) подвиг, ставший легендой, вызывая спустя столетия улыбку.Однако Савиньону тогда было не до улыбок. Имея в кармане записку кардинала и его письмо в Ватикан, Сирано сознавал, что обязан вступить в роту гасконских гвардейцев капитана де Карбон-де-Кастель-Жалу, а для этого ему надлежало явиться в полк на лошади, в полном обмундировании и надлежащим образом вооруженным (по традиции тех времен!), а стоило все это по меньшей мере восемьсот, а то и тысячу ливров. В то же время в кармане у Сирано была та самая пустота, которой он посвятил свою «Оду о пустоте».Вся надежда оставалась на отца, отношения с которым, говоря уклончиво, у него не сложились, будучи взаимно неприязненными. Скупой отец уже давно отказал ему в деньгах, ссылаясь на то, что в коллеже Савиньон имеет стипендию, а после коллежа должен сам зарабатывать себе на жизнь, поскольку не избрал, по совету отца, подобно старшему брату, духовной карьеры. Савиньон не подчинился и не посвятил себя церкви, как не пошел и в услужение к кому бы то ни было, надеясь, что первая его комедия «Проученный педант», принятая к постановке в одном из парижских театров, принесет ему и славу, и деньги. На деле получилось совсем иначе. И он был не менее беден, чем крестьянин, которого вышвырнул с земли землевладелец, отказав в аренде.Д. Дидро скажет впоследствии: «Чем больше человек говорит, тем меньше он знает». О Сирано можно было бы заметить, что чем меньше у него было оснований для хорошего настроения, тем больше владела им веселость, непомерная гордыня и готовность к поединкам. Все это скорее всего скрывало внутренний мир неудачника, ибо даже легендарная шпага не провела его к обильному милостями двору, и если он и был принят в некоторых парижских гостиных, то, пожалуй, как забавный персонаж «с накладным носом», способный острым словом или скандалом развлечь скучающее общество. И все-таки Савиньон продолжал надевать на себя одолженную у друга Шапелля одежду и снова окунаться в осмеянную им пустоту парижского общества.Эти противоречия терзали Савиньона, который, однако, отверг даже предложение Ришелье остаться при нем дворцовым поэтом. Пожалуй, во всех этих несоответствиях и была необычная сущность Савиньона. И теперь ему не оставалось ничего другого, как явиться к отцу с повинной, ни перед кем не склонявшейся головой. И сделать это он должен был уже не для себя (что он с презрением отверг бы!), а ради освобождения томящегося в темнице любимого философа.Господин Абель де Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак скупо жил на ренту с капитала, вырученного от продажи имения Мовьер, поскольку его деятельность нотариуса, имеющего звание королевского писца, на новом месте не принесла ему желанного дохода. Обыватели не приняли пришлого чужака, предпочитая своих старых нотариусов. Так что ни землевладение, ни нотариальное дело королевского писца, ни переезд в Париж не принесли господину Абелю успеха и не приблизили его к королевскому двору, что осталось его болезненной мечтой.Потому семья господина Абеля ютилась в убогой квартире, в которую вели показавшиеся Савиньону особенно грязными и обветшалыми ступени (ведь он только что сошел с мраморной лестницы кардинальского дворца!).В первой же тесной, полутемной комнате Савиньон увидел старшего брата Жозефа. Тот молился.При виде Савиньона в таком непотребном виде будущий служитель церкви поднялся с колен и воскликнул:— Умоляю тебя, вольнодумец, уйди, не береди сердце родителя нашего, не убеждай его в том, что окончательно опустился и погиб, дабы гореть в геенне огненной, отрицая божественную благость нашей святой католической церкви!— Умолкни, ханжа пустопослушная! — огрызнулся Савиньон. — Я не к тебе пришел за благословением, да ты еще и не стал аббатом, хотя по низости и лживости своей уже готов к этому званию.— Ты остался прежним с кощунством змеиного языка на устах! — смиренно вздохнул Жозеф. — Чего тебе надобно? Уйди, не показывайся хоть святой нашей матери на глаза. Попадешься отцу — он сам тебя выгонит!— Это мы еще посмотрим! — запальчиво произнес Савиньон, закидывая назад голову, словно намереваясь клюнуть кого-то своим непомерным носом.В комнату вбежала шестнадцатилетняя Жаннетта, тоненькая, легкая, порывистая, как ласточка, и бросилась Савиньону на шею.— Ах, Сави! — прошептала она ему на ухо. — У меня такое горе, такое горе! Как хорошо, что ты пришел!— Что случилось, сестренка? — весело спросил Савиньон.— Я ухожу, — с угрозой в голосе произнес Жозеф. — Не желаю слышать наветы на нашего благочестивого отца из уст этой девчонки.— Иди, иди, молись, замаливай грехи! Если не хватит своих, возьми мои! — насмешливо напутствовал его Савиньон.