До тех пор, пока ЭТО не коснётся их лично и не из их кожи делают дамские сумочки. Когда же коснётся, то бывает уже поздно что-либо изменить.
Но вернёмся в психбольницу.
Больные обычно разобщены, полны безразличия и отчуждения.
Каждый в себе – наедине со своими переживаниями и ощущениями, каждый – недоступная тайна для окружающих.
Каждый делает что хочет, ни с кем и ни с чем не считаясь.
Многие не ориентируются во времени и пространстве.
Бессмысленные пустые глаза, лицо, как маска, лишённая мимики.
Но иногда страх и одичание, громкий бессмысленный смех или плач.
Работая в больнице, я знала каждого больного и они мне казались почти родными.
Тем не менее позже, учась в институте, и придя на практику в Минскую психбольницу «Новинки», мне было страшно, как всем нашим студентам, жавшимся к стеночкам.
Многих из обитателей пятого отделения я прекрасно помню.
Мой любимчик Нафтула. Старый еврей с манией величия.
Бедный Нафтула был жертвой не леченного сифилиса, который выразился в последней стадии манией величия.
У него круглое, добродушное жизнерадостное лицо с налётом философской грусти, круглый, внушительных размеров живот и прекрасный аппетит.
Нафтула счастлив и благодушен, он считает себя богачом, и никакие проблемы его не волнуют.
С окружающими он приветлив и обходителен, ничем не интересуется и целый день сидит, сложив руки на животе.
Во время раздачи обеда он мне каждый раз говорит одно и тоже:
«Деточка, дай мне ещё немножечко и я подарю тебе самолёт»
Я знаю, что ему не стоит ещё больше округляться, но каждый раз не могу устоять перед его чистым детским взглядом и, пообещав себе, что это в последний раз, выдаю ему вторую порцию.
«Коллега» Нафтулы по «грехам молодости» также страдавший последней стадией сифилиса – прогрессивным параличом (РР) был совсем не похож на «счастливого»
Нафтулу.
Он мрачен, агрессивен, интеллект отсутствует, физиологические отправления не контролирует т.е. мочится и испражняется по мере появления рефлекса.
Целые сутки – днём и ночью он совершает одни и те же стереотипные движения – крутит рукой вокруг лица.
Его надо кормить, поить. одевать, купать и т.д.
При этом он очень крупный злобный и ничего не понимающий.
По сути он уже ближе к миру животных чем к виду «HOMO SAPIENS»
Наш общий любимчик Алик, двадцати лет, который много лет страдает тяжелейшими эпилептическими припадками.
Болезнь превратила его характер в, так называемый, эпилептоидный:
1.Нудная тщательность: Алик, например, целый час или больше застилает постель, разглаживая каждую складочку.
2 Слащавость, подобострастие с одной стороны и жестокость, вероломство, лживость, злопамятность– с другой стороны.
При этом Алик все понимает и способен страдать и чувствовать.
Он истинный красавец: стройный, высокий, бледное лицо с правильными чертами.
Глаза Алика, казалось, вмещали целый мир.Черные, загадочные глубокие.
Невозможно поверить,что за ними ничего не было.
Но это так. Красивая пустота.
Больно было видеть Алика в больничной куртке и штанах до щиколотки. Но самое страшное было видеть его припадки и не иметь возможности ему помочь.
Весь синий с кровавой пеной у рта, извивался он в судорогах, которые чуть стихнув, начинались снова и снова. Это называется – Status epilepticus. Мы все тяжело переживали, когда однажды ничем не удалось вывести нашего красавчика Алика из последнего для него Status epilepticus.
Лечился у нас маляр лет сорока. Он страдал шизофренией с галлюцинациями и агрессивностью, был физически сильным и, если впадал в агрессию, то наши здоровенные санитары не могли справиться с ним.
Он рычал как дикий зверь и был страшен.
Я часто заходила к нему в палату, чтобы сделать уколы, дать еду и лекарства, но он никогда не был агрессивным по отношению ко мне.
Хотя при этом, конечно, всегда присутствовал санитар для страховки.
Когда у маляра наступило временное улучшение, так называемый период ремиссии, его выписали домой.
Я жила в полу подвальчике на территории больницы.
Однажды он пришёл ко мне домой и разрисовал мою скромную комнату необычайным трафаретом.
По стенам и потолку летали дивные птицы в золотом и серебряном сиянии, росли и переплетались невиданные цветы.
Все, кто спускался в наш подвальчик, изумлённо останавливались и с восхищением оглядывались вокруг.
Я осторожно расспросила маляра почему он так хорошо относился ко мне, когда был болен и почему рисует этих райских птиц на стенах моей комнаты.
