Там будут такие фразы, как «недопустимое избиение», «правила навсегда устарели». Я обесчещен навеки.
Замечаю расстроенное лицо матери… Мама! Ты видела? Они хотят сделать меня неузнаваемым! Ты получишь меня окончательно образумившимся сыном.
Хлыст . Смотри, Сердан! К ужину чтобы ты был как огурчик!
Он протягивает мне осколок зеркала, и я начинаю смеяться. Кто этот чернорожий тип? С типично африканской отвислой губой, скрывающей щетину на подбородке? Куда делись глаза парня? И откуда взялся клык, выпирающий из-за щеки? Я так ржу, что начинают болеть все мускулы лица. Бедный негритос, дорого далась ему эта улыбка! Вместо лица — отбивная котлета. И все равно из всей этой мешанины проглядывает что-то напоминающее человека, которого я знал прежде… Черт побери!
В камере раздается вопль ужаса.
Надзиратели (потревоженные в тот самый момент, когда рассматривали конфискованные журналы, то есть в отвратительном настроении). Что там за бордель! Еще один придурок решил покончить с собой?
Пробежка по коридорам.
Вторжение в камеру.
Надзиратель . Что случилось, дерьмо поганое?
Хлыст . Во всем виноват новенький, начальник. От его мерзкого рассказа у нас слюни потекли… А теперь он оскорбляет нас, освистывает, называет добычей виселицы. Нам трудно сдерживаться. Никак не удается объяснить ему, что мы его друзья. Его не унять! Вот уже пять минут он бьется головой об стену, как последний псих. Он в таком состоянии, что не удается его связать. Мне кажется, начальник, что этот человек плохо переносит лишение свободы… Видите, до чего он дошел!
Надзиратель . Не волнуйтесь, парни! Мы сейчас научим его основам тюремного режима. Когда он вернется обратно, даю вам слово, вы увидите его другим человеком. Он скажет, что все прекрасно, удобно, потрясающе! Ему покажется, что он проводит отпуск на Таити!
Эти слова сопровождаются дружным смехом. Две сильные лапы хватают меня за плечи, стаскивают с кровати и бросают на пол, как куль с грязным бельем. Я только чувствую, что меня ставят на ноги и начинают толкать. Ноги еле касаются пола. Такое впечатление, что идут отдельно от тела… Меня вталкивают в холодный коридор, я скольжу по ступеням, меня держат, как куклу. Спускаемся вниз, еще ниже, темнота становится все плотнее, затем резкая остановка. Кружится голова. Подгибаются колени. Слышу скрип ключа в двери.
— Вот твоя меблирашка!
— Но это совсем не похоже на утреннее объявление в «Фигаро», — поясняю я. — Я ищу флигель с садом и видом на бассейн. Отец моей жены слесарь, и я подумал, что…
Ай! Матч продолжается. Второй раунд имеет место в раздевалке после ухода возмущенных зрителей. Оба корсиканских менеджера в ярости за мое постыдное поражение и на свой лад поясняют, что не любят зря стараться. Облепив махровыми полотенцами, чтобы не оставлять следов, они действуют словно на ринге, нанося удары куда придется.
Мама! Меня охватывает сладкое блаженство, слипаются глаза, сгибаются ноги. Я обхватил руками голову, напоминая плод во чреве.
Просыпаюсь от ужасного запаха своего дерьма. Двигаться нет сил, во-первых, из-за боли, которая возникает при каждом жесте, она поселилась во всех клеточках моего избитого тела, а во-вторых, из-за ремней, которыми я привязан к своеобразному каменному столу. Тогда я прибегаю к давно позабытому средству и с наслаждением произношу всевозможные ругательства… Наконец-то я свободен и отрешен от женской опеки. Карла мертва, стало быть, с этой стороны никаких проблем. Что касается той, которая согласится прийти сюда, преодолев все преграды, чтобы пропитать своим отравленным дыханием зловоние моего карцера, то она еще не родилась на свет. У меня, парни, настоящий кий… Я больше не озабочен своей мелкой личностью и ее естественными потребностями. Идет процесс поглощения! Уничтожения!..
Только подумать, сколько сил уходит на этих баб. Учишь их гигиене, одеваться, пользоваться дезодорантом под мышками. Я всему научил ее — хорошим манерам, корректной речи, как вести себя за столом. Моя мать даже в конце концов приняла ее. «Это, конечно, сука, — говорила она, — но не лишенная чувств». Еще бы! А платья? А американское нижнее прозрачное белье, о котором она и понятия не имела? А Бланш, которая приходила домой делать ей укладку? Каждый день! А «порш» с большой синей полосой, ключи от которого висели на рождественской елке? Ей даже не пришлось сдавать на права! Целыми днями просиживала босоногая у телика, как дикарка, хотя имела массу друзей. Презрение! Она достойна одного презрения! А как переживала мама! Ей ведь стало известно об ее измене с представителем косметической компании раньше меня. Она сфотографировала голопузики Карлы и того миланца. Но не хотела меня огорчать… Перестала вовсе есть, была такая расстроенная. Я отправил ее показаться врачам. Потом настал день… Не могу рассказывать, противно! Все шлюхи! Все!