Возмущенный Жозеф, шепча молитвы, удалился.— Так что? — спросил Савиньон сестру.— Отец сказал, что не даст денег мне на приданое и чтобы я не помышляла о замужестве, а готовилась уйти в монастырь.— Он хочет упечь тебя туда?Жаннетта кивнула и заплакала, уткнувшись лицом в грудь брата.На звук голосов в комнату вошла мать.Время и заботы наложили отпечаток на ее когда-то красивое лицо, побелели черные волосы, наложили веера морщинок у глаз. Но при виде любимого, обиженного судьбой сына она сразу воспрянула и словно помолодела, любовно глядя на Савиньона.Как и дочь, она бросилась на шею сына, потом отступила на шаг, говоря:— Сави! Что за вид? Тебе надо переодеться. Ты не ранен? Пойдем ко мне. Голоден? Дать тебе хлеба, сыра? Как я счастлива тебя видеть, хотя, боюсь, не радость привела тебя сюда. О тебе ходят по Парижу такие слухи! Будто ты чуть ли не каждый день дерешься с кем-нибудь на шпагах! Как ты можешь? Ты ли это? — с упреком закончила она, уводя его к себе.— Мама! Я только защищаюсь от тех, кому моя внешность не дает покоя. Но, поверьте, я никого не убил на дуэли, даже не ранил серьезно. Я остался прежним, каким вы хотели меня видеть.— Жалеешь пойманных рыбок, вымениваешь их на перочинный ножик?Савиньон кивнул.— Вот это приходится тщательно скрывать, впрочем, как и многое другое. — И он усмехнулся.— Я знаю, я все знаю, что у тебя на сердце, догадываюсь, чего ты жаждешь, — говорила мать, подавая сыну отцовскую одежду.— От вас я ничего не хотел бы скрыть, и потому позвольте прочесть вам новый сонет.— Читай, Сави, я так люблю твои стихи и всегда гордилась ими.— Не знаю, можно ли гордиться мечтой о ЖЕЛАННОМ ЯДЕ, которым я, поверьте, словно весь пропитан.— Читай, я все пойму.Савиньон поцеловал матери руку и прочел стих:ЖЕЛАННЫЙ ЯДКак я хотел бы для дуэлиПротивника себе найтиИ звездной ночью (без дуэньи)С ним вместо шпаг скрестить пути!И пусть в мучениях до встречи,В волненье жгучем буду жить.Змеиный яд болезни лечит,Желанный яд кровь освежит.Придет, как гром, мое мгновенье,Смогу счастливцем страстным статьИ за одно прикосновеньеПолжизни радостно отдать!Хочу сраженным быть не сталью,А приоткрытою вуалью!Мадлен подошла к сыну и, приподнявшись на носочки, поцеловала его в лоб над бровями, где начиналась у него переносица.— Лучше о самом своем сокровенном ты и сказать бы не смог! — произнесла она, вытирая передником слезы.— Я знал, что вы поймете, — сказал Савиньон, снова целуя матери натруженную домашней работой руку.— А как твоя комедия? Я все ждала, что ты нас пригласишь в театр, хотя не знаю, в чем могла бы пойти.— Увы! На первом же спектакле по наущению церковного начальства ее освистали.— Освистали? Не может быть! Я ведь читала и так смеялась от души.— Душа в театре не нужна, о ней печется церковь, усмотревшая в моей пьесе оскорбление ее уставов. Пастыри не позволили довести представление до конца. О новых спектаклях не могло быть и речи, так же как и об ожидаемых доходах. — И Савиньон горько усмехнулся.— Что же теперь?— Я напишу новую пьесу. И так, чтобы зал и смеялся и рыдал!— Я верю в тебя, но переоденься, не то отец…Но переодеться Савиньон не успел.Жозеф уже донес отцу о приходе брата, и господин Абель де Мовьер-де-Сирано-де-Бержерак, уже тучный и седой, с багровым лицом, словно вырубленным из красного песчаника, ворвался в комнату жены.— Что это за проходимец? — закричал он. — Лохмотья? Посмел в них явиться сюда после драки, непутевый!Савиньон, покорно склонив голову, подошел к отцу, чтобы поцеловать ему руку.— Прочь, нечестивый! — брезгливо отпрянул отец. — Ты можешь вызвать только омерзение! Чего пришел? Бездельник! Тунеядец! Таверны, женщины, вино, дуэли! И вид бродяги! О подвигах беспутных слышал, обливался слезами, которые от гнева высыхали у меня еще на глазах.— Абель, я умоляю! Ведь это сын наш!— Молчите, сударыня! Нас этим сыном наказал господь!— Я старался, отец, не доставлять вам хлопот.— А теперь решился. Не только камзол, но и совесть износилась?— Как бы ни изодран камзол, но в нем я только что стоял перед его высокопреосвященством господином кардиналом Ришелье.— Не лги! — вскипел отец. — Последние лакеи вытолкали бы тебя, спустили с лестницы дворца.— Сам Ришелье предлагал мне остаться при нем поэтом.— И ты отказался? Не смеши родителей и Жозефа, который, конечно, подслушивает у дверей.— Да, отказался, ибо не хочу никому служить.— Единственные слова правды, которые я слышу: «не хочу служить»! Не хочу зарабатывать деньги.— Я не отказываюсь от службы, я не хотел лишь бить при этом поклоны. Но когда кардинал предложил мне вступить в полк, я согласился.— Опять вранье? Сам кардинал!.. Ха-ха! Да как ты до него добрался?