В этой же зоне располагалась юношеская обсерватория и редакция газеты на эсперанто «Урбо де Суно» («Город Солнца»).
Окружная автотрасса очищала город от машин. Велоколяски, бесшумные авиатакси и на некоторых участках движущиеся тротуары составляли основной транспорт. И всюду обилие зелени: клумбы с розами и тюльпанами, каштановые и софоровые аллеи, кактусовые островки и газоны с диковинными растениями, привезёнными издалека. Здания не выше четырнадцати этажей искусно перемежались с невысокими строениями, стилизованными под древние архитектурные памятники. Город был многоязычным, пёстрым в одежде, ярким от солнца, и если бы не присутствие на его улицах инвалидных колясок, мог бы сойти за образец Города Дружбы. Миниатюрные аккуратные площади, живописные здания с лепкой, каменной резьбой и мозаичной инкрустацией радовали глаз своей нестандартностью. Айка узнавала восточный стиль эпохи Великих Моголов, западную готику, античность, древнерусскую сказочность. Разные времена и пространства удивительно соединились и переплелись. И все-таки побеждал дух всеобщей современности. Он проявлялся и в модерновых лечебных зданиях, похожих на лёгкие белые корабли, несущие свой груз надежды, и в вечернем освещении города, когда на улицах зажигались наземные, высотой в метр, фонари, а на домах для ориентации светились люминесцентные указатели.
С ночным городом Айка встретилась позже, а в тот день он сверкал в блеске солнца и зелени и как-то сразу вошёл в неё, пробудив мечты о лучшем.
Улицы не были многолюдны, велотакси двигалось умеренно, и можно было хорошо рассмотреть все, что попадало в поле зрения. А глаз цеплялся за многое. На незапруженных в этот жаркий полдень тротуарах каждый был на виду. Вот прошла группка стройных индианок в светлых сари, и таксист игриво помахал им рукой. Площадь пересёк парень в широкополой шляпе и потёртых джинсах — ковбой, да и только, но, скорее всего, из местных модников. Сопровождая спинальников на колясках, прошагали двое медиков — японцев в голубых костюмах и кремовых пилотках с алыми крестами.
На площади Науки стоял памятник Альберту Швейцеру. Врач, музыкант, философ и миссионер, прищурив глаза, смотрел в сторону морского простора, ветер раздувал его бронзовый плащ, а солнце высвечивало на постаменте бессмертные слова: «Страдание враждебно бытию. Страдание — спутник несовершенной морали, порождение несовершенной организации общества ».
Корпуса лечебной зоны почти вплотную приближались к морю. В приёмном пункте санатория «Амикецо», что в переводе с эсперанто означало «Дружба», молоденькая медсестра-японочка быстро оформила историю болезни и уже решала, куда определять Айку, как у Ирмы сорвалось с языка:
— Интересно, из-за рубежа едут те, у кого толстые кошельки?
— Вовсе нет! — Японочку, кажется, возмутил вопрос. — У филиалов МКВ довольно демократичный принцип отбора. Сюда отправляют с самыми тяжёлыми формами осложнений после «БД». Как раз чаще всего тех, кто победнее — ведь лечение здесь бесплатное.
В палате, куда поместили Айку, стояли четыре ортопедические койки с металлическими рамами, прикреплёнными к спинкам, платяной шкаф, тумбочки. Двери на манер вагонных открывались, вдвигаясь в стены, образуя широкий проход для проездов на креслах и колясках. Шторы на окнах, опускающиеся при прямых солнечных лучах, придавали комнате подобие домашнего уюта. В углу — кресло на колёсах.
С балкона открывался вид на море, виднелась жёлтая полоска пляжа, редкие деревца маслин.
— Заезд только начался, вам повезло, — улыбнулась японочка. — Можете выбирать любое место.
— Вон там, — кивнула Айка в сторону окна, и сестра помогла ей перебраться с тележки на кровать.
— Если понадобится няня, нажмите синюю кнопку, для сестры — красную. — Японочка указала на щиток у изголовья кровати. — Сегодня немного поскучаете, а завтра кто-нибудь подселится.
— Честно говоря, я бы не хотела никакой компании, — призналась Айка, когда сестра ушла.
— Ну, голубушка, потерпи уж, — сказала Ирма со вздохом, раскладывая по ящикам тумбочки туалетные принадлежности, стопку тетрадей, пакеты с фруктами. — Захочешь уединиться, выедешь в парк. Ты же видела: спуститься вниз не проблема. А парк, хоть и молодой, но замечательный: аллеи, беседки, есть и совсем дикие уголки.
Палату заселили только на третий день. Соседками Айки оказались толстушка из Полтавы Шура Зубко и две венгерки — Кинга Халас и Габриела Ковач. Айка была самой младшей. Старшей, Габриеле Ковач, исполнилось тридцать. Все четверо были лежачими, а Габриела и Шура пока не могли даже сидеть.
Корпус был отстроен недавно, ещё пахло свежей краской, и новосёлы сразу ощутили себя хозяевами. Многим предстояло жить здесь не месяц и не два.
