- Я тебе объясню ее при помощи школьной задачи, - начал он. Изложил условия задачи, а потом как-то бегло набросал ее решение, словно экономя мои умственные силы для Теории Относительности. Но тут я с ужасом почувствовал, что у меня этих сил не хватает не только на Теорию Относительности, но и на школьную задачу. И признаться не хватило духу, и я, делая вид, что разговор вообще носит легкий, светский характер, сам бегло изложил ему свои наблюдения над стилистикой Стерна, что можно было понять как разминку перед Теорией Относительности. Он так охотно подхватил эту тему, что я заподозрил большее. Я подумал, что не только в стилистике, но и во взглядах Стерна есть нечто адекватное Теории Относительности.
Вероятно, мой друг решил, что я после объяснения школьной задачи сам ухватил основы Теории Относительности. Возможно, что его студенты, усвоив эту теорию, тут же заводили разговоры о Стерне или Достоевском. И он решил, что всё в порядке, так и должно быть. Больше я к этому не возвращался.
А мы вернемся к нашим старикам, потрясенным тем, что их земляк лично видел Эйнштейна. Более того, как выяснилось в дальнейшем, он имел исключительную возможность усвоить Теорию Относительности с помощью самого автора, который, будучи еще более гениален, чем мой друг, мог бы ему еще проще уже на спичках продемонстрировать эту теорию, но спичек у рассеянного Эйнштейна под рукой не оказалось, а наш земляк отказал ему одолжить коробок спичек из чистой амбиции, каковую он, спустя почти полстолетия, пытался выдать за соображе-ние бдительности.
Этот старик, он сидел с другого края стола, в самом деле когда-то до пенсии работал на закрытом атомном объекте под Мухусом. Меня с ним знакомил мой родственник, работавший там же.
Старик был хозяйственником и, вероятно, краем уха слышал, как физики говорят об Эйнштейне. И он понял, что это грандиозный человек, связанный с созданием первой атомной бомбы. Последующее можно объяснить не столько винными парами, сколько долгим комплексом работника закрытого учреждения: там, где слишком много запрещено говорить, слишком много фантазируется.
- Ты что, в Америку ездил к Эйнштейну? - язвительно заметил Мерцающий Партработ-ник. - Завхоз несчастный! Тебе могли доверить поехать только в Кенгурск за пиломатериа-лами!
- Завхоз... - многозначительно повторил лично видевший Эйнштейна, тогда так надо было говорить.
- А почему до сих пор молчал? - вскрикнул Глухарь.
- Подписку давал о неразглашении, - пояснил мнимый завхоз и торжественно добавил: - Вчера ровно в три часа дня кончился срок подписки! После войны, когда здесь организовали физико-технический институт, я поступил туда работать и до самой пенсии был там. И вот в сорок шестом году меня вместе с тремя крупнейшими физиками страны в виде четвертого послали в Америку к Эйнштейну... Город Принстон! - радостно выкрикнул он, словно выбросил карту, которую крыть явно нечем.
- Принстон? - удивился один из стариков за всех. - Мы даже не слыхали про такой город.
- А как вы могли слыхать, - лукаво улыбнулся мнимый завхоз, - когда он был закрытым, атомным городом. Ни на одной карте его не было. Сейчас, может, открыли.
Старик сложил руки на столе как благополучный премьер на пресс-конференции, готовый отвечать на вопросы журналистов.
- Я умру от этого человека! - вскричал Мерцающий Партработник. - Пусть он не приходит на мое оплакивание! Город Принстон! Как член партии закрываю уши. Пусть рассказывает, что хочет.
- Именно Принстон! - поспешил подтвердить мнимый завхоз, опережая руки Мерцающего Партработника, закрывающего уши.
Тот в самом деле, упершись локтями в стол, прикрыл ладонями уши. Впрочем, когда последовал рассказ, партийная принципиальность вошла в противоречие с партийным контролем в пользу последнего. И он опустил ладони.
- Расскажи, Шалико, расскажи, - просили старики у мнимого завхоза.
Глаза старика лучились фиолетовым огнем вдохновения. Маленький, лысоватый крепыш наконец оказался в центре внимания.
- Первый раз рассказываю, - сказал он, смущенно почесав лысину, - если собьюсь - не обижайтесь... И вот, значит, меня примкнули к неофициальной делегации советских ученых. Нам кое-что надо было узнать у Эйнштейна. Сами догадывайтесь. Подписка до конца жизни! Прилетаем в Нью-Йорк и едем в закрытый город Принстон.
Между прочим, сам Поль Робсон нас туда вез. Он же наш человек и тем более был знаком с Эйнштейном. Приехали.
Ничего не могу сказать, принял нас хорошо. На столе было всё вплоть до кока-колы. Сам он, между прочим как Черчилль, пил только армянский коньяк. Курит трубку, пьет коньяк. Когда уже хорошо подпили, я дал знак главному ученому: "Начинай".
И тот начинает. Говорит, говорит, говорит, но ни к чему не пришли. Отказал. Сам отказал или был под колпаком ЦРУ, сейчас невозможно установить.