* * *
И эта шампуньщица такая же, как все… Как ее зовут? Ах да, Мари-Анж! Ну, до ангела ей далеко, а вот кличка Мари-давалка была бы к месту! Какими только прозвищами мы ее не награждали! Где же она была, пока мы с Пьеро тщетно пытались уснуть на разбитой, продавленной, разоренной кровати? Что она делала?
Танцевала! Мадам со своим хахалем была на балу!
Последние три дня мы жили в ритме их страсти. То есть оставляли одних днем, отдавали им постель, хату, собственно даже все помещение. И то, что было поблизости. Чтобы они могли трахаться, разгуливать нагишом, болтать о своем половом влечении на всех углах и особенно для того, чтобы наша красотка могла кончать, сколько ей влезет.
Нет, они нас не гнали! В какой-то степени даже вели себя симпатично, кормить их не просили, просто не обращали на нас внимания, и все! Остальной мир для них не существовал! Это были двое слепых. Двое глухих.
Но мы-то существовали на свете! Даже если наша жизнь скорее напоминала собачью. К тому же, на свое несчастье, мы не были ни глухими, ни слепыми.
Естественно, когда она появлялась голышом, мы до нее не дотрагивались, ибо не любим объедки. В отличие от только что выпущенных из заключения… Голая ее задница мелькала у нас под самым носом, как на аукционе. Наши полные эмоций глаза видели ее совершенно отчетливо. Конечно, редкостным по красоте сей предмет назвать было нельзя, но все равно нам было больно, а временами — невыносимо больно. Мы больше не хотели видеть ее весело подрагивающие бедра, которые она перемещала из одной комнаты в другую, из комнаты на кухню, из кухни в комнату, с редкими заходами в туалетный курятник, примыкавший к дому и возведенный в прошлом веке.
Счастливого возлюбленного мы совсем не замечали. Должно быть, он отливал в умывальник — об этом говорила стекавшая вода. Он совсем не вылезал из постели; скорее всего сказывалась привычка жить взаперти. Ему нужно было находиться в четырех стенах.
Она же иногда вспоминала о нашем существовании. Изредка. Три-четыре раза в день. И ненадолго. Минут на пять. Но неизменно появляясь голой. Допускаю, что ей приходилось экономить время и поэтому она не одевалась, учитывая характер основной своей деятельности: кровать, пипи, кухня. Неизменно в спешке, чтобы вернуться в постель.
Стояла на кухне рассеянная, всклокоченная, грязная, перепачканная, готовя еду для своего парня, наполняя помещение тошнотворным запахом горелого масла, чеснока, лука и жареного шпика.
— Хочешь отваренные почки? — кричала она.
— Жареные, — отвечал тот.
Мы с удивлением наблюдали за ней. Эта деваха была начисто лишена целомудрия, женской застенчивости. Ей ничего не стоило демонстрировать свою мохнатку. А когда случайно задевала нас, то приводила в волнение наши ноздри. О том, чтобы перекинуться с нами словом, дружески поглядеть, не могло быть и речи. Блуждавшая на ее губах улыбка предназначалась не нам, а ангелам. Впрочем, в роли ангелов могли выступать и мы. Мы даже стали верить в это. Она нас просто не замечала. Мы бы не удивились, если бы она прошла через нас насквозь, как через что-то бесплотное.
Кстати говоря, нас больше ничего не удивляло. Мы все находили нормальным. Она несла на подносе поесть своему Жако? И прекрасно! Ведь не мог же дорогуша для этого встать с постели. Он пребывал только в горизонтальном положении, лишь изредка задирая ноги для лучшей циркуляции крови. Это был человек, выздоравливавший после тяжелой болезни. Парень в гипсе, на котором приятели отказались расписаться, ибо сердились на него.
Но подобная жизнь не могла продолжаться бесконечно.
Их шум, не говоря о шепоте за стенкой, действовал нам на нервы, лишая аппетита, когда мы приходили на кухню. Так что приходилось устраивать пикники в поле, чтобы не слышать, как скрипит кровать. Забираться подальше, чтобы не слышать их вокализы. Но когда ветер менял направление, они, как шальная пуля, настигали нас и тут. Тогда, подобно двум затравленным верблюдам, мы уходили еще дальше. Уж не говоря о том, что в эльзасских стогах у нас стояло еще лучше. Но найти укромное местечко было не так просто.
Чтобы убить время, мы брали с собой удочки. И пока наша валькирия позволяла ездить на себе верхом, мы без всякого удовольствия удили рыбу. Клев был скверный. Поплавок застыл на поверхности. Пескари издевались над нами. Мы видели, как они ерзают в прозрачной воде. Подплывают к наживке и, не тронув, удаляются, не удовлетворив своего аппетита.