Через неделю санаторий превратился в многоликий шумный дом, странный и непривычный для постороннего глаза. По вечерам инвалидные коляски заполняли санаторский парк, собирались вокруг игральных столиков, окружали шахматную площадку.
Айке долго не хотелось покидать палату. Кинга уже перезнакомилась со всеми. Она с трудом заставляла себя трижды в день выезжать в столовую, и хотя ничем не отличалась от окружающих, чувствовала себя в новой среде неловко.
Удручающе действовала на всех замкнутая, угрюмая Габриела, но постепенно девушки привыкли к тому, что она часами лежит, уставясь в потолок, вероятно, заново проживая в мыслях прошлое. Заболела она три месяца назад — «БД» все ещё давал неожиданные всплески, хотя против него уже была выработана вакцина.
Габриелу не утешали, зная, что слезливые поглаживания по голове будут только раздражать. Желая облегчить её состояние, нянечки и сестры откликались па любые её капризы. Вопреки режиму она просила не завозить её с балкона даже в самое пекло. Ей хотелось одиночества. В Кечкемете у неё остались двое детей и муж. Вероятно, она мысленно прощалась с ними, хотя чуть ли ни каждый день, громыхая костылями, санаторский почтальон француз Мишель приносил ей письма. Зато Кинга в отличие от Габриелы то ли по молодости, то ли из-за характера была неунывающей хохотушкой. С быстрыми чёрными глазами и цыганскими волосами, распущенными по плечам, она не производила впечатления больной, вмиг обзавелась множеством знакомых в других палатах и любила рассказывать разные истории, анекдоты и санаторские сплетни. Весёлость её раздражала лишь Габриелу, но Шура и Айка с любопытством выслушивали её болтовню. Особенно, когда та рассказывала о своих прошлых приключениях.
— Будто знала, что со мной несчастье случится: успела трижды побывать замужем, — сказала Кинга с грустным хвастовством.
— А мальчик от какого по счёту мужа? — угрюмо поинтересовалась Габриела.
— От третьего. Как родила его, так вскоре и сплавила к свекрухе — пусть забавляется, коль сынок её такой прыткий. Впрочем, мужья у меня были что надо. Все трое — как с икон списаны: высокие, статные, я каждому до плеча еле доставала. Первый — кинорежиссёр. Казалось бы, что я ему — детдомовская недоучка. Мало актрисулек, что ли? Но он так понравился мне, что как увидела, — сразу решила — женю на себе. А уж если я решила, так оно и будет. В то время я работала в кечкеметской больнице санитаркой. Познакомились мы с Андрашом в парке. Я возьми да и представься ему студенткой мединститута, а в больнице, мол, практику прохожу. Наврала ещё, что на пианино играю. В первые дни знакомства перед его приходом ставила на проигрыватель какой-нибудь фортепьянный концерт, а услышав его звонок в дверь, хлопала крышкой пианино, — взяла в доме быта напрокат, — будто и впрямь играть умею. Словом, корчила из себя черт-те что. Он все просил что-нибудь при нем исполнить. А я то палец забинтую — вроде как порезалась, то ещё какую отговорку найду. Словом, вскоре разгадал он мои хитрости, но все равно женился. А разошлись из-за его скупости — даже цветы ни разу не преподнёс.
Габора в дискотеке подцепила. Правда, я не любила туда ходить, — как на ярмарке себя продаёшь, да ещё и краснеешь оттого, что не всегда покупают. На белом танце я обвела зал глазами и выбрала самого красивого парня. Очень он удивился моей смелости, подмигнул дружкам, и потом, танцуя со мной, перемигивался с ними. Ах так, разозлилась я, непременно тебя заарканю. Притворилась в тот вечер легкодоступной, курящей и вообще стервой. После танцев эдак небрежно говорю: «Буду не против, ежели проводите меня». У него челюсть так и отвисла. Словом, заинтересовался моим нахальством. Тут я возьми, да и возведи между ним и собой неприступную стену, будто во всем Кечкемете нет женщины более недосягаемой, чем я.
Ну, а за третьего вышла потому, что соседи заклевали — беременная, а не расписана. Я бы и не расписывалась — он моложе на четыре года, мальчишка. Но вдруг вильнул в сторону. Задело это меня, вот и приструнила тем, что сказала: «Ты никогда не нравился мне, просто хотела ребёнка, а ты был бы мне обузой». У него же чертовское самолюбие — немедленно потащил в загс.
— Ну и пройдоха же ты, — откровенно возмутилась Габриела.
Но Кинга и в этот раз не обиделась на неё, лишь негромко рассмеялась.
— А знаете, — перевела она разговор на другую тему, — вот присматриваюсь я к людям и прихожу к выводу, что человек по сути своей одинаков, родился ли он в бамбуковой хижине или на тридцатом этаже небоскрёба. Все ждут и хотят любви, мечтают о чем-нибудь удивительном.
— Все это ужасно, — вновь возмутилась Габриела.
