Иду домой. Держу себя в руках. Но кого держу, сам не знаю: нормального или сумасшедшего? Если сумасшедшего - долго ли удержишь? И еще я думаю - надо от улицы к моему дому свою тропинку протоптать, потому что здесь я с этим лавочником могу столкнуться. Доведет до преступления на старости лет. Так что же, выходит, он победил меня или я с ума сошел?
И тут мне Бог помощь послал в виде его сына. Такой пацан лет восьми. Прыткий. На отца не похож. Он стоял возле моей изгороди и глаз не сводил с моей черешни в саду. Даже меня не заметил. И вдруг я понял, что надо делать. А он меня не видит. Голову поднял и смотрит на ветки, осыпанные черешней.
"Хочешь, - говорю, - она уже поспевает".
"Да, - говорит мальчик и мне показывает рукой, - на той ветке уже позавчера поспела!"
"Тогда идем, - говорю, - ты еще не опоздал".
Мы зашли в сад. Я его подсадил на дерево. Не успел я его отпустить, как косточки защелкали по листьям. Наелся от пуза. Наконец снимаю его с нижней ветки и ставлю на землю.
"Когда хочешь, - говорю, - приходи кушать черешню. Я знаю твоего папу. Он хороший человек. Храбрый! Но у бедного твоего папы вор в автобусе украл деньги. Я видел своими глазами".
"Знаю", - отвечает мальчик, а сам, запрокинув голову, смотрит на черешню. Вроде жалеет, что рановато слез.
"Откуда знаешь?" - говорю, стараясь не горячиться.
"Папа маме говорил, - отвечает мальчик, а сам глазами шарит по веткам. - Я слышал из своей комнаты... Потом он ей сказал, чтобы она отпорола карманы... И она отпорола".
"У кремового кителя?" - спросил я, видно, таким голосом, что мальчик наконец оторвался от черешни и посмотрел на меня.
"Нет, - говорит, - у всех. У моего папы четыре кителя. Один черный для похорон".
И тут я поспешил.
"Что, - говорю, - папа просил похоронить его в черном кителе?"
"Наоборот! - махнул мальчик рукой. - Папа сам на похороны ходит в черном кителе".
Он у меня доходится, думаю, а сам говорю:
"А сколько денег вор украл у папы? Может, знаешь?"
"Знаю, - кивает мальчик, - там было сто рублей. Папа маме так сказал".
"Ну теперь иди домой, - говорю, - только папе ни слова о нашем разговоре. Он обидится".
"Сам знаю", - отвечает мальчик и идет домой, оглядываясь на черешню.
Ладно. На следующий день я вошел в лавку этого торгаша. Дождался, чтоб люди вышли. Даже защелкнул дверь изнутри. Он, дурак, испугался. Думал, бить буду. Но я его "кърэмовую" мать не оставил. "Кърэмового" отца не оставил! "Кърэмовую" бабку достал и "кърэмового" деда не забыл!
Все, что хотел, сказал ему, до того он меня довел. Но про карманы, конечно, не сказал. Он мог догадаться, что я через сына узнал об этом.
Выхожу из лавки - как будто чегемской водой окатился! Душа поет! Голова ясная! Я даже догадался, откуда у него эти сто рублей оказались в кармане.
Наверное, взял из кассы как мелкие деньги, чтобы расплатиться с грузчиками, когда они привезут товар. Но товар не привезли, и он про эти деньги забыл. Мелочь! И потому они небре-жно были сунуты в карман и оттого этот мордатый парень издали заметил в автобусе, что карман у него топырится. Вот и подсел к нему.
И что интересно, через неделю сижу в парикмахерской, и вдруг туда входит этот мордатый и, не замечая меня, предлагает парикмахерам подпольные женские туфли.
"Что, - говорю, - теперь на подпольные туфли перешел?"
Он оглянулся и сразу меня узнал.
