Вернее, перья отбрасывать в один таз, а пух — в другой. Кузьминична шутила: «Это тебе на перину, в приданое». Видно, за этим занятием я и подхватила воспаление легких. Сначала болезнь проходила незаметно, я ощущала лишь легкое недомогание и потерю аппетита, а недели через две мое состояние резко ухудшилось. Меня бросало то в жар, то в холод, тело ломило, к тому же одолел сильный кашель. Дед Григорий привез фельдшера, по толку от этого было мало. Бедная Кузьминична день и ночь молилась у лампадки за ее здоровье, ночей не спала, сидя у моей постели.
Решено было отвезти меня в Лопухинский хутор на лечение к бабке-знахарке. Старушка жила в маленькой избе, закопченной и совсем не беленной известью. На стенах висели пучки сухих трав, отчего в комнате, куда меня уложили на старый колючий тулуп, стоял удивительный весенний запах. Накрыли меня какой-то овчиной. Помню я только этот запах и удивительное ощущение тепла, исходящего от овчины.
У знахарки Евдохи я пролежала несколько дней в почти бессознательном состоянии. Сквозь дремоту слышала бормотание, чувствовала запах тлеющей травы. Изредка бабка растирала меня жиром, очень неприятно пахнущим, но после этой процедуры мне становилось легче. Однажды я открыла глаза, потому что почувствовала чей-то взгляд, и увидела перед собой испуганное лицо Данилы. Он сидел рядом со мной с мокрым рушником и вытирал со лба пот.
— Ну вот, оклемалась, наконец, — сказал он с улыбкой, — вишь, как пот побежал, значит, дело на поправку пошло. Говорить-то можешь»?
— Могу, наверное, давно не пробовала, — прошептала я, — а ты чего тут сидишь?
— Зашел тебя навестить, как только Кузьминичну увезли. За ней сегодня дед Григорий приезжал, увез в бане попариться, суббота ведь. А то она с твоей болезнью сама скоро сляжет.
Данила так заботливо говорил о Кузьминичне, что мне даже стало смешно. Она его боится не меньше, чем самого черта, а он переживает о ее здоровье. Удивило меня и то, что он оказался хорошим знатоком лекарственных трав. Они с Евдохой подолгу могли говорить о тех или иных травах, даже спорили иногда, что лучше мне заварить и как принимать отвар. Замкнутая и нелюдимая Евдоха, одинокая старая женщина, с Данилой была очень приветлива, видно, жалела его, сиротинку.
Просидел Данила у моего овчинного ложа три дня, уходил только на ночь. Иногда я засыпала, и оттого, что он сидел рядом, мне было приятно и спокойно.
Несмотря на то что он был совсем мальчишкой неполных семнадцати лет, от своих сверстников Данила заметно отличался. Многое умел делать не хуже взрослого, с конем обращался, как лихой наездник, мог приготовить обед, растопить печь, даже травы лечебные знал. Его приемная мать Нюра, овдовевшая еще в русско-японскую войну да так и не вышедшая больше замуж, была не бедной, потому коня справила Данилке лихого, кормила и одевала его, не жалея денег. Однако местные так и не смогли при пять его за равного, памятуя о «корзиночном» прошлом Опять же ярко выраженная цыганская внешность отпугивала как взрослых, так и сверстников Данилы. С хуторской молодежью он общался, но друзей не имел.
Я тоже была здесь чужой, никому, кроме Кузьминичны, не нужной девчонкой. Это и сблизило нас с Данилой.
Вскоре я пошла на поправку, и меня увезли от знахарки в Малатъевский. Накануне отъезда мы условились с моим новым другом встретиться на крещенской неделе у той же бабки-знахарки. Мне нужно было найти предлог, чтобы, попасть в Лопухинский, благо, что он находился всего в трех верстах от нашего хутора. Я уговорила блаженного Петра навестить знахарку.
Пока Евдоха угощала Петра, которого по доброте душевной очень жалела, мы с Данилой сидели в сенях и делились впечатлениями. Конечно, у Данилки их было больше, чем у меня, поэтому я слушала его рассказы с открытым ртом. Он был неплохим рассказчиком, к тому же умел слушать и запоминать. Чем больше я узнавала этого человека, тем больше проникалась к нему уважением. И не только. Несмотря па свой совсем еще юный возраст, я просто влюбилась в него.
Прошла зима, за ней весна. Летом я снова стала пасти коров на все том же лугу. Только теперь каждый новый день я встречала с улыбкой. Потому что знала, что он принесет мне встречу с самым близким мне человеком.
