Однажды, когда для экономии средств мы жевали бутерброды на высокой скале напротив бушевавшего моря, устроившись в хорошо нагретой кабине машины, ветер сорвал с нее капот. Пришлось, чтобы не упустить, гнаться за ним под холодным душем. Дальше мы поехали, несмотря ни на что, без капота. Добравшись до бистро небольшого порта, мы заказали горячий грог. Бистро называлось «Коммерческий отель». Покуривая трубки, моряки с улыбкой поглядывали на нас. Все молчали, словно на семейной вечеринке. Но чувствовалось, что мы потревожили их покой. Через некоторое время дрожь прошла.
— Надо поставить этот окаянный капот на место, — сказал я.
— Плевать я на него хотел! — ответил Пьеро.
Ладно. Выхожу один. Машина стояла под навесом, с которого стекала вода. Одному мне не удалось справиться. Тогда я бросил дело и вернулся в кафе. Было шесть часов.
— Помоги мне, — говорю.
— Иди ты… — отвечает.
Хорошо. Сажусь.
— Что происходит, Пьеро? — спрашиваю его.
— А то, что мне все надоело. Я больше не сдвинусь с места. Мы тут отдохнем. В номере.
— Ну вот, начинаются глупости. Месье заклинило. А если у нас спросят документы?
— А плевать! Я уверен, в такой дыре они и понятия не имеют, что такое жандарм, а уж газеты не читали со времен перемирия… Если не так, можешь меня убить!
* * *
Я уступил. Подчас приходится это делать и для младшего. Я уступил, потому что мы устали. Пьеро был способен сделать новую глупость. Уже несколько дней он готов был сорваться. И все чаще заговаривал о том, чтобы вернуться к Мари-Анж. Он все спрашивал, чего мы топчемся перед этой тюрьмой.
— Ты же видел, когда эта рыжая вышла, ее уже ждали. Нормально. С другими будет то же самое.
— Со старухой будет иначе.
— А если она не выйдет раньше Рождества? Мы будем здесь ждать сочельника?
— Обождем еще неделю…
— Тебе приходят в голову только паршивые идеи. Сам не понимаю, с чего я тебя слушаю, следую за тобой, болтаюсь с тобой.
— Никто тебя не держит!
— Шутишь! Бабки ведь у тебя!
— Да. И пушка тоже.
Ничего не поделаешь, вот какие разговоры случались у нас с Пьеро, двух друзей не разлей вода. К тому же Пьеро надоела холостая жизнь, надоело мотаться по дорогам зазря.
— Тебя даже не возбуждает дорожная качка? — спрашивал он.
Запах морского, пропитанного йодом ветра ничуть его не успокаивал. Он больше не хотел ждать этого пресловутого, сомнительного дела, о котором я ему говорил по вечерам перед сном. Его терпение было на исходе. Он хотел, чтобы я отвез его к шлюхам в Нант.
— Забудь. Надо беречь бабки, — ответил я.
— Тогда давай закадрим какую-нибудь няньку. Черт возьми! С нашим-то классом!
— Валяй. Иди. Держи тысячу франков…
— Что мне делать с такими деньгами? Я даже не смогу сводить малышку в кино…
* * *
Вот почему я уступил. Чтоб он успокоился. Я даже дал ему нажраться вволю. Мне тоже надоело питаться бутербродами. Мы заказали хорошенького лангуста. Каждому двух. С белым вином. А затем, слегка покачиваясь, пошли наверх. Никто нас ни о чем не спросил. Только заполнили какую-то анкету.