Он рассказал, что его окружали страшные чудовища, которые нападали на него. Он слышал их голоса, оскорблявшие его, он чувствовал их прикосновения.
Они угрожали расправиться с ним, а все окружающие были заодно с чудовищами.
По его словам, картины менялись когда приходила я. Меня, будто бы, окружали птицы и цветы, которые он нарисовал на стенах, исчезали чудовища и никто ему не угрожал.
Он хотел, чтобы я подольше находилась рядом.
Мне стало не по себе.
Если бы я могла это знать, я проводила бы каждую свободную минуту в палате самого «буйного» больного.
Чужая душа – потёмки! А если бы я была в его бреду чудовищем!
Тогда бы он, вероятно, пытался разделаться со мной…?
Много в людях скрытого и непонятного.
Мне все вокруг твердят, что надо быть таинственной. Да, я сама часто вижу, как окружающие теряют интерес к добрым и открытым, но в то же время как хотелось бы избежать страданий, порождаемых взаимным непониманием.
Мы часто испытываем к некоторым людям беспричинную любовь или ненависть, ищем общества одних и избегаем других, не ведая определённо почему.
Я думаю хватает в жизни таинственности, зачем создавать её искусственно, тем более если не испытываешь к этому желания, как я, например? Получается парадокс: за доброту и открытость приходится платить потерей интереса окружающих, в то время как скрытные интересны, даже если у них ничего за душой нет.
Тем не менее мне хорошо только, когда всё ясно и понятно, а всякая скрытность вызывает во мне опасение и желание поскорей уйти.
Следующий мой любимчик среди обитателей пятого отделения – это Моня Левин, тихое спокойное существо восемнадцати лет.
Он контактен, правильно отвечает на все вопросы, знает, где находится, но безразличен ко всему на свете и ходит, старательно что-то обходя, по чёткой системе шахматного коня.
При расспросах, почему он так ходит, Моня уходит от ответа и только смущенно улыбается своей бледной улыбкой.
Он живет своей внутренней жизнью, куда никого не допускает, а в реальности он сам практически не присутствует.
Все его действия автоматические и ничуть его не интересуют.
Единственное, что он делает очень ответственно – это передвигается по траектории шахматного коня.
Лиза тридцати пяти лет. Выглядит почти нормальной женщиной, но останавливает каждого и рассказывает, что у неё в животе ребёнок.
Лиза настолько убедительна, что в начале болезни врачи заподозрили наличие у неё симптомов какой-то опухоли и сделали ей диагностическое вскрытие брюшной полости – лапоратомию.
Никаких изменений в брюшной полости, конечно, не обнаружили.
Но и это не убедило Лизу и она много лет продолжала ожидать рождения несуществующего ребёнка.
Мании убеждениям и логике неподвластны.
И последние из обитателей пятого отделения, о которых я вспоминаю, это Саша Попик и Марица.
О них нужно рассказывать вместе.
Прежде о Саше. К началу моей работы Саша был уже старожилом.
Он невысокого роста, крепко сложен, лицо умное, насмешливое, с чёткими очертаниями, манеры независимые.
Саша прекрасно устроился в психбольнице.
Пользуясь правами сумасшедшего, он громко и безнаказанно говорил всё, что думал по поводу вождей и порядков в стране.
Это были времена моего благодетеля Никиты Хрущева.
Саша громогласно называл его Хрущ, добавляя эпитеты далекие от цензуры.
При этом он освещал политические события таким образом, как следовало бы их освещать, если бы он был комментатором на радио «Свобода» или «Би-би-си».
Мы с удовольствием слушали, так как мыслили примерно также, но изображали улыбочки, которые должны были обозначать: «Ну что возьмешь с психа!», хотя прекрасно понимали, что ежедневная пропаганда по радио и телевидению гораздо больше походила на бред сумасшедшего, чем Сашины политические обзоры.
Он ходил в больничных брюках, стеганой ватной фуфайке и шапке-ушанке.
Летом он носил ту же одежду кроме фуфайки, которая заменялась, синей больничной курткой.
За территорией больницы Саша выглядел как обычный работяга.
Он имел так называемый свободный выход, т.е. целый день был свободен, но приходил «домой» кушать и вечером должен был возвращаться в палату спать.
У него была отдельная палата, где кроме него спал еще один больной – тихий заторможенный, пожилой эпилептик, который молчаливо и тщательно выполнял все Сашины указания.
Саша много помогал персоналу, сопровождал сестру-хозяйку в прачечную, на базу и т.д.
Больные побаивались Сашу и слушались не меньше чем санитаров.
За пять лет работы я так и не поняла, в чем заключались Сашины отклонения в психике и за что он пользовался привилегией открыто высказывать свои убеждения, не находясь при этом под железным замком четвертого отделения, а пользовался свободой мягкого климата нашего пятого терапевтического.
