Увы! Через некоторое время такая же судьба постигла и её мужа, и они никогда больше не встретились, так как муж живым из лагеря не вернулся.
С Дорой Исааковной мы поддерживали связь и после ссылки.
В мои лучшие годы, когда я училась в Ленинграде, она, влюблённая в свой город, вернулась из ссылки после смерти ненавистного ей тирана и снова получила возможность жить в Ленинграде. Она устраивала для нас экскурсии и дарила нам красоту этого несравненного города.
И, как в доброй сказке, она была гостьей на моей свадьбе в Ленинградском Дворце Бракосочетания на улице Петра Лаврова.
Потом не лучшие мои годы в Минске незаметно потушили переписку и я с печалью думаю о том, что никогда больше не увижу и не услышу Дору Исааковну, встреча с которой явилась вторым подарком моей судьбы.
Так получилось, что я ничего не знаю о ней. А значит, мне не пришлось быть на её похоронах, и поэтому во мне ещё долго будет жить неясная надежда на то, что она долгожитель и продолжает жить в своём любимом Петрограде.
Я не хочу наводить справки и не хочу знать, когда её не станет, или…уже не стало.
Иногда хочется не знать…
СОН ПЯТЫЙ.
– ГОСПОДИ! Почему ты никого не карал и никого не спасал, когда дети твои миллионами истребляли друг друга?
– Я давал им свободу выбора.
– Почему допускаешь ты, ГОСПОДИ, что толпы идут за безумцами и, выполняя их волю, убивают друг друга?
– Чтобы знали, что у них есть свобода выбора!
– Не идём ли мы к концу света, ГОСПОДИ?
– НЕТ… ИЛИ ДА… смотря как, используете вы СВОБОДУ ВЫБОРА…?!
Был ещё один человек, осветивший пихтовские годы.
Каждое моё возвращение домой после уроков превращалось для меня в испытание, т.к. по дороге домой мальчишки развлекались тем, что издевались надо мной.
Не зная ещё, значения слова антисемит, они были таковыми с десятилетнего возраста.
Особенно грозным для меня был некий Гайдышев, белобрысый верзила, который на уроках стрелял из рогатки и краснел от напряжения, когда надо было сложить пару чисел.
С появлением в классе новенькой, он был приручен, превращён в Гайдышёнка, никогда меня больше не трогал и запретил кому бы то ни было обижать меня.
И всё потому, что со мной стала дружить новенькая.
Её звали Люся Курносова. Внешность у неё была необыкновенная.
Русая коса доходила до бёдер. Никто из нас никогда не видел такой красивой, длинной и толстой косы.
Впереди волосы были совсем светлыми и поэтому густые чёрные брови, из-под которых серьёзно смотрели зелёные строгие глаза, казались неожиданными.
Папа у неё был новым начальником милиции. Мама-продавец в магазине.
Жили они, разумеется, в спец квартире.
Люся ходила в школу в узкой юбке и кителе, пошитых из шикарной ткани для полковничьей формы. Костюм сидел на ней безупречно.
Нельзя себе было представить в те времена что-нибудь более совершенное, чем Люся Курносова.
С Гайдышевым немедленно случилось то, что теперь назвали бы – обалдел!
Она же, сразу небрежно назвала его Гайдышёнком.
И до конца нашей Пихтовской жизни он был её безропотным денщиком.
Несмотря на то, что я была ссыльная, затравленная, плохо одетая, однако блистательная Люся Курносова выбрала лучшей подругой меня.
Я, как ссыльная, каждый месяц ходила отмечаться в милицию, где начальником «работал» Люсин папа, и, тем не менее, я приглашалась к ним домой.
Меня подкармливали и любили.
Ни отец, ни мать, ни Юлька – сестра Люси, никогда не дали мне понять, что мы разного поля ягоды!
Это был единственный дом, где я чувствовала себя хорошо, и где мы с Люсей веселились и жили, как живут обычные девочки.
Мы вместе взрослели, доверяли друг другу свои первые тайны и мечты о будущем и о любви.
Судьба благосклонна ко мне на встречи со светлыми людьми.
Люся Курносова – одна из них.
Она скрасила мне сибирские годы, помогла перестать чувствовать себя «гадким утёнком», хотя слишком рано и слишком многие вдалбливали мне, что я не лебедь, а гадкий утёнок, поэтому навсегда подрезали крылья.
СОН ШЕСТОЙ.
– Скажи, ГОСПОДИ! Что такое идеальное общество?
Ради него погибли миллионы!
– Идеальное общество! ?
Это выдумки… Такого никогда не было, нет и быть не может… Пока!
«НЕ УБИЙ!» – вот идеал для общества!
Путь к нему не должен быть покрыт горами трупов, захлебнувшихся в реках крови.
В идеальном обществе Бог – не религия, шагающая по трупам и религия – это не Бог!
Бог объединяет. Религии разъединяют!
Разве не равны все Люди Земли!
Разве не дети они ЕДИНОГО БОГА!