Там были две комнаты. Одна для нас, другая, рядом, бог знает для какой сучки во время течки, которая мешала нам спать до рассвета. Она не закрыла пасть всю ночь. Словно через нее проходили по очереди все портовые рабочие. Так она стонала, кричала, пыхтела. Я не говорю о дожде, который хлестал по стеклам, о завываниях ветра, со свистом проносившегося над портом, о стучащей черепице и часах на церкви, отбивавших каждые четверть часа. Лишняя доза принятого муската превратила наши головы в резонирующий горшок. Все грохотало вокруг нас. Мы стучали зубами от холода, прижавшись друг к другу на небольшой кровати, которая тоже скрипела при каждом нашем движении. Приходилось держать себя в руках. Блеявшая в соседней комнате баба выражалась на местном диалекте. Мы не понимали ни слова, но ее голос был красноречивее слов. Ее так и раскачивало во все стороны. «Животное, — говорил я себе. — Грязное животное». Какая-нибудь прислуга с обкусанными ногтями. Которую можно вывернуть, как перчатку. Готов поклясться, что она даже носков не сняла. Пьеро, как собака, тихо вздрагивал на моем плече, я гладил его по головке.
Я всегда мечтал о серьезной, хорошо воспитанной девушке, которая стала бы принимать нас в кругу семьи, познакомила со стариками. Я мечтал о девушке, которая отказалась бы отдаться с ходу и у которой удалось бы сорвать поцелуй только на качелях. Точнее, я мечтал о двух сестрах, именно это было нам нужно. Младшей — для Пьеро и старшей — для меня. Первая была бы шаловлива, с завитушками волос на шее. Мне же досталась бы другая, за которой я стал бы ухаживать. Но она осторожна и настроена ностальгически из-за первой неудачной любви к погибшему в горах студенту. Мы будем разговаривать о нем в лесу, собирая грибы. Я полюблю этого мальчика, как брата, этого Шарля или Дидье, которому так нравилось, сидя в засаде, фотографировать серн. Она покажет мне его снимки закатов в ландах, дивных вершин и ледопадов, а также собственную фотографию этого Шарля или Дидье, улыбающегося и загорелого, в трико из жаккардовой ткани. С какой стати, думал я, мы обречены любить только прислуг, девушек сомнительной репутации, таких же неудачниц, как и мы, всяких парикмахерш, официанток из ресторана, обязанных подкладываться под хозяина, чтобы доставлять ему удовольствие, которые спят в пристройке и которых выгоняют за плохо набитую трубку, которые встают раньше всех, сами стирают белье и выходят из тюрьмы неузнаваемыми? Почему?
В шесть мы были уже на ногах. Дождь продолжал идти. Мы обулись и спустились вниз, так и не увидев бабу, которая, должно быть, спала перед уходом на работу. Мы выпили соку и бегом отправились к машине, чтобы установить капот. Тулуза. Мы думали о Тулузе. Жизнь — говенная штука. Хотелось все послать к черту!
* * *
Ну надо же, она выбрала именно это утро, чтобы покинуть тюрьму! А мы так и не успели найти ничего подходящего для приема. Небо послало нам испытание. Эта сучья администрация тюрьмы могла бы продержать ее еще несколько дней. Что она подумает? Мы будем наверняка выглядеть мудаками, не сумевшими подготовиться к празднику! Она с полным правом рассердится. Не поверите, но, честное слово, я почувствовал страх.
Полно! — сказал я себе. — Спокойно! Спокойно!.. Увидим… Прибегнем к импровизации. У нас нет причин паниковать. В крайнем случае ее можно будет отвезти переночевать на побережье в один из домиков. За отсутствием лучшего могла бы подышать морским воздухом. Начиная от Киберона и до мыса Фреель мы тщательно обработали 57 домиков. Все проверив, завели на каждый карточку, в которую заносили все подробности — сколько комнат, есть ли раздельный санузел, каков вид из окна, имеются ли соседи…
* * *
А дождь все шел!
Но старикам с их шарами было все равно. От дождя они спасались под черными зонтами. В этот день они снова вырядились, как на праздник.
В 9.15, побросав шары, все торжественно повернулись в сторону тюрьмы. Этот момент стал важной точкой отсчета.