— Решение его высокопреосвященства и привело меня к вам, почтенный мой отец. Я в самом деле зачислен в роту гасконских гвардейцев.— К капитану де Карбону? Не верю!— Тогда, пожалуйста, взгляните на этот документ. Быть может, глаза нотариуса не откажут вам?И Савиньон вынул из кармана рваного камзола заветную записку кардинала.— Жозеф! Очки! — крикнул господин Абель.Жозеф тихо открыл дверь, за которой он действительно стоял, и передал отцу очки в железной оправе. Тот напялил их на нос.— Что вижу! — вне себя от изумления воскликнул господин Абель. — Сам Ришелье, письмо к папе, какой-то Кампанелла! Рука самого кардинала, сомнений нет! Но как это поручение досталось тебе?— Быть может, кардинал объяснит это вам при личной встрече.— При личной встрече? И ты можешь устроить это мне? О боже! Неужели обо мне могут вспомнить только из-за этого бретера, моего сына?— Вы сами же спросили, могу ли я устроить вам встречу с кардиналом.— Жозеф! Ты слышишь, он вхож туда!.. О боже!— Я вхож, как видите, но теперь лишь как гвардеец роты капитана де Карбон-де-Костель-Жалу.— Но ведь это же конь, мундир, вооружение! Не меньше тысячи ливров!..— Но иначе мне не выполнить поручение кардинала, а следовательно, не явиться снова к нему, как вы в том заинтересованы.— Это уже совсем другое дело! Но ты разоряешь меня! Я вынужден буду затронуть основной капитал, уменьшить ренту.— Я возмещу затраты, как только театр заплатит мне за принятую пьесу.— Ее освистали и денег не заплатят, — тихо вставил Жозеф.— Снимай скорей эти лохмотья, они мне выворачивают душу. Но подпись кардинала! Лишь она заставит меня помочь тебе для вступления на военную службу. По крайней мере, все-таки будешь служить. Но кому? Кардиналу или королю?— Франции!— Отец, неужели вы решитесь разорить нас всех? — спросил Жозеф.— Молчи! — прервал отец. — Не понимаешь, чего стоит эта подпись!Так королевскому писцу господину Абелю де Сирано-де-Мовьер-де-Бержераку пришлось согласиться на трату части основного капитала, кстати сказать, полученного им в приданое за женой.Савиньон почувствовал, что он выиграл сражение, попробовал было «развить наступление» и оговорить интересы сестренки, но, услышав лишь первые слова Савиньона, господин Абель сердито замахал руками.— Нет, нет! И слышать не хочу. Ты — на войну, а эти двое, — он махнул рукой в сторону Жозефа, — в монастырь!Сирано ошибся бы, думая, что его отец согласился дать деньги ему. Нет, потомком Жан-Жака де Сирано, королевского егеря при Людовике Безумном, владела идея использовать привилегию, дарованную его предку больным королем, и только ради этого, чтобы приблизиться пусть хоть через нелюбимого сына, ко двору, быть принятым там и когда-нибудь показать всем придворным, что он, простой королевский писец, кое в чем превосходит всех графов и герцогов, согласен был господин Абель на расточительную трату.Как бы то ни было, но коня и снаряжение гвардейца Савиньон получил.Мать заботливо собрала его в дальний путь.На восточных границах Франции, в особенности близ города Музона, шла война с испанцами, которую следовало избежать.Савиньон, пробыв у матери несколько дней, полностью оправился и готов был к любым испытаниям, которые не заставили себя ждать. Глава вторая. ЗАКЛАДНАЯ ЗАПИСКА Не помогает счастье нерадивым. Софокл Всадник на усталом, еле передвигающем ноги коне, оставив позади не одну сотню миль, остановился у ватиканских ворот. Конь поник головой, готовый упасть. Всадник соскочил на землю и любовно похлопал его по взмыленной шее.Граубинденец с длинной шпагой на боку направился к приехавшему с наглым, угрожающим видом.— Пакет! Его святейшеству папе! — по-французски произнес путник.— Чего бормочешь, будто сопли нос забили, — грубо по-немецки крикнул граубинденец.Приехавший не знаком был с этим языком, а страж, видимо, хоть и знал французский, как все швейцарцы, не желал на нем говорить.— Немедленно пропусти меня к его святейшеству, я — гонец самого его высокопреосвященства кардинала Ришелье.— А что мне твой Ришелье? — заявил страж, протягивая руку для приема обычного подношения, пусть и не слишком тяжелого кошелька, но приезжий или не понимал этого, или не желал понять.Запыленный, усталый с дороги, он не хотел терять времени и, считая, что упоминание кардинала Ришелье служит достаточным аргументом, отодвинул стража в сторону, чтобы пройти в ворота в ватиканской стене, но страж вздыбил усы, оскалил желтые зубы, прокричал немецкое ругательство и обнажил шпагу.Происшедшее затем надолго запомнилось граубинденцу. Шпага его неведомо как вылетела из его руки и взвилась к небу, потом со звоном ударилась о камень дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83