Не буду утомлять тебя излишними деталями, скажу только что за все годы моего изгнания, время, проведенное с Данилой, стало для меня отдушиной, светлым пятном в беспросветной деревенской жизни, которую мне уготовила маменька. Своей ссылки в Малатьевский я так и не смогла ей простить…
Она надеялась, что я смогу отсидеться в забытом богом и людьми Малатьевском, не умру с голоду и не заболею от недоедания. Но в это время на Кубани начались брожения, этот благодатный край так лихорадило, что отзвуки доносились и до нашего хутора. Дон и Кубань, вместе со своим «младшим братом» Тереком, где всем заправляло казачество, не хотели признавать Советской власти. Большевиков активно поддерживала неказачья часть населения, а также дезертиры, которых было в этом краю предостаточно.
Больше всего боялись, что «красные» могут конфисковать или попросту отнять все нажитое, особенно переживали за отличных лошадей. Ведь казак без коня — уже не казак, поэтому дед Григорий с сыновьями оборудовал закрытый сарай, подальше от любопытных глаз, где в случае чего надеялся спрятать лошадей. Сарай находился километрах в двух от хутора, в лощине, у небольшой речушки, с заросшими кустарником берегами. Был он неприметным, так как летом вокруг было много зелени и кустарников, а осенью из-за распутицы сюда никто никогда не забредал. Помимо стойла для лошадей дед оборудовал небольшую комнатку с топчаном, столом и лавками, ящик для продуктов — соли, муки, спичек. В общем, дед Григорий со свойственной ему обстоятельностью все сделал на совесть, в случае чего здесь можно было пару недель прожить, никому не попадаясь на глаза.
Весной, когда наступила пора выпаса коров, я приспособилась пасти их в лощине, где находился сарайчик. Трава там была замечательная, коровам ее хватало с лихвой, они не разбредались кто куда, а, откушав изрядное количество сочной травки, тут же укладывались отдыхать. Я же, чтобы не бездельничать, принесла в «схоронку», как называл сарайчик дед Григорий, корзинку для рукоделия с нитками, иголками, выпросила у Татьяны лоскут белого полотна и стала вышивать картину. Такую, как висела в кабинете у отца — всадница на гнедом коне на фоне горящего поместья. Постепенно схоронка стала для меня самым любимым местом, вторым домом, где я была хозяйкой. Казалось, что о ее существовании все позабыли, мне это было на руку. Я каждое утро приходила сюда не как на работу, а как к себе домой, возвращаясь лишь к вечеру в Малатьевский.
Омоем добровольном уединении в схоронке довольно скоро узнал Данила и стал частенько ко мне заглядывать. Отсутствие друзей и подруг, тоска по Петербургу, чувство покинутости и заброшенности (матушка практически не присылала о себе и сестре никаких известий) сделали свое дело. Мы с ним стали очень близкими друзьями, близкими не только духом, но и телом.
Удивительно, что прошло столько лет, а я хорошо помню те весенние дни, когда мы почувствовали себя взрослыми и влюбленными друг в друга. Мне только-только исполнилось шестнадцать, Даниле было семнадцать. Наши встречи напоминали скорее ритуал — муж приходит домой, его встречает любящая жена. Я приносила с собой всякие вкусности, он — небольшие подарки для меня, схоронка заменяла нам дом. Здесь было чисто, тепло, уютно, и никого, кроме нас. Только я и Он. Каждого визита я ждала с особым трепетом и волнением, и если Данила немного задерживался, безумно расстраивалась, — а вдруг что-то случилось, вдруг не придет? Но он всегда приходил, такой же взволнованный, как и я. Так получилось, что грешницей я стала с младых ногтей. Возможно, поэтому твою мать, Марьяша, я пыталась воспитывать в строгости, чтобы с ней не произошло такого, как со мной. Но все получилось иначе. Видно, за грехи мои тайные Бог послал мне в наказание такую дочь. А потом смилостивился, пожалел и наградил меня такой славной внучкой, как ты….
Наши встречи с Данилой продолжались все лето и осень, которая в тех краях замечательная. Бархатный сезон в Сен-Тропе ничто по сравнению с тихими сентябрьскими вечерами в Малатьевском. Но в октябре пошли дожди, скотину стали держать дома, пастушка Наташа вынуждена была помогать по хозяйству. Встречи стали все более редкими, а к зиме прекратились вовсе. Несколько раз дед Григорий, завидев Данилу у околицы, грозил ему берданкой — боялся за своих коней, потому что упорно считал его цыганом и, как следствие, конокрадом. К счастью, старик и не догадывался, что Данила высматривает меня, а не его каурого любимца Бурана, которого он называл Бориской. А вот Татьяна сразу поняла, в чем дело, и сделала свои выводы…
В своей правоте она убедилась очень скоро. В ноябре, когда выпал снег и па хутор пришла зима, я стала плохо себя чувствовать. «Опять, что ли, заболеваю», — думала по утрам, когда меня начинало тошнить. Начались головные боли, головокружения. Как-то в бане я пожаловалась Татьяне на свое самочувствие. Надо сказать, что она заменяла мне и подругу, и старшую сестру, и мать. Кузьминичне жаловаться на здоровье я боялась — она после моей болезни так переживала, что чуть не заболела сама. С Татьяной я могла говорить на любые темы — из всего моего малатьевского окружения она была самым надежным человеком.