Она вышла приблизительно в половине десятого… Точнее не сказать, ибо мы ее не сразу увидели, хотя были на стреме, не отрывая глаз от бинокля. Но видимость из-за дождя была скверная. На окнах бистро застыла влага. Да еще приходилось прятать бинокль, чтобы не вызывать подозрений… Возможно, она пыталась выскользнуть так, чтобы ни Пьеро, ни я, ни оба вместе не заметили ее… К тому же мы все время сморкались (помнится, простыли после поездки в машине без капота). Внезапно говорю Пьеро: «Эй, там перед воротами кто-то есть!.. Бабешка!»
По правде говоря, мы ее не заметили потому, что она сливалась с цветом стен и была не видна на фоне серых камней тюрьмы. Сама была такая же серая, незаметная, словно привидение, в легком летнем платье без рукавов. Это платье никогда не имело формы, а тут под потоками дождя выглядело еще более бесформенным. Не платье — картинка! Серое. Серыми были ее редкие волосы, серым — поблекшее лицо цвета забвения. Но «серое» — еще не то слово. Точнее сказать — поблекшее. Поблекшее, бесцветное, прозрачное. Выделялась она лишь благодаря маленькому металлическому солдатскому чемодану, чуть менее серому, чем все остальное, но который не блестел из-за отсутствия солнца.
— Какая-то она несуразная, — говорит Пьеро, смотря в бинокль.
Да, конечно, это не была женщина нашей мечты, на которой хотелось бы на секунду задержать свой взгляд. Но взгляд — штука мимолетная. На ней бы он действительно не остановился. И вместе с тем это не была уродина. Скорее, какая-то неприметная женщина! Но я продолжал смотреть на нее. И старики под черными зонтами тоже. Как загипнотизированные. Один Пьеро выглядел надутым.
— А я нахожу ее красивой, — отвечаю. — Очень. Ничего не поделаешь.
Она стояла неподвижно. С голыми руками. Туман окружил ее, и мне почудилось, будто она плывет над землей — такой казалась щуплой на фоне огромного здания. Думаю, так возникает любовь с первого взгляда.
Я положил деньги на стол, чтобы уйти в любую минуту. Когда же она спустилась с тротуара, сказал Пьеро: «Пошли. Сейчас она перейдет площадь».
Встаем. Идем. Она появляется на площади, обсаженной пристально рассматривающими ее стариками. И, внезапно обнаружив их, с беспокойным видом замирает. Незаметно подойдя к ней, мы располагаемся между двумя ивами. И ждем. Подходит один старикан и предлагает ей укрыться под своим зонтом. Та никак не реагирует. То же самое делает другой старичок. Теперь над ее головой два зонта. Похоже, это ее совсем парализовало. Но нет — начинает двигаться. Оба зонта следуют за ней. К ним хочет приблизиться третий и жестом выражает желание нести ее чемодан. Она отказывается и перекладывает его в другую руку. И движется мелкими нерешительными шажками. У нее вид оперированной, которую слишком рано поставили на ноги. Не видя нас, она направляется в нашу сторону, оглядываясь на стариков, напоминающих потешных часовых, стоящих вокруг по стойке смирно. Но тут она обнаруживает нас. И замирает на месте. В шоке рассматривает нас. Ее глаза словно проникают в нашу душу. Уж не покраснел ли я? Проходят секунды. Я нахожу в себе силы улыбнуться ей. И тут она пускается наутек.
— Она психованная, — говорит Пьеро.
— Мы не меньше, — отвечаю.
Постоянно оглядываясь, та продолжает бежать. Даем ей фору и только после этого отправляемся следом. Застегиваем воротники наших английских плащей. Засунув руки в карманы, большими шагами стараемся догнать ее. Ей страшно. Переходит на другой тротуар. Все это предельно глупо. Мне становится неловко. К тому же чувствую, как весь вымок. Вода затекает за воротник, струится по шее. Женщина стремительно уходит вперед.