"Да, - говорит, - чтобы по шее больше не получать".
Добродушно так говорит. И мне это понравилось.
"Если б я тогда знал, что он за человек, - говорю, - я бы по шее надавал ему, а не тебе. Сколько ты у него забрал тогда?"
"Не помню, - говорит, - кажется, сотняга".
Все совпало. Выходит, карманщик оказался самым честным из них. А диспетчер тоже хорош. Теплых людей ему подавай. Горячих не хочет!
Ты ему деньги отслюнишь, а он тебе крылья прислюнит. А мальчик, между прочим, хотя уже три года прошло с тех пор, всё еще наведывается в мой сад. Черешня поспеет - к черешне. А там к яблокам, а там к грушам, а там к инжиру. И каждый раз говорит: "Я папе тогда ничего не сказал! И теперь не скажу!"
Вот чертенок! Понял мой характер - люблю проворных умом! Но сколько можно! Слава Богу, хоть подсаживать теперь его не приходится. Иногда удивляюсь. Выходит, сначала я достал лавочника через его сына, а теперь он меня, что ли, достает через своего сына? Но ничего, через год, если не угомонится, заставлю его с корзиной карабкаться на дерево.
И так получилось, что карманщик самым честным оказался. А ведь между встречами в автобусе и в парикмахерской прошел целый месяц. И он мог сказать теперь: "Я вас первый раз вижу! Я никогда по шее не получал и денег не воровал! Мирно торгую себе женскими туфлями на каблучках".
А я потом должен буду по новому кругу доказывать, что и как оно было на самом деле. Вот до чего мы дожили! Карманщик оказался самым честным человеком. А теперь вы мне скажите, почему торгаш не признался, что у него этот парень взял деньги?
Дядя Сандро снова откинулся на стуле, слегка расправил усы, сунул руки за пояс и стал оглядывать нас, пожевывая пальцами ремень. Казалось, довольный проявленным в рассказе проворством собственного ума, он ожидал от нас встречного проворства. Впрочем, судя по взгляду, без особой надежды.
- Сначала стыдно было, - сказал я, - а потом заупрямился.
Выражение иронии на его лице не усилилось, но и не ослабло. Так держит себя экзаменатор. Он перевел взгляд на моего собеседника.
- Типичное мелкобуржуазное лицемерие, - презрительно отчеканил тот, с этим лицемерием я боролся всю жизнь.
- Ерунда, - махнул рукой дядя Сандро, по-видимому объединяя наши ответы, - я долго думал над этим и понял, в чем дело. Каждый человек хочет считать, что он правильно живет. Он и карманы на своих кителях решил отпороть не только потому, что боялся сунуть туда случай-ные деньги. Он сильнее всего боялся, что найдется еще один благородный человек, который бесплатно будет спасать его честь. А это ему очень неприятно. И вот теперь ты понял, почему перестройка провалилась?
- Нет, - сказал я, удивленный неожиданностью поворота.
- На всю страну один карманщик перестроился. И то благодаря мне. А ты сиди со своим Лениным, у которого волос на голове после смерти больше, чем при жизни... А я пойду к своим старикам... А ты, когда напишешь, о чем я рассказал, и будешь получать за это деньги, забудь про своего дядю.
- Не забуду, дядя Сандро, - ответил я уныло. Бодрее ответить уже было невозможно. Слишком давно это длится.
Дядя Сандро махнул рукой, легко встал и пошел к своим старикам своей лениво летящей, своей победной походкой. Теперь я понял, что он и подошел к нам, чтобы на всякий случай обаять моего безумца и, добившись своего, потерял к нам интерес.
- Какой матерый человечище! - воскликнул мой собеседник, восторженно глядя ему вслед и потирая свой - раз уж так принято считать - сократовский лоб.