Когда она стала парить меня веником, я на мгновенье потеряла сознание. Раньше такого не случалось никогда, баню я переносила совершенно спокойно. Татьяна подхватила меня под руки, вынесла в предбанник и стала брызгать в лицо холодной водой:
— Наталка, что это с тобой, никак опять легкие простудила?
— Не знаю, меня сильно тошнит, и голова закружилась.
— И как давно с тобой такое происходит ?
— Да уж недели две.
Татьяна рухнула рядом со мной на скамейку, обхватила голову руками и запричитала:
— Да чтоб ему с коня на всем скаку свалиться! Да чтоб ему руки, ноги переломать ….
— Тань, ты чего это, а ?
— Молчи лучше, тоже мне, барынька…
И так выразительно она на меня посмотрела, что я поняла — случилось страшное. Так оно и было — я забеременела.
Вот такое, девочка моя, у твоей бабушки в далекой юности случилось приключение. Ничего не может быть в жизни страшнее того, что мне пришлось пережить совсем еще девчонкой. Я прожила очень долгую жизнь, всякое повидала и теперь смело могу утверждать, что за ошибки молодости приходится дорого расплачиваться…
Первым делом Татьяна принялась поить меня всякими отварами, но толку от этого не было. Я и сама почувствовала, что со мной что-то не так. Но никак не могла поверить в то, что ношу под сердцем ребеночка. О моей тайне знали только мы с Татьяной, которая всеми известными ей способами пыталась избавить меня от плода. Однако справиться с этим не удавалось. Решили обратиться к знахарке Евдохе, которая вылечила меня от воспаления легких. Придумали, что у меня опять начались проблемы с легкими, я даже стала к месту и не к месту подкашливать, чем ужасно напугала Кузьминичну. Татьяна предложила выложить Евдохе все начистоту, она не болтливая, добрая, не раз, наверное, помогала кубанским женщинам в таком деликатном деле, а потом уже принимать решение.
Евдоха слушала Татьяну внимательно, изредка поглядывая па меня, отчего мне хотелось провалиться сквозь землю: взгляд у нее был суровый. Как, впрочем, и приговор — нельзя такой молоденькой те травы пить, которыми от брюха рожавшие женщины избавляются. Больно слабенькая, здоровье надорвать может. Лучше уж тайно родить ребеночка да в бездетную семью подкинуть. Но об этом знахарка с Татьяной без меня говорили, я от запахов, которые в избе витали, почувствовала тошноту и вышла на улицу.
Всю обратную дорогу расстроенная Татьяна составляла план наших дальнейших действий:
— Придется тебе месяца через три, как живот наверх полезет, какое-то время пожить у Евдохиной дальней родственницы на Азове. Своим скажем, что это необходимо, чтобы чахотка не развилась. Пока что чахотка — самый для нас подходящий предлог. Все твои недуги — слабость и тошноту — чахоткой прикрывать придется. Скажем, что не до конца ты пролечилась, па Азов тебе надо ехать, морем дышать.
— Тань, а как же я там одна буду у незнакомых людей»?
— А чем ты, девка, думала, когда с цыганом своим миловалась ?
— Не цыган он вовсе… и ничем я не думала, просто мне хорошо с ним было. Какая у меня радость в жизни — коровы одни …
Я расплакалась, и Татьяна следом за мной. Она меня очень жалела, понимала, что жизнь у меня на хуторе — не сахар. Матушка совсем, казалось, забыла обо мне — никаких весточек ни о себе, пи об Оленьке не посылала. Живы они или нет ? Я только каждый вечер молилась об их здоровье и о том, чтобы когда-нибудь встретиться с ними вновь. Но надежды на это таяли с каждым днем… Если бы Данила не появился в моей жизни, трудно представить, на что было бы похоже мое хуторское изгнание. Удивительно, при всем том ужасе, который я испытывала, думая о том, что меня ждет в ближайшем будущем — роды, ребенок, и, главное, поездка к незнакомым людям на неведомый мне Азов, я нисколько не сердилась на Данилу. Татьяна крыла его последними словами, по я упорно защищала.
Мне очень хотелось увидеться с ним, но Татьяна категорически запретила, пообещав самолично расправиться с ним, как только «дух его почует». Зная, насколько страшна она в гневе, я просто опасалась за его жизнь и сидела безвылазно в хуторе. В схоронку мне путь был заказан окончательно.
Данила, конечно, ходил вокруг, пытался со мной увидеться, но хитрая Татьяна нажаловалась Кузьмичу, что вокруг конюшни ходит, и он, издали завидев Данилу, пару раз пальнул в его сторону из своей берданки. Так начались месяцы мучительного ожидания. Беременность я переносила легко — ранний токсикоз прошел быстро, аппетиту меня был хорошим, я даже расцвела, чем несказанно обрадовала Кузьминичну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33