— Это не иначе как чемпионка Николь Дюкло, — говорит Пьеро. — Я и не знал, что ее посадили.
Едва мы приближаемся к ней, как она ускоряет шаг, спотыкается, слышно, как тяжело дышит. Дома поредели, скоро начнется пригород… Надоело! Быстро догоняю ее и хватаю за руку. Одни кости.
— Стойте! — говорю ей. — Вы устали. Зачем бежать? Это глупо.
Вся дрожа, она смотрит на нас — я это чувствую по руке.
— Вам же холодно, — продолжаю. — Незачем тут оставаться. Вы совершенно промокли. Еще простудитесь… Набросьте-ка плащ моего друга… Где ты, Пьеро?
Тот чихает.
— Что вы хотите? — спрашивает она.
— Ничего! Вам помочь.
— Почему?
— Просто так! Мы видели, как вы вышли, и подумали…
— Кто вы такие?
— Никто! Два друга! Всё!
— Оставьте меня…
Она садится на дорожную тумбу, поставив чемодан между ногами. В грязь. И ни за что не хочет взять плащ Пьеро, отталкивает, даже не глядя на него. У того огорченный вид.
— Оставьте меня в покое!.. — Она почти умоляла…
Наступила пауза. Промчался тяжеловоз. Она подняла голову и закричала: «Ну разве трудно оставить меня в покое? Именно сегодня!» Ай! Как сейчас вижу ее искривленный рот, обезображенное лицо, в нем куда больше отчаяния, чем гнева. Что-то такое, что, как бы соединив все виды отчаяния и озлобления, вырывается из-под земли, подобно гейзеру… Впервые в жизни я убедился, что принадлежу к цивилизованной части общества…
— Сходи за машиной, — говорю Пьеро, который смотрит на меня с ужасом. — И бегом!
Он убегает, натягивая на ходу плащ.
Я остался с ней один… Присел у ее ног, взял за руки. Она их отнимает. Ладно… Стараюсь говорить с ней как можно мягче.
— Мадам, послушайте. Не надо нас бояться. Просто вам нельзя оставаться с голыми руками, без плаща, без зонта под дождем… Мы вас отвезем… Куда скажете.
— Не знаю…
— У вас есть деньги?
— Пятьдесят франков…
— Есть кому позвонить?
— Нет.
Она с отсутствующим видом смотрела на меня, словно пытаясь увидеть что-то на моей спине. Я казался сам себе прозрачным. У нее были огромные серо-зеленые с лазурным оттенком глаза, сейчас опущенные. Я словно погружался в темную, неподвижную воду. Полный горечи рот казался тоже опущенным. Все у нее было опущено. Ее лицо представляло собой результат необратимого усыхания плоти, которая удерживалась на костях только сеткой морщин. Седеющие пряди волос прилипли ко лбу. На лице было лишь несколько непонятных пятен и какая-то синька на ресницах. А я как зачарованный продолжал с ней разговаривать, импровизируя, мямля, упорно добиваясь того, чтобы растопить безразличный ко всему айсберг.
— Я мог бы вам рассказать что угодно, — говорю. — Наболтать всякой всячины. Скажем, о том, кто я есть, не знаю, скажем, что я журналист… Вот именно! Что я веду расследование о положении в тюрьмах, что-то в таком роде… Это нетрудно… Так нет, я не стану болтать зря! Я никто! Ровным счетом никто!
— Тогда что вам нужно?
— Я уже сказал.
— Да, но почему именно я? Почему вы хотите мне помочь?
— Разве я не имею права помогать тому, кому хочу и когда хочу?
— Я вам не доверяю!
— Да черт побери, мой приятель сейчас вернется с машиной, в ней тепло, мягкие сиденья и все такое. Мы позаботимся о вас!
— Мне надоело, что обо мне заботятся.
— Но… Однако… Вам надо переодеться. У вас в этом чемоданчике есть что надеть?
— Нет…
— Вот, сами видите!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45