Кстати, сравнение это как бы подтверждается смутными слухами о повторной цикуте. Но цепочка на этом не обрывается, а как бы замыкается на авторе сравнения ленинского лба с сократовским, где тоже, по слухам, цикута сыграла свою роль. Из чего следует, что не надо знакомые лбы всуе сравнивать с сократовским. Мне даже послышался голос свыше: "Оставьте сократовский лоб грекам и займитесь собственными лбами".
-...Обязательно, - продолжал мой собеседник, - введу его в Совет Старейшин, когда мы снова захватим власть. Исключительно народный тип, хотя и лишен классового чутья. А почему бы вам, батенька, не написать нечто вроде нашего двойного портрета "Вождь и народ"?
- Попробую, - сказал я.
В это время к нам подошел человек с голубой сумкой в руке. Слегка наклонившись ко мне, он тихо спросил:
- Лампочки нужны?
- Какие лампочки?
- Электрические.
Я вспомнил, что жена племянника, у которого я остановился, жаловалась на невозможность достать их.
- Давайте, - сказал я.
Я подумал, что эта небольшая сделка будет мне приятной передышкой, а моему собеседнику послужит хорошим уроком частного предпринимательства.
Незнакомец осторожно поставил на пол свою большую сумку и, двумя пальцами придержи-вая язычок "молнии", мягким движением распахнул ее. Я заглянул.
На дне сумки, аккуратно уложенные в вату, как драгоценности, мерцали лампочки всевоз-можных размеров и форм: яйцевидные, грушевидные, сливовидные. Благородно тускнели лампочки матового стекла и еще более благородно выделялись фиолетовые, похожие на фантастический заморский плод или, в крайнем случае, на баклажан.
Часть лампочек была уложена в ячейки подставки, в которых продают яйца, когда продают, конечно.
Я взял одну лампочку именно из этой подставки.
- Лампочка "миньон", - одобрительно пояснил продавец и, догоняя мою руку, лизнул лампочку откуда-то выхваченной бархоткой. Так заботливая мать приглаживает и без того приглаженные волосы ребенка, перед тем как показать его гостям.
Возможно, продолжая мысленное сравнение с яйцом, я посмотрел ее на свет, как бы пытаясь определить, не перешел ли желток в состояние зародыша. Увы, крохотный трупик вольфрамо-вой нити лежал на донышке лампочки и, кажется, все еще сучил паутинками ножек.
- Она перегоревшая, - сказал я, возвращая лампочку и слегка стыдясь разоблачения.
- Конечно, - уверенно кивнул он, - они все перегоревшие. Поэтому и продаю "миньон" по пять рублей за штуку.
- Кому нужны перегоревшие лампочки? - спросил я. Образ яйца преследовал: потухшие, протухшие.
- Всем, кто трудится в учреждении, - ответил он твердо, - меняешь перегоревшую на целую, а потом государство этим занимается.
Он немного помешкал и, по-видимому поняв, что у меня нет доступа к государственным учреждениям, наклонился и вложил лампочку в родное гнездо. Прощай "миньон"!
Я в последний раз оглядел драгоценные внутренности его сумки, исчезающие под рубцом "молнии". Потом поднял голову и внимательно взглянул на нового Чичикова, продавца мертвых душ лампочек.
Это был господин средних лет, одетый в выцветшую, но опрятную ковбойку и не менее опрятные, хотя и более выцветшие, брюки, не претендующие не только на последний крик моды, но и вообще на какой-нибудь крик. Однако лицо его, хорошо подсушенное алкоголем, выражало скромное достоинство представителя, может быть, и не очень богатой, но честной фирмы.
- А где птица-тройка? - спросил я, как бы рассеянно озираясь в пространстве и времени.
- Не понял, - ответил он сухо, но и с некоторой готовностью внести ясность, если в вопросе не было непристойности.
Мне вдруг стало весело. Я ощутил за всем этим какой-то грандиозный и в конце концов обнадеживающий символ: свет жизни, хотя бы и электрический, перемещается из советских учреждений в частные дома. Эти учреждения когда-то высосали свет жизни из наших домов. И вот - расплата.