Здесь, возможно, была какая-то тайна, которую я так и не узнала.
Теперь о молоденькой девочке Марице, которая сошла с ума на почве любви. Она напоминала дикого волчонка, сидела в углу, поджав под себя ноги, и нервно дрожала, что-то тихо урча.
Если кто-то подходил близко, она могла укусить, и тогда её нельзя было оторвать от жертвы.
Иногда у неё были приступы возбуждения, тогда она кидалась на кого угодно, кусалась, дралась ногами и руками, издавая такие крики, что становилось жутко.
В таких случаях звали Сашу, и в его руках она становилась ручным котенком.
Никто не видел, когда Саша бывал с ней наедине, но несколько раз ей делали аборт.
Кроме того, она забивала себе во влагалище фрукты от компота и другую твердую пищу, поэтому периодически приходилось вызывать к ней гинеколога для удаления этих запасов.
Я часто думаю о психически больных людях и причинах, вызвавших заболевание.
В художественной литературе любят изображать трагедии, после которых здоровый человек внезапно становится сумасшедшим. В действительности всё происходит более обыденно и намного трагичнее. Чаще всего болезнь развивается исподволь и незаметно, поэтому близким людям непонятно, что происходит и чаще всего им приходится много страдать, прежде чем больной совсем лишится рассудка и станут понятны причины странностей.
Хотя бывают и внезапные случаи.
Саша Гундарев в школе был отличником. Преуспевал по всем предметам, но так получилось, что он два года подряд поступал в институт и не набирал достаточного количества баллов.
Когда он готовился к третьей попытке поступления теперь уже в университет, он неожиданно впал в стопор, и с тех пор постоянно стоял на одном месте и в одной позе. Его кормили, укладывали в постель, он ни на что не реагировал, как живая безвольная кукла. Лекарства не имели никакого воздействия.
Я проработала в психбольнице пять лет, за это время не было ни одного случая, чтобы меня ударил или обидел больной.
Этого я не могу сказать о тех, кого я встречала в жизни вне больницы и которые считались психически здоровыми, меня не били физически.
Но морально!
Довольно часто приходится плакать от обиды и несправедливости, патетически восклицая: « Ну как можно быть таким жестоким !»
Надо благодарить судьбу, когда удаётся устоять перед отчаянием и не лишиться от горя рассудка.
Моим пациентам меньше повезло.
В наше пятое отделение иногда принимали на лечение наркоманов.
Обычно это были люди «с положением», которые в прошлом по каким-то причинам имели доступ к наркотикам, и воспользовавшись этим дошли до печального образа наркомана.
Лечение практически сводилось к тому, что их лишали наркотиков.
В психбольнице никого ничем не удивить, кроме того есть способы усмирения, есть способы предотвращения самоубийства и получения наркотиков извне.
Все остальное – дело самого страдальца. Он может терпеть абстиненцию тихо, может кричать, ругаться биться головой об стенку, он может делать все, что ему угодно (на то и психбольница), наркотиков он все равно не получит.
И либо выпишется, не выдержав, чтобы продолжать свой путь на тот свет, либо выдержит несколько дней неимоверных мучений, восстановит силы, окрепнет и выпишется, чтобы снова начать жить.
Мне довелось наблюдать двух таких больных: мужчину и женщину.
Женщина была профессором медицины из Москвы с известным именем.
Ей было пятьдесят лет. Она слышала о, якобы, больших успехах нашего отделения на этом поприще и добровольно приехала, вообразив, что на свете бывают чудеса, и наивно думала, что кто-то может избавить её от этой беды, а не она сама должна пройти через страдания нескольких дней жизни без привычной дозы.
Её поместили в отдельную палату, создали все необходимые условия, и началось!
Худая, со смуглой, или вернее серой от хронического отравления кожей, темными кругами под запавшими недобрыми глазами, с черными распущенными волосами, она производила жуткое впечатление.
Через три дня, когда наступило трудное, критическое время, она потеряла человеческий образ и была как страшное видение.
Её можно было использовать для документального фильма о трагических последствиях наркотиков.
Она кричала, топала ногами, ругалась, употребляя до дикости циничные, неподходящие ей слова.
На голое тело был одет больничный темно-синий халат без пуговиц. Полы разлетались, обнажая несчастное, исколотое, усохшее тело.
Она мечется по палате, глаза дикие, ничего не смыслящие, развевающиеся черные волосы, синие покусанные, искривленные губы, хриплый крик, переходящий в вой.
Как огромная дикая птица взлетала она на окно и билась головой об решетку, никого не видя и не понимая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37