"Попробуем его через песню взять", - говорю я и подмигиваю Полю Робсону. Робсон запел. От души поет.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
А главный ученый тихо переводит Эйнштейну, когда Робсон поет по-русски. После пения Робсона наш главный ученый стал его опять обрабатывать. Но тот ни в какую. "Если хотите, на скрипке сыграю, говорит, - а насчет этого не заикайтесь. Я слово дал президенту Америки".
"На хрен нам его скрипка, - говорю, - пошли".
И так мы холодно, но в рамках приличия попрощались и пошли в гостиницу. И вот на следующее утро сижу в парке возле гостиницы и вижу - он идет. Гуляет! Клянусь тремя внуками - в старой пижаме гуляет. Неужели ты, великий ученый, не мог в Америке сшить себе один хороший костюмчик! Нет, чапает в пижаме.
Под хохот всех стариков, кроме Глухаря и Мерцающего Партработника, бывший завхоз встал, отодвинул стул и начал показывать походку Эйнштейна. Все стали смотреть, как "чапает" Эйнштейн. Видно было, что завхоз в свое время смотрел фильмы о Чаплине.
Показав походку Эйнштейна и окончательно этим добив то и дело хватавшегося за голову Мерцающего Партработника, рассказчик бодро сел на место.
- И вот он поравнялся со мной, - продолжал рассказчик, - а в руке у него трубка. И вдруг он останавливается возле меня. Я думал, он меня узнал. Врать не буду - не узнал. Оказывается, у него трубка потухла. Руками показывает: спички. "Нет, - говорю, - свои надо иметь". Ничего не сказал. Прочапал.
- Почему не дал прикурить? - вскрикнул Глухарь.
- Боялся! ЦРУ могли следить. Как за мной, так и за ним. Скажут: под видом спичек что-то передал. Потом иди докажи!
- Слушайте, - опять взмолился Мерцающий Партработник, - я от этого человека умру! Какая Америка! Какой Эйнштейн! Тебе только в Кенгурск доверяли поехать и купить пиломате-риалы! Пило! Пило! Пило! В Зугдиди уже поехать не доверяли!
- Город Принстон! Америка! - победно крикнул старый завхоз. - А почему Сталин после войны жахнул по евреям? Помните - борьба с космополитами? Иосиф такие вещи не хавал. Так он отомстил Эйнштейну.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - стали смеяться старики, и даже Глухарь присоединился к ним, махнув рукой.
- Разлейте вино, - похохатывая, сказал Асланыч, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, - выпьем за нашего великого путешественника. Тебе, Шалико, надо было повезти в Америку бочонок гудаутской "изабеллы" и подарить Эйнштейну. Он попробовал бы стаканчик и тут же раскололся бы.
- Была такая мысль, - важно пояснил бывший завхоз, - не думай, что ты умнее всех. Но нам сказали, что ввоз вин в Америку запрещен. Тем более бочковое вино.
Старики бодро выпили и вяло закусили. И тут, пожалуй, сказывалась уступка возрасту.
- Теперь расскажи свою историю, - обратился Глухарь к Михаилу Аркадьевичу, помогая ушной раковине ладонью, - ты остановился перед микадо.
- Да, да, господа, было, - неохотно начал Михаил Аркадьевич, однако постепенно вооду-шевляясь, - потом Париж, такси, война, Гитлер. А когда Красная Армия разбила Гитлера, я сказал друзьям: "Наш спор окончен. На родину, господа, на родину! Раз, кроме большевиков, никто не мог сладить с Гитлером, значит, они правы". Я искренне тогда так думал. Нехорошо злобиться на отчизну.
И кое-кто из нас приехал на родину. Красная площадь! Даже Пантеон Ленина как-то, представьте, вписался в нее. Такое опьянение было, мне так виделось тогда!
- Надо говорить не Пантеон, а Мавзолей, - чуть раздражаясь, перебил его Мерцающий Партработник.
- Да, Мавзолей... Сначала всё было великолепно. Всё нам нравилось, а потом стали сажать. И меня взяли. Позвольте, с какой стати? А следователь пристает ко мне и пристает: "Ты с каким заданием приехал, белобандит?"
"Какое задание, - говорю, - я всю жизнь просидел за рулем. Наш спор окончен всемирной победой России. Мы вам рукоплещем. Мы ведь тоже патриоты".
"Ты лучше скажи, патриот, - кричит он мне, - зачем ты пел перед микадо? Даже Шаляпин не пел перед микадо!" Согласитесь, господа, странная постановка вопроса! Я бедный эмигрант в чужой стране, я пою тем, кто мне платит. Тем более перед микадо я пел только один раз, и он мне показался вполне благородным человеком. Да! Человеком вашего круга.
А этот каждый день долдонит одно и то же: "Почему ты пел перед микадо и что ты этим хотел ему сказать?" И я наконец взорвался: "Перестаньте тыкать мне, господин-товарищ! В мое время люди нашего круга жандармерии не подавали руки! Кивнуть могли, но руки не подава-ли!" И показал ему свою руку, ни разу в жизни не оскверненную жандармским прикосновеньем. А он, представьте, тюкает рукояткой пистолета по моей руке. Вот эти два пальца до сих пор плохо работают.