Сюда к нам раз в день приходила Мари. Из вежливости либо подышать кислородом. Но неизменно на несколько минут. Была слишком озабочена, чтобы задержаться подольше. Мы понимали, что ее жеребчик ждет свою кобылу.
— И как дела? — спрашивала она. — Клюет?
— Плюет, — отвечали мы неизменно.
Сонная и наевшаяся, садилась рядом в траве, напоминая ленивую кошку, которая, мурлыкая, благодарит за килограмм трески. Потягиваясь, она валялась на наших глазах, выставляя свое счастье, как простыни в окне. Обычно это случалось утром до десяти часов. То есть мы могли почти не разговаривать.
— Просто невероятно, как это пошло мне на пользу, — говорила она. — Я никуда не тороплюсь, стараюсь получать удовольствие. До донышка!
— Очень рады, — отвечали мы. — Приятно видеть!..
Она хихикала, не очень понимая… Смею утверждать, что Мари ни на минуту не думала, что поступает плохо. Просто приходила, не стараясь нас провоцировать, даже не думая, что наставляет рога. Она облизывалась, поглаживала тело, почесывалась, ловила бабочку и тотчас ее отпускала. Ну чистая мудила! Счастливая мудила. Раскованная и весьма опасная в этом своем состоянии.
Беспокоило ее одно — и, естественно, она об этом говорила — странное поведение окопавшегося Приапа. Тут она ничего не понимала. Вопреки своему блаженству, экстазу, дрожи в теле…
— Почему он не улыбается? — спрашивала она. — Почему не разговаривает? Ведь ему так подфартило, черт возьми! Столько кайфа получил! И все молча. Разговаривать приходится мне. Все, что он произносит, имеет функциональный характер: да! нет! спасибо! еще! стоя! сидя! лежа! проглоти! погладь! раздвинь бедра! давай рот! пальцы! потихоньку! скорее! вперед! назад! Мне кажется, что я трахаю начальника станции! И без единой улыбки! Не теряя головы!
— Может, он не заметил, что на свободе? Сообщи ему!
Мы старались избегать этого верзилу. Нет, он нас не пугал, отнюдь, но нам было неуютно в его присутствии. В его взгляде нас что-то коробило. В конце концов мы решили, что Мари-Анж проявляет мужество, начиняясь им в одиночку.
С наступлением сумерек они одевались. Немного гуляли по берегу, выпивали аперитив, чтобы встряхнуться. А затем уезжали на машине — нашей, конечно, — в поисках бистро, интимной кафешки или танцевального зала.
С их стороны было просто мило, что они исчезали. Это позволяло нам войти в помещение.
Обычно мы находили под тарелкой тысячефранковую купюру — на сигареты. Наши карманные деньги на завтра. Наверное, этот тип что-то сэкономил за годы тюрьмы.
Мы слегка наводили порядок. Заходили в их берлогу смазать рессоры кровати, чтобы они поменьше скрипели днем. Затем возвращались на кухню… Наспех что-то готовили. С изысканными блюдами было давно покончено. Мадам ужинала в городе! Выпутывайтесь как хотите, дети мои! На нас возлагалась обязанность чистить картофель и носить уголь из подвала.
Печально сидя друг против друга, мы ели что-то без всякого аппетита, представляя их в роще, под лампочками, как они с идиотским видом держатся под скатертью за руки, как прижимаются ногами, обмениваясь признаниями и дневными воспоминаниями. Наши радары устанавливали, где они находятся, видели их на танцульке, где они могли пребывать часами, следили, как Мари, полузакрыв глаза, прижимается к плечу своего мрачного кавалера. Или как, обняв друг друга за талию, идут по улицам Кольмара, Мюлузы, Страсбурга, как выходят из кино, как прогуливаются на ярмарке. Они вполне могли скатать в Германию, им ничего не стоило перейти границу, ведь никто их не разыскивал, доехать до Мюнхена, бросить нас навсегда без гроша, без машины, без друзей…
Мы сидели у огня, курили трубку, как два старика, которым больше нечего сказать друг другу. Нам стало казаться, будто мы принадлежим к другому поколению, что у нас нет ничего общего с молодыми безумцами, мечтающими только о том, чтобы потрахаться, и которые все на свете презирают. Два старика без телика, прислушивающиеся к тому, как качается маятник часов. Два ревматика с узловатыми пальцами. Нашим седым головам оставалось только переживать свое горе, помешивая временами угли и вспоминая, как мы некогда гуляли с русскими князьями и бесполыми танцовщицами. Два живых мертвеца. Почему бы им не поселить нас в доме призрения, где мы будем среди своих?
В первый вечер нам так захотелось улечься в их грязную постель, что мы решили вытащить на улицу одеяла и спать на воздухе.
Но и тут нам не повезло: пошел дождь, и пришлось вернуться в дом.
Когда мы, одетые, морща носы, оказались в их постели, нас стало тошнить. Мы не смели пошевелиться. Лежали прямые, как спицы, скрестив руки на груди. Ну чисто два покойника!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45