я угощаю, — спрашиваю я.
— Нет, спасибо, я не пью.
— А фирменную сигарету?
— И не курю тоже.
— Но с женщинами хоть живете? Он был большой и широкий.
— Да, у меня есть жена. — Он улыбнулся.
— Значит, от меня — ничего не хотите?
— Дело не в этом, я, правда, не люблю пива или курения.
— А то я подумал, что вы подумали, что я вас покупаю.
— Ничего страшного, я знаю, что ты хороший мальчик и этого делать не будешь.
— Откуда вы взяли?
— Я наблюдал: бегаешь старательно. Я долго смеялся.
— Что же делать с вашим проклятым зачетом, я ведь его не сдам никогда?
— Во-первых, он не мой, а ваш, я свои все давно сдал, когда в институте физкультуры учился, а во-вторых, если захочешь, то сдашь. Надо только постараться.
— Скорее мое тело и организм сдадут и уйдут из бытия, чем он у меня сдастся.
— Ничего страшного, все так говорили сначала.
— Но я не хочу такого конца!
Он улыбнулся. А я шел и думал, неужели у него нет слабого места. Как точка разбивания у пуленепробиваемого стекла, критическая точка раскалывания. Не может быть, такое место есть у всякого. Но как ее нащупать?
— Я слышал, что те, кто ходит в секции и в них занимается, получают зачет автоматически, и им не надо ходить на занятия?
— Но ты ведь не ходил.
— Но у вас нет такой секции.
— Какой?
— Волейбольной.
— А ты что, умеешь играть?
— Да, у меня первый взрослый по этому виду спорта.
— Когда же ты успел, молодой такой?
— Играл за сборную города у себя. В «Динамо» тренировался.
— Молодец, а я и не знал, что ты спортивный мальчик. Да, секции у нас нет на факультете, секций вообще мало. Жалко.
И тут я ляпнул:
— А хотите, я вам создам волейбольную команду на факультете?
— То есть?
— Сделаю команду, оттренирую и выставим на соревнования.
— И сам играть будешь?
— Конечно, я обожаю волейбол.
— Ты серьезно об этом говоришь?
— Абсолютно!
Вот оно! Нашлось слабое место. То-то же, а я думал, что в мире уже правят не умные, а… физкультурные, и ума больше не надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49