Но не надо доказывать это кострами и висельницами!
Верующий – не фанатик, с кровавой пеной у рта, перерезающий горло ближнему своему, чтобы обратить его в "истинную " веру.
– ГОСПОДИ! Что же Тебе мешает приблизить это время!?
– Вера! Вера в ЧЕЛОВЕКА.
Он сам придёт к этому… Рано или поздно… или никогда и погибнет.
Погибнет от собственной жестокости…
Если внешне мне удаётся иногда вспорхнуть, то внутренне я всегда с перебитыми крыльями, как бы я ни храбрилась.
Я не могу стать свободным независимым человеком.
Я вижу всех лучше, чем они есть, а себя намного хуже, чем я есть.
Нормальные люди во всём винят всех и всё, только не себя.
Я же всегда убеждена в своих невысоких достоинствах и в своей вине во всех бедах.
Не будь этого, я бы, наверное, достигла гораздо большего.
Хотя, кто знает?
Итак, Сибирь. Мне примерно 10 лет. В Пихтовке строят новый райисполком.
Вечная нужда и нищета заставляют меня собирать щепки, чтобы топить печку.
Внизу, на земле ничего нет. Забираюсь наверх, где на перекладинах проложены доски.
Щепок гораздо больше, но под ними не видно, что доски лежат непрочно…
Действие происходит на высоте второго этажа.
Я случайно делаю неудачный шаг, доски сдвигаются, и я с грохотом падаю вниз!
Больно ударяю левую ногу. Кое-как прихожу в себя и с трудом добираюсь домой.
Через некоторое время, мне становится лучше.
Но когда удаётся иногда, не на долго, выбираться вечерами из дома, то я играю на перекрёстке с детьми в лапту и по-прежнему быстро бегаю.
Однако постепенно всё больше начинает болеть нога.
Постепенно и незаметно начинаю ходить боком, хромать, не могу бегать.
Опять насмешки детей.
Однажды от обиды расплакалась перед мамой.
Она, как всегда, посочувствовала и пожалела, но ничем помочь не могла.
Пихтовка – это маленькое село в тайге. Зимой всё кругом заметало снегом, и не было никакой возможности выбраться.
Когда весной таял снег, нередки были наводнения, и наш домик стоял на горке как на островке.
Только летом становилось возможным сообщение с районным центром Колывань (где по дороге в Сибирь родилась Броня). Из Колывани уже можно было добраться и до Новосибирска.
Такое путешествие можно было совершить только на грузовике, если повезёт.
Но нам – ссыльным ездить нельзя!
Пихтовскую медицину представлял единственный фельдшер из единственной амбулатории.
А мне становилось всё хуже и хуже.
Усилились боли. Я перестала ходить.
Нога была согнута и я не могла её выпрямить.
В школе, среди учителей, нашлись добрые люди, они меня любили за мою «доблестную» горемычную учёбу и оптимизм.
Они обратились в районо, (районный отдел образования), а те выше, и каким-то чудом, не иначе, за мной, ссыльной девочкой, прилетел маленький двухместный самолёт.
В документах поначалу даже не фигурировала фамилия – просто девочка Рита.
Одну, без родных, меня на носилках доставили в больницу в Новосибирск.
Боль была такая острая, что для осмотра пришлось дать наркоз.
Проснулась я уже в гипсе с диагнозом – туберкулёз левого тазобедренного сустава.
ТРИ ГОДА ЖИЗНИ, ЛЁЖА НА СПИНЕ.
Последующие три года я больше не стояла вертикально, не сидела, не лежала на боку – только на спине!
Три долгих года не была на улице и видела окружающий мир только через окно.
Передвигалась, при необходимости, в машине скорой помощи.
Вскоре я получила возможность лечиться в детском костнотуберкулезном санатории, который находился в Новосибирской области, в небольшом военном городке Мачулище.
Из лекарств использовался только стрептомицин в больших дозах, побочное действие которого, послужило в дальнейшем причиной снижения у меня слуха.
Я пролежала три года на спине в гипсовой кроватке, которая делается как форма, для штамповки. На уровне ягодиц вырезается отверстие, под которое подставляется «судно» для отправления естественных нужд.
Руки специальными кольцами привязаны в плечах к кровати, а ноги крепятся над коленями другими специальными приспособлениями.
Таким образом, создавался необходимый покой, который в то время считался основным в лечении костного туберкулёза.
Свободными для некоторого движения оставались руки, да головой не воспрещалось умеренно вертеть, дабы видеть соседей по палате, коих здесь находилось примерно десять человек обоего пола.
Но прежде меня поместили одну в изолятор на целых двадцать дней!
Тогда – то я убедилась, что хуже тяжёлой работы может быть только безделье!
Однако нашлась одна медсестра, которая (не без пользы для себя) сжалилась надо мной и задала мне работу.