Михаил Аркадьевич вытянул над столом огромную, хорошо разработанную кисть автомеха-ника. Старики с любопытством рассматривали ее, двигали пострадавшими пальцами, как бы пытаясь этой маленькой гимнастикой оздоровить их. А хозяин пальцев кивками показывал, что можно действовать смелее, что ему совсем не больно.
Пострадавшие пальцы Михаила Аркадьевича, вероятно, напомнили бывшему футболисту о пострадавших когда-то пальцах ног, а пальцы ног напомнили о футболе. И он немедленно решил поделиться своими воспоминаниями.
- Разве сегодня футбол? - начал он. - Один гол забьют и всей командой целуются. Тьфу! В мое время не принято было на поле целоваться. И вообще чтобы мужчины целовались. Раньше только пьяные целовались. А сейчас и трезвые - чмок! чмок! - все целуются.
- Это ты правильно заметил, - клокотнул Михаил Аркадьевич, по-видимому не обижаясь на то, что футболист его перебил. Говоря это, он одновременно косился на Глухаря, который, видимо, от глухоты особенно туго загибал ему пальцы, - это признак упадка общества. Мужчины, целуясь, прощают друг другу взаимное дезертирство.
- Да, - согласился бывший футболист, кажется, не вполне понимая его, раньше это считалось неприличным. А теперь все прилично. В мои футбольные годы были гениальные футболисты - братья Старостины. Потом их Берия арестовал. Славу не прощал никому.
А потом был только один великий футболист - Борис Пайчадзе. Борис Пайчадзе - это эпоха!
Берия его тоже хотел арестовать. Его тоже ревновал к славе. Но упустил момент. Решил: все-таки грузин, пусть еще побегает. А тут Сталин увидел игру Пайчадзе, и он ему понравился. И теперь брать его стало опасно. А вдруг Сталин спросит: "Куда делся Борис Пайчадзе?" И тогда Берия решил: лучше я это черное дело сделаю руками самого Сталина. И он пришел к Сталину и сказал: "Хочу взять Бориса Пайчадзе! Лишнее болтает".
Сталин так поднял голову, затянулся трубкой и говорит: "Хорошо, Лаврентий, забирай Пайчадзе. Но при одном условии". - "Какое условие, товарищ Сталин?" - "Ты, Лаврентий, будешь играть вместо него. Согласен?"
А как он будет играть, когда у него пузо такое.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - развеселились старики доброму остроумию вождя.
Не смеялись только Михаил Аркадьевич и Тимур Асланович. Первый сумрачно нахохлился, а второй сверкал ироническими глазками в сторону рассказчика.
- Борис Пайчадзе - это эпоха. Однажды он здесь играл. Самый красивый гол, что я видел, он забил. Финт - обводит бека! Финт - хавбека! Финт - еще одного хавбека! И со штрафной режет в правый угол! Удар! И сам как ракета вылетает вперед! Зачем? Мы вскочили на трибунах!
Оказывается, во время удара он пальцем ноги почувствовал двухсантиметровую ошибку и понял, что мяч попадет в перекладину! Вот почему он вырвался! Отскок! И он его головой в девятку! Трибуны взорвались! Это какие гениальные мозги надо иметь, какой гениальный палец ноги надо иметь, чтоб в долю секунды всё сообразить!
- Хо! Хо! Хо! Хо! - потрясенные как мозговой, так и телесной гениальностью Бориса Пайчадзе, восторженно захохокали старики.
- Теперь другой случай, - продолжал рассказчик, довольный успехом первого, - 1950 год. Август. Вот такая же погода была, как сейчас. Он здесь играл. В перерыве футболисты на углу стадиона пьют лимонад. Там лавка стояла. Одним окном выходила на стадион. Неужели не помните?
- Как не помним? Там Мисроп торговал! Кто не помнит Мисропа? радостно загалдели старики, вспоминая толстого Мисропа.
- И вот все футболисты пьют лимонад. И Пайчадзе пьет лимонад. Но как пьет.
Рассказчик цапнул со стола бутылку с остатками боржома, выплеск в сторону, строго запрокинул голову и совершенно вертикально поставил над запрокинутым лицом бутылку, приблизив горлышко ко рту. Однако из высшего целомудрия перед воспоминаниями о Пайчадзе, не прикасаясь и показывая всем, что не прикасается губами к горлышку бутылки, замер. Как бы с абсолютной физической точностью повторив сцену утоления жажды великого футболиста, он каким-то образом одновременно внушал, что всё это только игра, тень, подобие той подлинной картины.
- Как будто небо пил через бутылку, так Пайчадзе пил лимонад! воскликнул он и с легким презрением поставил бутылку на стол, давая ей знать, что она случайно и только на миг сыграла великую роль, но теперь возвращена к своей жалкой будничности.
- Хо! Хо! Хо! Хо! - как бы все поняв, очнулись старики.
- Я тогда уже не играл, - продолжал рассказчик, всматриваясь в далекую сцену, - но еще молодой был. Дерзкий! И я пошел прямо на Пайчадзе, положил ему руку на плечо и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47