Раньше в самых невероятных мечтах как нам представлялось? Нам представлялось, что последний советский чиновник, покидая последнее советское учреждение, погасит свет и уйдет домой. Нет, оказывается, не гасит свет, а вывинтит последнюю лампочку и уйдет домой, топыря карман, как некогда топырил четвертинкой. Тоже источник света.
- Хорошо идут лампочки? - спросил я.
- Отлично, - охотно пояснил он, - за сегодняшний день вторая сумка.
- Где вы их достаете? - неосторожно спросил я.
- Это тайна фирмы, - с достоинством ответил он.
- А еще что-нибудь продаете? - спросил я.
- Есть погоны, - ответил он сдержанно.
- Какие погоны? - спросил я как человек, крайне заинтересованный именно этим товаром.
Продавец оживился и снова поставил на пол поднятую сумку.
- Начиная от майорских и кончая генеральскими, - сказал он. Взглянул на море, добавил: - Адмиральские включительно...
Он наклонился к сумке, но тут я его остановил.
- Погоны пока не надо, - сказал я, как бы передумав, как бы сам подчиняясь логике тайного замысла, - оружие есть?
Он выпрямился и посмотрел на меня надменным взглядом. Губы его зашевелились в негодующем монологе с выключенным звуком. В мире нет более комического зрелища, чем выражение надменности на лице, подсушенном алкоголем.
- Вы бы спросили наркотики, - наконец прошипел он, подхватывая сумку, - нелегальщину не держим!
С этими словами он покинул нас. Я взглянул на моего собеседника. Всё это время, пока я разговаривал с продавцом перегоревших лампочек и погон самозваных генералов, лицо его выражало всенарастающее беспокойство. Я никак не мог понять причину его возбуждения. Как только продавец отошел, он почти прокричал:
- Запомните, лампочка Ильича тут ни при чем! Лампочка Ильича тут ни при чем!
- Допустим, - сказал я, успокаивая его, с тем чтобы наконец вернуться к нашей полумистической беседе.
- Зачем Америке замороженный Сталин? - опять точно вспомнил мой собеседник место, где он остановился. - Как зачем? Они же знают, что в Германии на конспиративной квартире лежит замороженный Ленин. В нужный исторический момент его разморозят. Он вернется в Россию, и тогда победа мирового пролетариата будет обеспечена. А Сталин развалил мировое социалистическое движение. Если они знают, что я уже разморожен, то не исключено, что и Сталина они уже разморозили. События в Ираке это подтверждают...
- Как так? - спросил я.
- Саддам Хусейн. Соображаешь, на кого похож?
- Не понимаю, - сказал я, хотя и соображал, на кого он похож.
- Что им стоило взять Багдад? Ничего. Решение ООН? Плевали они на это решение. Тогда почему?
- Саддам Хусейн это размороженный Сталин? - дебиловато спросил я.
- Фу, как грубо! - ответил он. - Метафизически - да. Но физически нет. Тут главное - мета! Мета! Мета! Они Сталину показывают через Хусейна: вот что мы сделаем с твоей страной, если ты взбунтуешься, когда мы тебя посадим на русский трон. Сталин им выгоден. Ленина - боятся.
Сталин не обязательно будет подброшен в своем обличье. Тут возможны варианты пласти-ческой операции, потому что антисталинские настроения еще сильны, хотя и сталинистов много. Но народ, поверив в живого Ленина, воспрянет, и мы победим.
- Ну а что, если переворот не удастся? - спросил я. - Ведь власти тоже учитывают легкость, с которой вы в семнадцатом году взяли Зимний дворец?
- Ввяжемся в бой, а там посмотрим, - твердо сказал он, - а если не удастся переворот и если меня не укокошат, снова в заморозку до нового революционного подъема.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47