Её звали Полина. Прошло столько лет, но я очень чётко вижу её крупную, статную фигуру и красивое бесстрастное лицо. Она всегда была спокойна до равнодушия, меланхолично-сонная и величественная. У неё были светлые вьющиеся волосы и коса, уложенная короной, вокруг головы, сонные глаза с припухшими веками и туманной голубизной.
Королева лени и спокойствия.
Однако из всего обслуживающего персонала я запомнила только её и врача – Августу Ивановну, которая, по воле случая, была полной противоположностью Полине не только по внешности, но и по характеру.
Августа Ивановна покоряла!
Красивая, оживлённая, подвижная, кокетливая блондинка с дивной причёской.
Маленькая, изящная – она казалась мне красавицей, но когда однажды к ней пришёл морской офицер в форме, я считала, что именно она и есть самая счастливая женщина в мире.
Я её обожала!
Но вернёмся в изолятор, который отличался от тюремной камеры-одиночки тем, что я была лишена не только свободы вообще, но и непосредственно свободы передвижения.
Если продолжать аналогию, то мой «карцер строгого режима» исключал также права свиданий, потому что члены моей ссыльной семьи не могли выехать из Пихтовки без специального на то разрешения, которое можно было получить с большим трудом в очень редких, исключительных случаях.
Как в заправской одиночке мне предстояло 21 день страдать от безделья, тоски и одиночества.
Полина мне помогла. Она тайком принесла крючок и нитки, чтобы я вязала для неё кружева.
С того времени рукоделие стало моим хобби, а в трудные времена и дополнительным заработком.
После изолятора меня перевели к детям в палату. (Сроком на три года.)
В эти три года рядом со мной не было ни одного близкого, дорогого для меня человека.
Не было никаких радостных или счастливых событий.
Это были три потерянных года жизни ещё и потому, что в санатории не было нужного мне класса.
В основном я занималась тем, что читала, вязала и вышивала.
Все сотрудницы имели изделия, сделанные мной в подарок.
Но с особой любовью я вязала и вышивала вещички для моей младшей сестрички Брони.
Я очень скучала по ней.
Жизнь в санатории, конечно, отличалась от жизни тюремной, но также монотонно «плелась» по расписанию:
Подъём! – и всем под одеяла «судна»!
Открывание окон и проветривание палаты.
Затем каждому подносили к кровати приспособление для умывания, напоминающее клизму, перестилали кровати, переворачивали нас с боку на бок и вытряхивали крошки из гипсовых кроваток, протирали спины спиртом, чтобы предупредить появление пролежней.
Умывшись, причесавшись, мы получали завтрак.
Кормили хорошо и сытно т.к. хорошая пища являлась одним из лечебных компонентов.
Это был примерно 1948 год, голода уже не было.
Школьным занятиям уделялось меньше времени и внимания, потому, что они считались не столь важными.
Для сотрудников работа в санатории была спокойной и необременительной, с сытной едой и небольшим количеством забот.
Дети лежали в гипсе по 3-5-10лет. Никаких особых событий не происходило, и никто никуда не спешил.
Многие дети имели туберкулёз позвоночника с разрушением позвонков, образованием горба и нарушением роста.
У других были, так называемые, гнойные натёчники, т.е. в костях происходил туберкулёзный процесс, накапливался гной, который искал оттока, поэтому открывалась «холодная» рана, из которой долгие годы периодически вытекал гной, другими словами, отторгались разрушенные части кости и, захваченные белыми кровяными тельцами туберкулёзные бациллы.
Меня это по счастью миновало.
Дети были разного возраста, что мешало подбору программ для школьных классов.
В общем, жизнь в санатории была тихой, спокойной, сытной, без лишнего контроля и формальностей.
Вспомнила! К Августе Ивановне совсем не морской офицер приходил.
Дело было совсем иначе.
В Мачулище, где находился наш санаторий, была расположена военная лётная часть, которая взяла шефство над нами.
К нам приходили молодые ребята – лётчики. Они пели и выступали для нас.
Приносили нам гостинцы.
Одного из них я отчётливо вижу перед глазами, как будто не прошло с тех пор столько лет.
Ах, Сергей Сергеевич! Все девочки тихонько умирали от любви к нему.
И у меня тоже щемило сердце.
Какое у него было лицо! Одновременно мужественное и нежное, нос с горбинкой и совсем особые, смеющиеся голубые глаза.
Он обладал неожиданным для военного лётчика качеством, часто краснеть, и был при этом неподражаем!
Именно о таком мужчине мечтают женщины: сильном и робком, уверенном, надёжном и добром.
А если к этому добавить стройную фигуру и военную форму, перетянутую ремнями?
Перед таким все возрасты покорны!
(Мы тоже были женщинами только маленькими и больными.)
Всех остальных лётчиков мы радостно встречали и спокойно провожали, как шефов.
Но Сергей Сергеевич! Это было нечто особенное!
Когда мы обнаружили, что он и Августа Ивановна влюблены друг в друга, мы переживали за них и, забыв о собственной влюблённости, хотели, чтобы они были счастливы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37