— Что именно? — вскинулась Кинга. Она собиралась в парк и наводила вечерний марафет: пудрилась, подкрашивала брови и ресницы.
— Кому ты желаешь здесь понравиться? — безжалостно спросила Габриеле.
Кинга продолжала молча возиться с косметикой.
— Представь, влюбишься в какого-нибудь спинальника или он в тебя. И что из этого получится?
— Жаль, отсюда тебе не виден вечерний парк. Знаешь, сколько уже здесь влюблённых? Молодые ведь.
— Кошмар.
— Прекрасно, а не кошмар, — рассердилась Кинга. — Люди не дают задавить себя болячкам, а ты зарылась в них и знать ничего не знаешь, даже писем домой не пишешь.
Нездоровой желтизны лицо Габриелы расплылось в подобие улыбки.
— Ну представь, — сказала она тоном старшей, дающей наставления неразумной молодой подруге, — у двоих спинальников родится третий, скорее всего, тоже спинальник. Ничего себе семейка.
— Что же ты предлагаешь, вообще запретить нам смотреть друг на друга? А может быть, нас уничтожить?
— Не знаю. — Габриела отвернулась к стене.
«Она рассуждает, как, возможно, рассуждают о нас здоровые», — подумала Айка о Габриеле, и ей стало тоскливо.
По субботам и воскресеньям морские купания отменялись. Да и в обычные дни не разрешали заплывать за буёк. А уж под водой плавать и вовсе запрещалось. Айка тихо страдала от этих ограничений, но, пообжившись, вскоре нашла выход. Однажды, разъезжая в коляске по прибрежному парку, она попала в безлюдный уголок. Густые кусты маслин подходили близко к воде, однако нужно было преодолеть метров десять песка, в котором коляска застревала. Пришлось замаскировать её в кустах, чтобы не увидели из корпуса, и пробираться к воде по-пластунски. Бежевый купальный костюм делал её незаметной на песке и, оглянувшись на бойницы санаторских окон, она преодолела опасное расстояние, воображая себя чуть ли не под обстрелом врага. С наслаждением окунувшись, поплыла в сторону городского пляжа, где можно было купаться сколько угодно и как угодно. Но шумное многолюдье отпугивало, и она выбрала участок между двумя пляжами. Вода здесь была прозрачной, просматривался каждый камешек, испуганно шныряли стайки мелких рыбёшек, зависали розовые и голубые парашюты медуз.
Вдоволь накупавшись, вылезла на песок. «Почему ноги, живые в воде, на суше бессильны?» — в который раз спрашивала себя. Опираясь о коляску, попробовала встать и осела на песок. Долго лежала неподвижно, потом вновь были попытки одолеть ватную пустоту, и снова все кончалось неудачей.
По камке, выброшенной недавним штормом, бродил баклан. «Даже эта птица удачливее меня», — подумала Айка, Скользнула взглядом по бёдрам, обтянутым трикотажным купальником, провела рукой по влажной груди — все было молодо, живо, и если бы не эти бездвижные чурки, загадочным образом оживающие в море…
Отогревшись, снова бултыхалась в воду. Так бы вот и жить здесь, не ощущая своей неполноценности.
Долго плавала среди бурых зарослей морской травы, а вынырнув, увидела почти рядом чёрную голову в маске, с водяным ружьём. Лицо парня было опущено вниз, наружу торчала лишь дыхательная трубка. Парень изогнулся и резко исчез под водой. Она поспешила следом, но он погнался за стаей морских окуньков. Выстрелив пару раз, охотник вынырнул. Айка всплыла следом.
— Ты что, голодный? Сходи в столовку и закажи ухи. Много ли настреляешь своей палкой, — выкрикнула сердито.
Парень стянул маску на лоб, его смуглое лицо с интересом обернулось к ней.
— Ты, жалостливая, — сказал отфыркиваясь, — иди работать вон туда, ежели такая сердобольная, — он кивнул в сторону санатория. — Там твоё сердечко найдёт много объектов для сострадания.
Слегка приплюснутый у переносицы нос. Раскосые глаза. Под стеклом маски черно блестит мокрый чуб.
— И вообще, ты далеко заплыла от берега, мотай назад к мамочке.
— А я санаторская, — сказала с вызовом. Он недоверчиво взглянул на неё:
— Лечишься там, что ли?
— Лечусь.
— Не ври. Там все паралитики.
— Представь, и я паралитик, — зло бросила Айка.
Он даже улыбнулся её реплике.
— Не может быть, так классно плаваешь. Она угрюмо повернулась к тому месту, где в кустах стояла замаскированная коляска.
Парень поспешил за ней.
— Уйди, — попросила она через плечо.
— Не уйду! — весело прокричал он. — Посмотрю, как ты передвигаешься.
— Ну смотри, смотри, — мстительно пробормотала Айка, подплывая к берегу.
— Притвора, — все ещё не верил парень, следуя за ней.
Волна швырнула её на песок. Не оборачиваясь, она поползла по нему.
— Дура! — выругался парень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35